Сначала ничего не происходило. Потом, когда уже начало казаться, что неплохо будет вздремнуть, мир закрутился, перевернулся и уронил меня, как будто я на несколько секунд превратилась в юлу. Все уменьшалось. Мое тело становилось тяжелым, мясистым и медленным. Я испуганно моргала, пытаясь прийти в себя. Красные листья завертелись по поляне, и деревья все еще покачивались, хотя ветер уже затихал. Когда он успокоился, на осеннем дереве совсем не осталось листьев.
Я не касалась земли. Мои ноги висели в воздухе, и теплые руки поддерживали меня, держа за плечи и под коленями.
Грач. Это Грач держал меня.
На мне не было одежды.
Не успела я открыть рот, чтобы попросить его опустить на землю, он уронил меня сам, как будто мое тело вдруг превратилось в горячий уголек. Невнятно охнув, я приземлилась в зарослях диких цветов. В ужасе сжав ноги, согнувшись вперед и скрестив руки на груди, я подняла голову и вытаращилась на него. У него был не менее ошеломленный вид.
– Почему ты просто взял и… – начала я, но в тот же момент он выпалил:
– Ты больше не была в опасности, поэтому я не мог далее тебя трогать! Ты в порядке?
– Нет. – Меня только что превратили в кролика! – Но буду. Спасибо, что пришел на помощь. Почему ты не опустил меня раньше?
Он отвел взгляд.
– Я отвлекся, – ответил принц с достоинством.
О. Понятно.
Он начал было стаскивать с себя плащ, но я его остановила:
– Надену свое платье. Просто… не смотри.
Я встала и побрела к пню, отчетливо осознавая, что в последнее время больно уж часто шастаю по лесу обнаженная. Чувствуя, как краснеют щеки и даже шея, снова натянула свое белье, новое платье от «Фирта и Мейстера» и, наконец, чулки с ботинками, в одном из которых все еще лежало кольцо. Грач ждал меня, решительно уставившись в одну точку куда-то в стороне.
– Тебя не хватятся при дворе? – спросила я, надеясь разрядить обстановку или хотя бы сменить тему на более насущную.
– Несомненно. – Он помолчал. – Изобель…
Я расправила юбки. На землю вдруг стало очень интересно смотреть.
– Да, с моей стороны съесть что-то, что дала мне Жаворонок, было просто вершиной идиотизма. Мне также не следовало уходить одной, но я волнуюсь, что придворные – и особенно Овод – начнут что-то подозревать, если мы будем проводить много времени вместе. – Лист, который я разорвала, порывом ветра занесло в одну из чашек. – И мне нужно было побыть одной. Ты тоже это заметил, не так ли? Что там происходило?
Я подняла глаза. На лице Грача было такое выражение, что мне стало ясно: он бы сам заговорил об этом, если бы я первая не подняла тему.
– Да. Твое Ремесло как-то воздействует на нас. Изобель, я такого раньше никогда не видел.
– Если я продолжу эту демонстрацию, думаешь, мы окажемся в опасности?
– Как я сказал, это… нечто новое. Мой народ жаждет твоих работ, особенно из-за их необычности. Честно, я не могу сказать, что риска нет, но я думаю, что подозрительным будет как раз остановиться сейчас, когда все ждут продолжения. Если бы, может быть, мы могли остаться еще на один день и покинуть двор после завтрашнего бала-маскарада…
Молчание затянулось; мы не смотрели друг на друга. Наш союз уже давно перешел границы взаимного желания выжить: нам хотелось оттянуть время, чтобы провести его вместе, и причины были абсолютно иррациональны. Притворяться было бессмысленно, но мы не сказали этого вслух.
– Но я уже почти исцелился, – продолжил он решительно, заставляя себя договорить. – Если ты захочешь уйти сегодня, даже прямо сейчас, мы можем это сделать.
Я зажмурилась, проклиная собственную глупость.
– После завтрашнего бала.
От моего внимания не ускользнул его порывистый вздох облегчения. Подняв голову, я попыталась криво улыбнуться, но потом заметила кое-что еще.
– Твоя брошь пропала? Ее ведь нет в твоем кармане? Она, должно быть, оторвалась, когда ты уронил меня.
Он в ужасе похлопал себя по груди, а потом бросился на землю и начал обыскивать цветочные заросли. Это не были спокойные, неспешные поиски человека, обронившего карманные часы или носовой платок. Грач шарил по земле отчаянно, широко раскрыв глаза, как будто потерял бесценное и незаменимое сокровище. Наконец, отыскав брошь, он крепко стиснул ее в кулаке; потом большим пальцем нащупал секретную защелку. В следующий момент он замер, вспомнив, что я все еще здесь, и принялся засовывать брошь в карман.
Мое сердце заныло. Мне было больно смотреть, во что он превратился в считаные секунды из-за такой мелочи. Эта брошь значила для него больше, чем для людей – все их пожитки, вместе взятые.
– Кем она была? – спросила я.
Он замер, все еще стоя на коленях.
– Я просто… Извини. Ты не должен отвечать. Мне стало интересно, смогли ли… как вы смогли обойти Благой Закон.
Я ждала, что Грач на меня разозлится. Вместо этого он посмотрел на меня так, будто я только что вырвала его сердце из груди. Глаза потускнели от стыда и отчаяния. Брошь скрылась в кармане. Он поднялся.
– Я любил ее, но мы не нарушили Благой Закон, – сказал он.
– Как это возможно?
Я тотчас пожалела, что спросила. Видеть его несчастье было ужасно.
– Она не любила меня.
В воздухе повисла тишина. Было слышно, как над нашими головами начала грызть желудь белка.
– Я, – продолжил Грач сбивчиво, – нравился ей, но она знала, что не сможет почувствовать ничего больше. Мы решили, что для нас обоих будет лучше никогда не видеться. Она подарила мне эту брошь на прощание. Я перестал приезжать в Каприз, и с тех пор прошло больше времени, чем я думал. – Он уставился на землю. – Вернувшись, я обнаружил, что в деревне живут ее праправнуки, а сама она давным-давно умерла от старости. До твоего портрета я больше не возвращался. – Принц сделал глубокий вдох. – Я знаю, это… неправильно – то, что эта брошь так дорога мне. Я не могу это объяснить. Это…
– Это не неправильно. – Мой голос звучал так мягко, что я едва слышала его сама. – Грач, нет. Это человечно.
Он опустил голову.
– Что со мной стало?
Я больше не могла терпеть. Подошла к нему и, притянув к себе, крепко обняла. Он был так высок, что мне на мгновение показалось, будто это вообще ничего не значит: я обхватила его талию руками, как ребенок. Но после минутного напряжения он прижался ко мне в ответ, неловко шагнув вперед, как будто от отчаяния не мог стоять сам.
– Ты не слабый, – сказала я, зная, что за все долгие столетия его жизни никто ни разу не говорил ему этого. – Способность чувствовать – сила, а не слабость.
– Не для нас, – ответил он. – Только не для нас.
Мне нечего было ответить на эти слова. Все мои попытки утешить его были напрасны. Я ничего не могла сказать, чтобы его успокоить. Потому что здесь, в лесу, человечность в конечном итоге обречена была погубить его. Может быть, не сейчас – может быть, и не через сотню лет, – но в конце концов, что бы ни случилось, его ждала казнь от руки собственного народа. Я собралась с духом, сдерживая слезы, защипавшие глаза, и тяжелый болезненный комок в горле. Было так ужасно, невообразимо нечестно оставить его умирать одного. Несправедливость моего намерения выла, рвала и метала внутри меня, как жестокий шторм.
Грач отпрянул. Я, должно быть, потеряла счет времени, потому что без его объятий тут же почувствовала холод.
– С моей стороны было очень самонадеянно предположить, что я смогу защитить тебя от чего угодно. – Голос его звучал глухо. – Я едва успел спасти тебя.
– Ты не виноват.
Он покачал головой.
– Если что-то подобное случится завтра, неважно будет, кто виноват. Ты можешь погибнуть.
И вот я оказалась перед выбором: уйти или остаться на еще одну ночь, несмотря на опасность. Еще одни сутки ничего не значили… и все же значили очень много. За один завтрашний день я могла испытать больше, чем за все оставшиеся годы своей жизни, вместе взятые. Чем я готова была рискнуть ради этого? Прошлая я, та, что прятала наброски портрета Грача в глубине шкафа, никогда не задалась бы этим вопросом. Но в этом и заключалась ее проблема. Прошлая я приняла как данность устройство мира: вести себя правильно значит оставаться несчастливой. Она требовала слишком мало от жизни и от самой себя.
– Ты можешь наложить на меня какие-нибудь защитные чары? – спросила я. – Пока мы не расстанемся.
Его лицо дрогнуло. Он заговорил медленно:
– Есть только один способ защитить человека от нашей магии. Ни один фейри не сможет заколдовать тебя или каким-то другим образом повлиять, пока он действует. Но это не просто чары. Чтобы заклинание сработало, ты должна будешь сказать мне свое настоящее имя.
Чик, чик, чик – хрустела белка – резкий, скрежещущий звук.
– Ты имеешь в виду приворот.
– Да. Я пойму, если ты не согласишься. Но если ты прикажешь, я буду использовать его, только чтобы защищать тебя. Я бы никогда не стал манипулировать твоими мыслями.
– Если ты сделаешь это, я об этом не узнаю.
Он склонил голову.
– Тебе придется довериться мне. Я даю слово.
Если бы на его месте сейчас был любой другой фейри, я бы лихорадочно прочесывала его слова в поисках ловушки – лжи, искусно вплетенной в правду с целью ранить меня потом. Но, боже, я даже не думала об этом… верила ему. Я закрыла глаза, вдохнула и выдохнула в темноте, подвергая суду собственные мысли. Хранить секрет своего настоящего имени было принципом, отказываться от которого у меня в планах никогда не было. Доверять фейри – сумасшествие.
Я устала от всего этого. Возможно, пришло время расстаться с секретами и немножко сойти с ума.
На этот раз и сердце, и разум прокричали мне одни и те же правдивые слова.
Я открыла глаза. Грач смотрел на меня; волосы падали ему на лицо, закрывая взгляд. Он сжал губы; потом, изучив мое выражение, слегка кивнул.
– Мы придумаем другой способ…
– Да, – прервала его я. Принц резко втянул воздух, почти ахнул.
– Что?
– Я доверяю тебе. – Яростная уверенность охватила меня, как утренний свет, рассеяв малейшие тени сомнения. – Я знаю тебя и верю, что ты сдержишь слово. Но, – добавила я, – если после приворота вдруг начну говорить тебе слишком много комплиментов, это будет подозрительно.