– Катания. Основана до нашей эры не помню кем. Находится у подножия вулкана Этна, – я показала рукой в сторону возвышавшейся над городом безмятежно дымящей Этны. – Была пару раз разрушена землетрясением, кроме того, в средневековье все умерли от чумы. Ну и триста лет назад во время извержения все залило лавой.
Я покосилась на близнецов – они внимательно слушали, разглядывая собор и дома.
– Жители отстроили город, поэтому многие дома сделаны из кусков застывшей лавы и известняка. Вот этот, например.
Мы подошли ближе к зданию, и близнецы его потрогали. Огромные блоки пористой пемзы, неказистой с виду и грубой на ощупь, составляли приятный силуэт, который закруглялся куполом наверху.
– Что это, церковь? – спросил Ваня.
Мы прошлись туда-обратно, но не нашли никакой таблички, которая говорила бы, что это за здание.
– Очень интересно. А пляж здесь есть? – Насте быстро наскучила экскурсия.
– Только за городом. В городе все залило лавой, и берег теперь каменный.
– Серьезно? Кайф! Пойдем посмотрим!
Мы дошли до берега. Черные ноздреватые скалы из застывшей лавы врезались в воду. Вода у берега казалась черной, дальше становилась лазурной, а потом – голубой. Близнецы скинули обувь и пытались подобраться к воде. Скалы были невысокими, но отвесными и очень острыми. Закончилось все тем, что в море оказалась Настина кофта: она повязала ее на бедрах, и та соскользнула. Ей пришлось проплыть за ней немного, метра три, но, конечно, они насквозь промокли – и Настя, и кофта. Ваня опять ворчал, помогал ей забраться обратно на берег и выжимал кофту.
На небе не было ни облачка, но между морем и горизонтом была мутная дымка, и, слегка напрягшись, я увидела в ней очертания рогатого корабля. Деревянное судно шло под парусом вдоль берега. С палубы на меня смотрели: с такого расстояния я не могла понять, кто именно, но чувствовала, что меня пристально разглядывают. Я закрыла глаза и почувствовала запах разогретой палубы, услышала скрип веревок и парусов. Корабль медленно повернул и скрылся в дымке. Окончательно развеяли морок два военных самолета, низко пролетевших над нами. Они угрожающе гудели моторами, и близнецы стали переругиваться тише.
– Идем обратно, – сказала я, кивая на клетку, – им жарко.
Разморенные мыши спали, завалившись на спинки и подставляя ветерку животы. Места им недоставало. Лежа, они закрывали собой весь пол переноски.
Мы вошли обратно в город на нарядную via Etnea – центральную улицу Катании.
– Может, поищем зоомагазин и купим еще одну переноску? – спросила Настя. – Видуха у них так себе, – она поставила клетку в тень на мостовую.
Прохожие замедляли шаг и рассматривали клетку, где спали песчанки с проводками в головах. Проходившее мимо семейство, скандинавы – огромные родители и четверо детей, младший из которых спал в коляске, остановились и достали телефоны, чтобы сфотографировать грызунов. Некоторые мыши проснулись и стояли на задних лапах, огоньки на их головах светились.
– Эй, эй! Ноу фото, – Настя преградила им путь и закрыла собой клетку.
– Сорри, сорри, – скандинавы спрятали телефоны и прошли дальше по улице.
Ваня опять начал звонить в офис в Палермо, но на том конце провода были длинные гудки. Мы сидели в тени на скамейке и смотрели на толпы туристов, прогуливающихся по главной улице города. Белокурые скандинавы и организованные группы японцев с гидом впереди. Сухопарые немцы и американцы в шортах и бейсболках.
– Как дома в белые ночи, – сказала я.
Близнецы закивали.
– Непонятно, что делать, – озвучила Настя.
– Давайте вернемся в Сиракузы, купим им, – Ваня кивнул на клетку, – еще одну переноску и дождемся, пока нам не ответят. Или найдем этого Фукуду.
– Если он живой, – сказала я в сторону.
– Что?
– Если он живой, – повторила я. – К тому же после инсульта он, скорее всего, и говорить толком не может.
– Неважно. Предлагаю вернуться.
– Ага. А те чуваки в черном? – спросила Настя.
Мы замолчали. У меня заурчало в животе, и я подумала, что есть хочется слишком часто.
Мы встали и побрели вдоль улицы, набрели на зоомагазин – тесная каморка, заставленная кормами. Настя показала продавцу переноску и объяснила, что нам нужна такая же. Продавец показал нам несколько клеток.
– Ого, самая дешевая – пятьдесят евро. Еще кормушка и поилка… – Настя смотрела на клетку, поджав губы. – Ноу маней, – сказала она продавцу, похлопывая по карманам.
Мы развернулись, чтобы уйти, но продавец окликнул ее:
– Prego, signorina, prego! Un minuto![27]
Он исчез за коробками и появился с точно такой же, как у нас, только старой переноской. Ее днище было основательно поцарапано кем-то крупнее песчанок – морскими свинками или де́гу, а к стене крепилась поилка. Настя взяла клетку, мне показалось – она вот-вот расплачется. Вместо этого она перегнулась через прилавок и обняла продавца, он засмеялся.
– Спасибо, спасибо большое! – восклицала Настя, когда мы наконец вышли из магазина.
Вслед нам неслось:
– Prego!
На улице мы пересадили семь песчанок в другую клетку. Налили воды в поилку. Еще немного побродили по городу, а когда солнце скатилось в море, оказались у входа в небольшой парк. Посреди парка возвышался красно-белый цирковой шатер, перед которым стояло множество рекламных щитов с афишами Зеро. У входа в шатер уже собралась толпа, хотя до начала был еще час.
– Все равно делать больше нечего, – сказала Настя брату, а он хмурился и надувался одновременно. – Посмотрим и поедем обратно, – она взяла его за локоть и потихоньку направляла к шатру.
Но Ваня остановился, дернул головой.
– Ладно, идите, если хотите, я подожду. Все равно с мышами не пустят.
Мы чмокнули его в щеки с обеих сторон. Настя сунула ему в руку клетку (вторая и так была у него с тех пор, как мы пересадили мышей). Ваня зашел в парк и остановился у неработающего фонтанчика, поставил клетки на бортик, помахал нам оттуда. Мы уже стояли в очереди.
Глава 7,в которой читатель попадает на второе представление Зеро
Вокруг шатра стояла плотная цепь охраны вперемежку с полицией. Несколько репортеров бойко говорили под ярким светом направленных на них ламп.
«Il costo è di 5 euro»[28], – сообщали афиши. Я мысленно прикинула, сколько денег у меня осталось: выходило всего ничего, до возвращения родителей не хватит. И поняла, что впервые со вчерашней ночи я вспомнила о маме и папе. Почему-то они не позвонили и не прислали СМС, хотя обычно мама волновалась.
– Они могут достать нас и здесь, – говорила она обеспокоенно.
Сейчас, год спустя, стало понятно, что никто не собирается нас доставать. Тем не менее она пару раз в день проверяла, где я нахожусь, и заодно – поела ли я, сделала ли уроки и что на мне надето. Папа, как всегда, не беспокоился, говорил, что все нормально. И его слова вызывали еще большее раздражение, чем мамины назойливые вопросы. У него все всегда было нормально, и это вызывало «Д» – досаду и «А» – агрессию.
Я злилась, что он так легко и просто принял ее обратно. Я старалась скрывать «З» – злость, хотя была уверена, что он ничего не замечает. Он никогда ничего не замечал. И со временем злость стала захлестывать меня, как разбушевавшееся море.
Чаще всего я вспоминала вечер в Сочи. Прошло чуть меньше года с маминого исчезновения, и, уезжая, мы не оставили ключ под ковриком, как делали раньше.
В день перед отъездом мы отправились к танцующим фонтанам в Олимпийский парк. Около них была огромная толпа счастливых людей с детьми. Продавали светящиеся неоновые браслеты и ободки с мигающими ушами. Папа купил нам по браслету, разорвал упаковку, надел мне голубой, а себе – оранжевый.
Фонтаны танцевали, музыка менялась с классической на советскую, потом – на современную. Струи меняли цвета с синего на желтый, с желтого на розовый. Фонтаны слушались музыку: когда та становилась громче – струи взлетали вверх, во время проигрышей вода притихала, когда раздавалась трель – струи дрожали вместе с ней.
Мы с папой стояли в метре друг от друга, потерянные в ликующей толпе, крепко связанные тоской и одиночеством. Напоследок организаторы приберегли самые трогательные, самые любимые песни: все раскачивались и пели, и размахивали неоновыми палочками, и танцевали в такт с музыкой. На последних блестящих, сияющих аккордах струи взлетели вверх что было сил и подсветка вспыхнула всеми цветами радуги – и вода упала в бассейн в ту же секунду, когда затихла музыка. Иллюминация выключилась, и наступила темнота. И тогда я поняла, что все, она больше не вернется, и ужас от этой мысли впервые потряс мою одиннадцатилетнюю душу. Я негромко вскрикнула и беззвучно заплакала. Папа не попытался меня утешить, а просто дождался, когда я успокоюсь, взял меня за руку и повел к припаркованной машине. Мы выехали из парка, когда все уже разошлись и он опустел и потемнел.
– Нин, Нина! – Настя кричала мне в ухо, и я очнулась. – Чего ты опять на него пялишься? Пошли, – она увела меня от афиш.
Очередь начала медленно двигаться. До представления оставалось сорок минут.
– Как-то все странно, не думаешь? Он может продавать билеты за сто евро, почему он продает их за пять? – спросила Настя, отдавая кассиру смятую бумажку в десять евро.
– Не знаю, может, отдает на благотворительность?
– Он и сто мог отдать на благотворительность.
В небольшом холле внутри шатра торговали магнитиками с Зеро и сувенирами. Детям раздавали воздушные шары.
– Сегодня хорошо подготовились, смотри, – сказала Настя, показывая на плотных мужчин в футболках с надписью «Protezione»[29].
– И полиция снаружи, видела, сколько?
– Ага. Сегодня Красным Маскам ни за что не пробраться.
Я купила магнитик: Зеро глядит в камеру вполоборота. После второго звонка мы вошли в зал и снова заняли места на самом верху, чтобы лучше видеть. После третьего звонка сильнее зашумели кондиционеры и свет погас. Зрители, не успевшие сесть, освещали себе путь телефонами. Через пару минут, когда все угомонились, женский голос сказал нам на итальянском и английском, что фото- и видеосъемка запрещена, и попросил нас отключить мобильники. Потом наступила тишина, которую прерывали только шум кондиционеров и редкие покашливания.