Близнецы взяли по куску, и несколько минут раздавалось только мычание. После третьего куска они заговорили.
– У меня вкусовой шок.
– И у меня. Тут всегда так вкусно?
– Почти всегда, – ответила я, открывая баночку с пепси.
Потом мы на такси добрались до станции, обычной замусоренной железнодорожной станции, с крошечным залом ожидания и единственной кассой.
– Three tickets to Palermo, please[54], – вежливо сказал Ваня, пригибаясь к окошку.
Кассир эмоционально ответила ему на итальянском, указывая на объявление на двери.
– I don’t speak Italian[55], – ответил Ваня.
Кассир очень возмутилась и закрыла окошко шторкой.
– Что за ерунда? – спросил Ваня, оборачиваясь ко мне.
– Не поняла. Сейчас переведу объявление, – ответила я и открыла приложение-переводчик.
В объявлении было сказано, что сегодня на железных дорогах Сицилии забастовка и поезда не ходят, но завтра забастовка закончится и что железнодорожники требуют повышения зарплаты минимум на 30%.
Такси приехало за нами через полчаса и доставило на автобусную станцию, где никто не бастовал, но билеты были только на самый поздний рейс.
– Может, рванем автостопом? Папа с мамой рассказывали, что автостопом можно доехать куда угодно. Помнишь, они показывали нам свои фотки, ну, когда были молодыми? – спросила Настя у брата.
– Купим билеты и поедем на автобусе, – ответил он, направляясь к окошку кассы и одновременно протягивая руку за кошельком.
До вечера мы успели сходить в Ломбардский замок, в музей истории и главный городской собор, пока Настя не заявила, что никуда больше не пойдет, потому что у нее болят ноги, и вообще мы надоели ей со своим занудством и церквями.
– Тяжела жизнь туриста, – грустно заключила она, потирая пятки.
Мы дошли до площади с фонтаном, и Настя немедленно скинула босоножки, прыгнула туда и стала ходить кругами.
В десять мы были на автобусной станции, где при свете ярких фонарей стояла очередь на посадку. Водитель в белоснежной рубашке и фуражке с козырьком проверял билеты. Когда очередь дошла до нас, он, осмотрев клетки, спросил на хорошем английском, не желаем ли мы сдать их в багаж, и, пока мы изумленно молчали, сказал, что места в салоне недостаточно и нам придется держать их на коленях. Мы, конечно, взяли песчанок с собой.
Через полчаса автобус, перегруженный пассажирами – они сидели даже в проходах, – тяжело двинулся по городским улицам.
– Из-за этой забастовки мы задохнемся, – подумала я вслух.
В автобусе было жарко, как в печке. Пришлось на максимум выкрутить кондиционер над своим креслом.
– К Палермо станем пиццей с ветчиной, – проворчал Ваня.
Он никак не мог пристроить на коленях клетку с песчанками. Она то падала с колен, ударяясь о сидение спереди, и тогда сонные мыши шмякались в одну кучу, то заваливалась набок, на голову сидящей в проходе женщины. Когда переноска в очередной раз накренилась в ее сторону, она начала громко возмущаться и отталкивать клетку от себя. Я не понимала слов, но и без этого было ясно, что ей не нравятся чертовы иностранцы, которые тащатся в Палермо с этими погаными мышами, которые падают ей на голову. И еще она ненавидела этих чертовых железнодорожников, которые вздумали бастовать в тот самый день, когда у нее дела в столице. Отдельной строкой ее бесили соседи: расселись тут спереди и сзади, из-за них и пошевелиться-то нельзя. Автобус вдруг резко затормозил, так, что нас по инерции кинуло вперед. Клетка с песчанками наклонилась, заснувшие было мыши подскочили и заметались.
Водитель включил свет в салоне и встал в проходе. Обращаясь к нашей соседке, он произнес длинный монолог, несколько раз погрозил пальцем и показал в сторону двери. Пассажиры молча слушали. Наговорившись (а речь заняла не меньше трех минут), водитель сел на место, погасил свет в салоне, и мы поехали дальше.
– Как думаешь, что он ей сказал? – шепотом спросил меня Ваня, покосившись на соседку.
– Что он не виноват, что железнодорожники бастуют. Что он не хотел брать дополнительных пассажиров, потому что правилами это запрещено. Что она может выйти из автобуса, если ей что-то не нравится. И что, если она не успокоится, он сам ее выведет и сдаст в полицию, потому что он имеет право высаживать пассажиров, которые нарушают общественный порядок.
– Ого. И ты все это поняла? – удивился Ваня.
– Нет, я же не говорю по-итальянски.
– Откуда знаешь, что он сказал?
– Разве непонятно?
Ваня рассмеялся и снова уронил клетку. Она соскользнула с колен и ударила скандалистку в висок. Та злобно оттолкнула ее, но промолчала.
Настя, сидевшая перед нами, болтала с соседкой и даже вытащила одну песчанку из клетки, чтобы показать.
– Может, не будешь показывать всем подряд? – попросила я.
– Она нормальная. Работает в отеле горничной, – раздалось с сидения спереди.
Горничная поставила клетку на колени и рассматривала мышей.
– Ты не рассказала еще, что мы их украли, нет? Ты когда-нибудь можешь просто помолчать? – поинтересовался Ваня. Он был готов серьезно поругаться. Я всегда старалась убраться подальше в той фазе, когда они оба еще только наливались бешенством, разогревались. Но сейчас надо было их остановить, иначе водитель, в свою очередь подогретый нашей соседкой, не стал бы терпеть нас и высадил на первой остановке.
– Слушай, ты, – начала Настя, она встала на своем сидении на колени и угрожающе нависла над братом.
– Слушаю очень внимательно, – ответил Ваня. Он сжал руками спинку ее кресла и подтянулся ближе.
Они теперь были на одном уровне и смотрели друг другу в глаза, раскачиваясь туда-сюда вместе с автобусом.
– Сядьте, – сказала я им, – а то нас высадят прямо на этой неосвещенной трассе, – и кивком указала на окно, за которым было темным-темно.
Они одновременно повернулись и посмотрели на свои отражения в стекле: два взъерошенных подростка, не разберешь, где мальчик, где девочка, лица злые. Сели на свои места и замолчали. Ванина клетка снова ударила соседку в проходе, поэтому я забрала ее и прижала к коленям и подлокотнику справа. Метавшиеся песчанки успокоились и, немного повозившись, улеглись подальше от меня – в автобусе все еще было душно, кондиционеры не справлялись с таким количеством людей. Я легонько постучала по прутикам с той стороны, где они лежали, и кто-то из них благодарно лизнул мой указательный палец. При свете дня их фонарики были не слишком заметны, но ночью они выдавали нас и песчанок с головой – наш проход в автобусе весь светился красным, что, наверное, придавало нам жутковатый вид.
На дороге мелькали редкие заправки, мы проносились мимо. Иногда вдалеке показывалась цепочка деревенских огоньков. Автобус наклонялся то влево, то вправо (дорога виляла между горами), поднимался и опускался, пружинил и вздыхал. Я смотрела в окно, в глаза своему тусклому отражению.
И вот я в нашей квартире в Питере, пришла домой после занятия по рисунку, на котором Никитин грубо и совершенно несправедливо меня отругал. Закрываю дверь, смотрю в зеркало в прихожей. Уши красные, губы поджаты.
– Нина, это ты? – кричит папа из своей комнаты.
– Я, – отвечаю.
Заглядываю в его комнату, он сидит спиной ко мне за компьютером, на мониторе – ряды программного кода. Хочется плакать, но я держусь. Не поворачиваясь, он говорит:
– Мой руки и ужинать.
Я иду в ванную, мою руки, представляю, как горько плачу, как слезы капают в раковину. Но я силой заталкиваю обиду, боль и папино непонимание глубоко-глубоко, туда, откуда их будет не достать. Потом папа молча кормит меня, и я молчу. Молчу, как всегда.
И вдруг я вижу, что это не папа, а Зеро, и мы не на кухне, а на сцене. Он хлопает в ладоши и взлетает, в ту же секунду театр превращается в аудиторию в Академии, где велись занятия по рисунку. Он парит под ее стеклянным куполом. Потом Зеро вдруг оказывается в прихожей нашей квартиры в Петербурге. Он одет во все черное и закутан в плащ с остроконечным воротником, как в старых фильмах про Дракулу. Когда он широким жестом запахивает плащ, черная ткань закручивается вокруг него толстыми складками и превращается в воронку, которая затягивает его в себя, и все исчезает с громким хлопком. Потом я снова вижу папу: он левитирует за окном моей комнаты, дома, в Питере. Он наблюдает за мной, пока я сплю, – я вижу это сверху, как будто и сама парю над нами обоими. Я решаю посмотреть на себя в зеркало, но, как только поворачиваюсь к нему, оно трескается, и осколки падают на коврик. Потом снова Зеро. Он появляется в нашем доме на Ортиджии. В джинсах и футболке, как у папы, он варит кофе в гейзерной кофеварке на хлипкой газовой горелке.
Автобус швырнуло вперед, потом назад. Зеро и театр исчезли, вернулись духота и красный свет от песчанок. Автобус снова подбросило так сильно, что я подумала о землетрясении: что сейчас мы остановимся и переждем его в спокойном месте. Ваня спал на соседнем сидении и, видимо, ничего не чувствовал. Автобус снова тряхнуло, будто кто-то толкал его сзади. Я приподнялась и посмотрела назад. Над сидениями, поверх голов ничего не замечающих пассажиров присосалась огромная тень с ногами-щупальцами. Вот она ударила головой о крышу автобуса, и его снова тряхнуло. Я зажмурилась, повторяя про себя, что это сон или мое воображение, раз-два-три, я открою глаза, и ничего не будет. Но, открыв глаза, я увидела, что тварь смотрит на меня.
Она отцепила одно щупальце от потолка автобуса и тянула его ко мне. Потом и остальные тени-щупальца метнулись на меня, а я рванулась через колени Вани вперед, чтобы ускользнуть, исчезнуть. По коленям Вани, по плечам пассажиров, сидящих впереди. Я кричала о чудовище и о том, что мне надо выйти из автобуса. Добралась до пластиковой перегородки у водителя, забарабанила в нее. Оглянулась – тварь уже в середине автобуса, неторопливо передвигает ноги. Автобус сильно качнуло вправо – это водитель свернул на крайнюю правую полосу, тварь сорвалась с потолка и упала у выхода в середине салона. Водитель открыл дверь, я выскочила из нее, мысленно умоляя водителя не открывать ту, вторую дверь, возле которой упала тень. Попятилась, прижимаясь к ограде автобана. Из автобуса выпрыгнули Ваня и Настя, они трясли меня, спрашивали, что случилось.