. – Но если ты почувствуешь какие-то изменения, неважно какие, любые изменения состояния, не стесняйся – звони или пиши мне в любое время, хорошо?
– Угу.
Я украдкой вздохнула и посмотрела на часы в правом верхнем углу. Оставалось еще сорок пять минут, целых полжизни.
Мы обсудили отношения родителей (они, говорит Вера, не твое дело), нашу семейную жизнь и финансовую ситуацию, мамину известность и что я чувствую – по каждому из этих поводов. Час наконец-то подошел к концу. Я с облегчением закрыла ноутбук и высыпала в рот горсть грибочков. Посидела с закрытыми глазами, успокаивая свои «О» и «Р». Они становились все меньше, и когда стали крошечными, я мысленно взяла щетку и вымела их на улицу.
После маминого исчезновения, все годы, пока мы с папой жили вдвоем, я была в такой глубокой заморозке, что ничего не ощущала. Чтобы справиться с пустотой, я начала рисовать, по крайней мере, так говорит Вера. На моих рисунках у людей были головы вымерших миллионы лет назад рептилий – кронозавров, архонов, плезиозавров. Краски были серыми и черными, мир вокруг – безразлично-отстраненным. Когда она вернулась, мир снова обрел цвета, запахи. Доисторические чудовища исчезли, их заменили рыбки и теплое синее море. Но вместе с мамой ко мне вернулись чувства, которые смели, оглушили меня: обида, злость, любовь и многие другие, о которых я почти забыла за три года ее отсутствия. Они были как незнакомые слова из книжки: тоска, возмущение, гнев, смятение, счастье. Я металась между их изобилием, каждый день решая то обойтись без них, то дать им волю.
После нескольких сеансов, на которых мы пытались выяснить, что я чувствую по тому или иному поводу, Вера сделала для меня «таблицу эмоций». В ней было 158 пронумерованных пунктов: чувства в алфавитном порядке и их краткое описание мелким шрифтом. Приходилось подносить распечатанную копию близко к глазам, чтобы разобрать описание. Каждый раз, когда я испытывала непонятную мне эмоцию, я доставала листы и сверялась с таблицей. Но пока вчитывалась в мелкие буквы, забывала, что ощущала на самом деле. Это почти всегда происходило между «Д» – досадой и «З» – завистью. Таблица не помогала, только вызывала «Р» – раздражение.
– Но теперь ты хотя бы можешь точно определить, раздражение это или нет, – оптимистично говорила Вера.
Я немного посидела, разгоняя последние мелкие «С», «З» и «А». Потом собрала волосы в хвост, надела первое попавшееся платье, привычно взяла рюкзак с болтавшимися в нем бумагой и карандашами и вышла из дома. Бабулек и детей не было – в это время жители уходят на сиесту[9]. По пустым улицам вышла к морю. Набережная в этом месте без спуска к воде, слишком опасны волны, слишком сильно они ударяются о камни, обрызгивая редких туристов. За горизонтом, в голубой дали били хвостами гигантские киты, рогатые корабли заходили в гавани, чтобы пополнить запасы пищи и воды. Я присела на парапет и смотрела на сплошной ряд домов, который прорезали щели-улицы. Достала бумагу и карандаши, закрыла глаза. Зазмеились черно-белые проходы между буханками хлеба, в них проплывали разноцветные рыбешки. Сверху – волнение воды и солнце.
Через несколько минут, очнувшись, я поняла, что забыла намазаться солнцезащитным кремом – плечи неприятно жгло, надеть шляпу я тоже забыла. Вернулась прежним путем домой.
Была уже половина второго. Я пригладила хвост, потом все-таки распустила волосы, поправила платье, взяла рюкзак и снова вышла на улицу.
Глава 3,в которой Нина встречает друзей детства
Мой путь лежал на автобусную станцию, от которой ровно в два отправлялся автобус с надписью «Siracusa – Aeroporto di Catania Fontanarossa»[10]. Через час мы въехали в пыльный промышленный пригород Катании и через несколько минут остановились перед входом в аэропорт.
Едва я успела войти и отыскать зал прилета, как из раздвижных дверей выбежали близнецы.
– Нинок! – завопила Настя так, что люди шарахнулись от нас в стороны. Близнецы подбежали и повисли на мне. Вернее, повисла Настя. Мельком взглянув на Ваню, я вспомнила поцелуй и разговор через звуконепроницаемое стекло и почувствовала «С» – стыд. Они оба выросли за год и стали выше меня на полголовы. Кроме этого, Ваня не изменился, а Настя похудела, сделала короткую стрижку и стала похожа на мальчика.
Мы каждый день болтали по скайпу и в чатах, но ни то, ни другое не передавало того, как Настя быстро двигается, как смотрит вокруг, чуть прищурясь и задирая подбородок. И как Ваня сутулится и потирает переносицу. Друзья, с которыми я ходила на один горшок в детском саду. Бледные, с веснушками, совершенно друг на друга не похожие. Я не могла им ничего сказать, только улыбалась, а где-то в животе и груди вертелись огромные «Сч» – счастье и «Ра» – радость.
– Ничего себе, ты в платье! – они рассматривали рисунок на ткани, задирая подол. Я безуспешно пыталась вырваться. Потом они потрогали мои волосы, которые теперь были по плечи и выгорели на солнце – стали из мышино-серых светло-русыми. За год (а раньше мы не разлучались больше чем на пару недель) я отвыкла, что мы друг друга постоянно трогали. Ощущения были необычными.
Мы выпили по капучино с круассаном (12,50 евро) и сели в автобус с надписью «Aeroporto di Catania Fontanarossa – Siracusa Centro». Мы проезжали мимо привычных мне пейзажей, но близнецы видели их впервые. Цветущие олеандры, трубы нефтеперерабатывающего завода, курящаяся дымком Этна, петляющее между гор скоростное шоссе, иногда переходящее в туннели, виноградники, домики с черепичными крышами. Они вертели головами и фотографировали все подряд, не слушая меня, что все это они увидят еще двести раз.
– Серьезно?! Уехали?! Вот это да! Вот это понимающие родители! – восклицала Настя и тут же отвлекалась: – А где тут тусоваться? А что вы едите? А что это за цветы?
Ваня улыбался и молчал, смотрел в окно. Он сидел позади нас, поэтому неловкость, возникшая в аэропорту, как-то затерлась, отложилась до приезда в Сиракузы. В Сиракузах я, стесняясь, повела их в Старый город, но Ортиджия привела их в восторг: даже до сих пор молчавший Ваня издал несколько охов и ахов. Мы вошли в нашу квартирку, где они восхитились старинным буфетом, продавленным диваном и душем без шторки.
– Складывайте вещи в мой шкаф, он почти пустой, – сказала я. Они поставили в него чемоданчики. Потом залипли, разглядывая соседей в открытом окне. Те, в свою очередь, разглядывали близнецов и возбужденно болтали. Я до сих пор не понимала итальянскую речь. Моих знаний хватало, чтобы читать вывески, ценники в магазинах и делать заказ в кафе.
Близнецы продолжали бродить по комнаткам кругами, все рассматривать и трогать. Я понимала их и пока оставила в покое. Когда мы приехали, мне тоже хотелось бесконечно все рассматривать и трогать. Конечно, я и раньше бывала в Италии. Но всегда это были туристические поездки, безликие стандартные отели. Настоящая Италия оказалась другой. Маленькие квартирки, гейзерные кофеварки, фигурки Богородицы в углублениях каменных стен, перед ними – выгоревшие или тлеющие свечи, засохшие букетики полевых цветов или фиалок, разморенные кошки, ленивые собаки у супермаркетов. Сицилия, в отличие от Питера, была теплой, близкой, очень живой. Теплота чувствовалась во всем, здесь апатия была невозможна, совершенно невообразима. Из узких улочек прорастали и тянулись к небу олеандры с ярко-красными цветами.
– Пойдем погуляем? – предложила я через полчаса, когда близнецы пошли по квартирке, как по музею, по третьему кругу. – Только надо переодеться, может подняться ветер.
Мы переоделись в джинсы и футболки и вышли на улицу. Солнце уже садилось. Прошлись по фешенебельному, «правильному» берегу острова и присели в скверике с гигантскими деревьями, где оглушительно клекотали невидимые в темноте птицы.
– Что это такое? – прокричал Ваня.
– Не знаю, – ответила я, – они тут всегда галдят. Осторожно, не наступите, – я отвела их в сторону от белых пятен на каменном тротуаре.
– Так что вы делаете вечером? Куда тут сходить? – Насте хотелось чего-то потрясающего, но мне было стыдно признаваться, что вечерами мы тупим в ноутбуки. Поэтому я, вспомнив мамины слова, повела их в Греческий театр. С заходом в местную джелатерию[11] за мороженым путь до него занял час. Издалека стало понятно, что в театре сегодня дают представление. Свет от прожекторов пробивался сквозь деревья и бил в небо, над театром стояло желтое зарево.
У входа была толпа, пикали рамки металлоискателей. Карабинеры[12], а их было множество, всем видом показывали, кто тут главный.
Афиши, развешенные по периметру высокой ограды театра, кричали: «Zero enigmatico», «Zero misterioso», «Spettacolo unico!»[13] Я растерянно замерла. На них был мужчина, одетый в толстовку. Капюшон, черные кудри на лбу. Он был снят с разных ракурсов: вполоборота, нависая сверху, в фас (свет падает сверху) и профиль. Я подошла ближе к «Zero enigmatico» – той, с которой Зеро смотрел на меня в анфас. Складки у губ. Карие глаза смотрят внимательно, но отрешенно, будто мыслями Зеро где-то далеко.
– Нина, очнись! – тормошили меня близнецы.
– На папу похож, – сказала я, показывая пальцем в афишу.
Они посмотрели секунду и одинаково нахмурились:
– Совсем нет, ты чего?
Я подошла к следующей афише. На ней большими буквами было написано: «L’ammissione è gratuita»[14]. Значение этой фразы я знала очень хорошо.
– Ого-о-о! Вход бесплатный! Вот у вас кайф! – Настя надела рюкзак на обе лямки и направилась в сторону очереди к металлоискателям.
Мы с Ваней переглянулись, пожали плечами и пошли за ней.
Внутри было яблоку негде упасть. Изрытые временем и солнцем ступени театра были полностью закрыты накладными деревянными сидениями. Сцена была затянута черной материей такого глубокого цвета, что не поймешь, близко она или далеко. Мы сели на самом верху.