— Знаю, — так же мягко ответил я. — И вы делаете это божественно. Но иногда даже ангелам приходится спускаться на землю, чтобы помочь людям. Пожалуйста, мадемуазель!
Еще секунду она помедлила, затем подняла на меня глаза, и я понял: это отказ.
— Сударь, — качая головой, произнесла девушка — я, право, не знаю, какие у вас там дела, но поверьте — я не могу вам помочь!
Глава 9
Глава 9
Я смотрел на эту хрупкую девушку, почти девочку, и ее тихое, но твердое «я не могу вам помочь» звучало в оглушительной тишине закулисья как приговор.
Холодный расчет, которым я так гордился, подсказывал: «Уходи. Миссия провалена. Ищи другой путь». Но что-то внутри, иррациональное, упрямое, не давало сдвинуться с места. Я слишком многое поставил на эту встречу, чтобы так просто сдаться.
— Простите и вы мою настойчивость, мадемуазель, — начал я тихо, и в голосе моем, к собственному удивлению, не было ни делового напора, ни светской любезности. — Позвольте мне сказать еще кое-что. То, о чем я прошу, — это не просто к моей выгоде. Это… жизни.
Я видел, как она нахмурилась, готовая снова отказать, и заговорил быстрее, стараясь донести мысль, пока она не прервала меня.
— Там, на Амуре, у меня остались люди. Много людей. Таких, от которых отвернулся весь мир. Бывшие каторжники, которых я собрал и дал им надежду. Голодные, забитые, они поверили мне. Поверили, что можно жить иначе — не воровством, а честным трудом. Что можно построить свой дом, свою жизнь. Если этот прииск отнимут — а его отнимут, если я не смогу его оформить, — они снова останутся ни с чем. Снова пойдут по тайге, озлобленные, голодные, и снова возьмутся за ножи. Их кровь, их жизни будут и на моей совести.
Я помолчал, давая ей осмыслить сказанное. В ее глазах промелькнуло сочувствие, но и растерянность. Я шагнул еще ближе.
— Я много где был, мадемуазель. Видел Европу, видел Китай. Всюду я был чужим. И только здесь, в России… я не знаю, как это объяснить… я чувствую, что нашел свою землю. Что я дома. И я хочу служить этой стране, хочу не просто брать у нее, а что-то давать. Строить, создавать, делать ее богаче. Но по закону я иностранец, австрийский подданный.
Я тяжело вздохнул и продолжил:
— Но и это не главное. Есть еще одно. Личное. У меня… у меня есть сын. Здесь, в России. Он совсем маленький и остался один. По закону, как иностранный подданный, я не могу его усыновить, дать ему свое имя и будущее. Вот почему я так прошу вас…
Я смотрел в ее огромные, полные растерянности глаза и чувствовал, что зашел слишком далеко, выложив все разом. Эта хрупкая девушка, живущая в мире пуантов и музыки, не должна была нести груз моих проблем. Я уже открыл рот, чтобы извиниться и откланяться, как вдруг тяжелая дверь гримерной распахнулась без стука, с такой силой, что ударилась о стену.
На пороге, покачиваясь и близоруко щурясь в тусклом свете, стоял высокий господин. На вид ему было лет сорок, но пухлое, багровое от вина лицо и мешки под мутными, но наглыми глазами делали его старше. Безупречный, идеально скроенный фрак был помят. Тщательно завитые, но уже растрепавшиеся бакенбарды и запах дорогого вина и сигар, смешанный с какой-то пошлой самоуверенностью, довершали портрет.
— А-а-а, Anette! Мой мотылек! Я везде тебя ищу! — проревел он, растягивая слова и игнорируя мое присутствие так, словно я был предметом мебели. — А она тут… прячется! Нехорошо, душенька!
Анна в ужасе вскочила, инстинктивно прижав к груди ворот своего пеньюара. Ее лицо стало белее мела.
— Виконт, что вы себе позволяете⁈ — прошептала она.
— Позволяю себе все! — хохотнул он и сделал нетвердый шаг в комнату, протягивая к ней пухлую руку с массивным перстнем. — Полно, не дичись, моя прелесть. Поедем сегодня ужинать к «Дюссо», я заказал столик…
Он смотрел только на нее, с жадным, сальным выражением, и не заметил, как я бесшумно поднялся со стула. Внутри меня все застыло. Вся моя жалость к себе, все душевные терзания испарились.
— А это еще что за… мебель? — наконец заметил он меня, окинув мутным взглядом. — Эй, ты, принеси-ка нам еще шампанского! Да поживее!
Он даже не договорил.
Не говоря ни слова, я шагнул к нему. Движение было плавным, почти ленивым, но неотвратимым, как ход лавины. Прежде чем виконт успел сообразить, что происходит, моя рука мертвой хваткой вцепилась в бархатный воротник его фрака.
Его глаза округлились от изумления. Самоуверенная ухмылка сползла с лица, сменившись растерянностью, а затем и испугом, когда он почувствовал стальную силу моей хватки.
— Вы… ты… да как ты смеешь⁈ — просипел он.
Я не ответил. Молча, с той же спокойной и неумолимой силой я развернул его, как куклу, и повел к двери. Он попытался упереться, но его пьяные ноги заплелись, и он лишь беспомощно засучил каблуками по потертому ковру. В его глазах уже не было спеси, только животный страх.
— Здесь вам не трактир, сударь, — произнес я тихо и отчетливо, глядя ему прямо в переносицу. — А мадемуазель утомилась и не хочет с вами общаться. Никогда!
С этими словами я выставил его за порог, в шумный и суетливый коридор закулисья, и захлопнул дверь.
В гримерной наступила звенящая тишина. Анна стояла у стола, прижав руки к груди, и смотрела на меня широко раскрытыми глазами, в которых ужас боролся с чем-то еще — с изумлением и, как мне показалось, с искрой восхищения.
Я смотрел на нее и чувствовал, как внутри все обрывается. Провалился. С треском, по-идиотски. Я напугал ее, надавил, а потом еще и устроил драку на ее глазах. Миссия провалена окончательно. Пора уходить, пока я не сделал еще хуже.
— Простите за эту сцену, мадемуазель. И за мою назойливость. Благодарю, что выслушали. Всего вам доброго.
Отвесив ей сухой, почти официальный поклон, я молча пошел к двери. Каждый шаг отдавался в гулкой тишине комнаты свинцовой тяжестью. Рука уже легла на холодную медную ручку. Все кончено.
У самой двери я замер. Не знаю почему. Я не обернулся, глядя на грубые доски двери, и сказал тихо, скорее в пространство, чем ей:
— Знаете… я смотрел сегодня, как вы танцуете. Это было божественно. Но за легкостью я видел адский труд. Я знаю, что век танцовщицы, как и век солдата, короток. И мне вдруг стало невыносимо грустно от мысли, что такой дар, такой талант может однажды просто… исчезнуть.
Теперь я обернулся. В моем голосе и взгляде не было и тени просьбы — лишь искреннее, немного печальное восхищение, которое я не счел нужным скрывать.
— Вы ошибаетесь, если думаете, что это все, на что вы способны. Такой талант не должен исчезнуть. Когда придет время, вы не должны уходить в забвение. Вы должны основать свою школу. Школу балетного мастерства. Передавать опыт, свой гений, растить новые таланты. Вы большая молодец, Анна Васильевна. Вы можете сделать для русского балета больше, чем кто-либо другой. Подумайте об этом.
Я снова повернулся, чтобы уйти.
— Подождите.
Ее голос прозвучал тихо, но на этот раз твердо. Я замер у самой двери, не оборачиваясь.
— Мне… мне нужно подумать. Я не обещаю. Но… я готова вас выслушать еще раз. Давайте встретимся завтра.
Я медленно обернулся. Она подняла на меня взгляд, и теперь в нем была не только растерянность, но и зарождающаяся решимость.
— Скажем, ближе к обеду, в кондитерской «Вольфа и Беранже» на Невском. Вы знаете, где это?
— Я найду, — скрывая удивление и внезапно вспыхнувшую надежду, ответил я. — Благодарю вас, мадемуазель.
Я вернулся в ложу. На сцене шла последняя, призрачная картина «Жизели». Музыка неслась, легкие фигуры вились и кружились в неземном танце. Кокорев, сгорая от нетерпения, тут же наклонился ко мне.
— Ну что? Что она сказала?
Я молча покачал головой, не отрывая взгляда от сцены, где в свете рампы парила Анна Кузнецова. Я думал о завтрашней встрече. И о том, что ключ к моей судьбе, возможно, оказался куда сложнее и человечнее, чем я мог себе представить.
После представления, усевшись в экипаж, мы покатили по опустевшим улицам вечернего Петербурга. Влажный воздух, пахнущий рекой и мокрым камнем, проникал в приоткрытое окно, остужая разгоряченное после театрального блеска лицо. Мы молчали. Кокорев, откинувшись на бархатную спинку сиденья, тяжело дышал, как медведь после долгой погони. Я же смотрел на проплывающие мимо тусклые газовые фонари и пытался унять колотившееся в груди сердце.
— Ну? — не выдержал наконец купец. Его зычный бас в тесном пространстве кареты прозвучал как пушечный выстрел. — Не томи, Тарановский, выкладывай! Сговорился с ней али нет? Душу всю извел!
Я медленно повернул к нему голову.
— Сговорился, Василий Александрович. И да, и нет.
— Это как так? — нахмурился он. — Ты мне по-русски скажи, без этих ваших экивоков.
Я вкратце, опуская самые личные подробности, пересказал ему разговор в гримерной. Рассказал и о пьяном виконте, и о своем совете про балетную школу, и о ее неожиданном предложении встретиться завтра.
Кокорев слушал, и его окладистая борода то и дело вздрагивала. Когда я закончил, он долго молчал, а потом гулко расхохотался.
— Ай да молодец! Вот уж не думал! Хитро! Это ж надо додуматься! — Он хлопнул себя по колену. — Но, — тут его лицо снова стало серьезным, — ставить все на одну карту, да еще и на такую… девчонку… рискованно. Нужен другой ход. Запасной.
— Вот и я о том же, — кивнул я. — Нужно искать другие пути к великому князю, пока есть время.
Мы снова замолчали, погрузившись в раздумья. Карета свернула на набережную, и в окне мелькнула темная, свинцовая вода Невы.
— Погоди-ка… — вдруг протянул Кокорев, и его глаза, до этого тусклые, блеснули в полумраке. — А ведь есть еще одно место… где его высочество бывает часто и где дела государственные обсуждают не меньше, чем в министерствах.
Я вопросительно посмотрел на него.
— Русское Географическое общество, — хитро прищурился он. — Я ведь там, грешным делом, тоже состою. Член-соревнователь. На экспедицию одну жертвовал, вот меня и приняли.