Последняя фраза заставила Мельникова досадливо поморщиться. Он был не только инженером, но и генералом, и картина сошедшего с рельсов поезда с солдатами была для него очень сильным основанием.
Он несколько мгновений молча барабанил пальцами по столу, глядя в точку поверх моей головы. Я видел, как в его голове идет борьба. Дать разрешение — значит, пойти против могущественного ГОРЖД, за которым стоят высокие покровители. Отказать — значит, пойти против своей совести инженера и долга генерала.
Ну, решайся же!
Глава 17
Глава 17
— Хорошо, — сказал он наконец и дернул за болтавшийся над столом шнурок звонка. В кабинет тотчас вошел адъютант.
— Александр Кондратьевич, — приказным тоном произнес Мельников, глядя на офицера, — прошу вас срочным образом подготовить циркуляр на имя профессора Горного института Лаврова Иннокентия Степановича. В нем я, как главноуправляющий путей сообщения, предписываю профессору во главе вверенной ему группы студентов произвести полную инструментальную поверку состояния пути и искусственных сооружений на всем протяжении строящейся Варшавской железной дороги. Начальникам станций и дорожным мастерам предписываю оказывать этой группе всяческое содействие. Пишите!
Адъютант тут же присел у отдельного стола в кабинете генерал-лейтенанта и довольно споро подготовил нужную бумагу.
Мельников взял у адъютанта исписанный лист, размашисто подписал, а адъютант в свою очередь немедленно припечатал ее гербовым штампом.
— Вот, господин Тарановский. По результатам соблаговолите представить мне самый подробный отчет. Надеюсь, ваши опасения окажутся беспочвенными! — не глядя на меня, произнес Мельников с видом «я потратил уже достаточно времени на это дело, а теперь не докучайте мне!»
— Всенепременно! — пообещал я, вежливо наклонив голову, и наш небольшой отряд покинул кабинет главноуправляющего.
Василий Александрович, как только мы оказались в коридоре, шумно вздохнул:
— Ух, Антоныч, заварил ты кашу! Ну ничего, теперь эти мошенники вот у нас где!
И он экспрессивно сжал пудовый кулак.
Следующие два дня пролетели как один. Это было время лихорадочной, почти незаметной со стороны, но оттого не менее важной деятельности. Кагальницкий, прекрасно понимая, что в экспедиции никаких инструментов докупить не получится и надо полностью затариться здесь, в Петербурге, мотался по городу, закупая недостающие инструменты и снаряжение. Профессор Лавров, как и было оговорено, отобрал из числа кандидатов восемь самых толковых и перспективных студентов. Кокорев же со свойственной ему медвежьей деловитостью улаживал вопросы с провиантом и железнодорожными билетами, гремя по всей конторе и попутно раздавая указания своим приказчикам по десятку других дел. Я же по большей части исполнял роль молчаливого наблюдателя.
И вот наконец туманным, промозглым петербургским утром мы стояли на перроне только что отстроенного Варшавского вокзала. Его огромное, увенчанное часовой башней здание из красного кирпича выглядело солидно и современно, являясь символом промышленной мощи, в несостоятельности которой мне и предстояло уличить его создателей. В воздухе стоял густой, терпкий запах угольного дыма и машинного масла — настолько уже привычный, что он казался совсем родным.
Наш небольшой «экспедиционный корпус» выглядел колоритно. Во главе его стоял профессор Лавров, прямой и строгий, очень похожий в своем длинном, до пят, дорожном плаще на старого воеводу, ведущего в поход свою дружину. Рядом с ним, подтянутый и собранный, высился инженер Кагальницкий, в его руках был весь технический аспект операции. А позади них, переминаясь с ноги на ногу, весело переговариваясь друг с другом и явно сгорая от нетерпения, зубоскалили о чем-то своем восемь студентов — молодые, горячие и жадным блеском в глазах. Одетые в грубые рабочие тужурки, с обветренными лицами, увешанные вместительными саквояжами с личными вещами и тяжелыми ящиками с инструментами, свертками с измерительными приборами и треногами теодолитов, они напоминали тех молодых ребят перед порогом военкомата, с которыми я когда-то отправлялся в учебку перед Грозным. Только одежда у них архаичная и вместо рюкзаков эти дурацкие саквояжи и баулы. Что ж, в каком-то смысле эти молодые парни и есть теперь моя армия, и я отправил ее на первую битву. А если они проявят себя в ней хорошо — то перед ними распахнутся гостеприимные недра Сибири… Но не будем забегать вперед: нам бы текущее дело сделать!
— Ну, соколики! — прогремел Кокорев, широким жестом обводя всю команду. — Не подведите! Расколите шалости этих французишек, как гнилой орех! Вот, Иннокентий Степанович, — он сунул в руки слегка опешившему профессору еще один пухлый конверт, — это вам на непредвиденные расходы. Мало ли, уряднику какому-то на лапу дать или еще что…
Лавров посмотрел на конверт с таким видом, словно ему предложили выпить стопку синильной кислоты.
— Благодарю, Василий Александрович, но смета была рассчитана точно, — сухо произнес он, возвращая конверт. — А с разрешением высокопревосходительства генерала Мельникова трудностей не возникнет.
— Эх, Иннокентий Степанович, святая душа! — добродушно рявкнул купец. — Бумага бумажная, хрустящий аргумент всегда прибыльнее! Бери, бери, не стесняйся!
Я отозвал Кагальницкого в сторону, подальше от отеческих наставлений Кокорева.
— Сергей Никифорович, — тихо сказал я, глядя ему в глаза. — Профессор — человек науки. Он может увлечься и уйти в своих изысканиях «не в ту степь». А нам ведь нужны прежде всего факты! Вы ведь понимаете нашу ситуацию? Не подведите! Положение господина Нобеля тоже зависит от успеха вашей миссии!
Инженер кивнул, давай понять, что прекрасно понимает сложившуюся обстановку. Взгляд его, прямой и светлый, казалось, говорил: «Я не подведу».
— Я понимаю, Владислав Антонович. Не беспокойтесь, сделаем все в лучшем виде!
— Кроме цифр, нам бы очень пригодились наглядные материалы: скажем, фотографии, сделанные вашим дагерротипом, а если понадобится — и зарисовки самых вопиющих мест. Неплохо бы подписать акты осмотра, вскрывающие халтуру подрядчиков, не только нашими студентами, но и местными жителями, если они жаловались. Собирайте все: любая мелочь может сыграть свою роль! Помните поговорку про соломинку и спину верблюда? Вот это я и имею в виду!
— Все будет составлено наилучшим образом, — еще раз заверил меня Кагальницкий. — Не сомневайтесь. Уверен, французы предоставят нам богатейший материал для исследований!
Раздался пронзительный свисток, возвещавший о скорой отправке. Черный, лосняшийся от масла паровоз, стоявший во главе состава, сыто пыхнул паром, словно нетерпеливый зверь. Студенты засуетились, прощаясь и забираясь в вагон третьего класса, специально выделенный для них.
— Ну, с Богом! — перекрестил их размашистым жестом Кокорев.
Профессор Лавров и Кагальницкий пожали нам руки: один сдержанно и сухо, другой по-деловому, — и последние поднялись на ступеньки вагона.
Поезд тронулся. Сначала медленно, с лязгом и скрипом, а затем все быстрее и быстрее. Поезда уже ходили до Пскова, а оттуда к месту проведения работ под Динабургом Лаврову и компании придется ехать гужевым транспортом.
— Эх, Антоныч, заварил ты кашу! — шумно выдохнул купец, когда состав наконец вылетел из виду. — Ну ничего, теперь-то мы этих аферистов за жабры возьмем! Чует мое сердце, привезут студиозусы такой улов, что в самом Париже икаться будет!
— Спокойно, Василий Александрович, это был лишь самое начало, пробный шар, так сказать, — спокойно ответил я, поворачиваясь к выходу с вокзала. — А мы с вами теперь потолкуем о следующих этапах.
Всю следующую неделю я провел в Петербурге. Дважды посетил Нобеля, обсуждая проекты паровых машин, пригодных для разработки золотоносных песков. Благодаря Кокореву познакомился с Путиловым. Пока бюрократическая машина, смазанная благоволением великого князя, медленно, со скрипом, но все же проворачивала шестерни моего прошения о подданстве, я чувствовал себя словно тигр в клетке.
Изя, которому я поручил надзирать за нашими делами в столице, разделял мое нетерпение, хотя и выражал его немного по-своему.
— Курила, я тебя умоляю, — канючил он, застав меня за изучением карт западных губерний. — От этих графов и князей у меня уже скулы сводит. Все говорят намеками, улыбаются, а за спиной держат ножи. Таки обычный базар в Одессе — и то честнее! Там хоть сразу видно, кто хочет тебя обвесить, а кто — продать гнилой товар. А здесь? Здесь тебе продадут гнилой товар, обвесят, а потом еще и возьмут деньги за «честь иметь с ними беседу».
— Терпи, Изя, — беззлобно отмахнулся я. — Это называется высший свет. Мы здесь строим фундамент. Чем прочнее он будет, тем выше мы сможем построить наше здание.
— Ой-вэй, вы посмотрите, он строит фундаменты! — всплеснул он руками. — Пока мы тут строим фундамент, наши денежки утекают, как вода сквозь пальцы. А что там наши студиозусы? Нарыли они хоть что-нибудь, кроме насморка в этом промозглом климате?
Словно в ответ на его слова в двери нашего номера настойчиво постучали. На пороге стоял мальчишка-посыльный в форме и фуражке. В руках он держал небольшой бланк. Телеграмма. Сердце мое екнуло.
Я вскрыл конверт и пробежал глазами отпечатанные телеграфным аппаратом стринги.
«САНКТ-ПЕТЕРБУРГ ТАРАНОВСКОМУ ТЧК ВОПРЕКИ НАЛИЧИЮ ОФИЦИАЛЬНОГО ЦИРКУЛЯРА ГЕНЕРАЛА МЕЛЬНИКОВА СТРОИТЕЛИ ГОРЖД ЧИНЯТ ВСЯЧЕСКИЕ ПРЕПЯТСТВИЯ ПРОВЕДЕНИЯ РАБОТ ТЧК ДОСТУП К УЗЛОВЫМ СООРУЖЕНИЯМ ЗАКРЫТ ПОД НАДУМАННЫМИ ПРЕДЛОГАМИ ТЧК ЛЮДИ ДЕМОРАЛИЗОВАНЫ ТЧК ПРОСИМ СРОЧНОГО СОДЕЙСТВИЯ ТЧК КАГАЛЬНИЦКИЙ».
— Ну что, дождался? — Я протянул телеграмму Изе. — Наши студиозусы схлопотали неприятности. И кто, как ты думаешь, будет их разгребать?
Изя пробежал текст глазами, внезапно преобразился — исчезли и паясничанье, и одесский говорок.
— Таки надеюсь, что не я, — произнес он. — Эти французы не дураки. Они поняли, что студенты с молотками и теодолитами к ним не на пикник приехали. Что будем делать, Курила? Жаловаться Мельникову?