— Была, — отрезал я. — Группа под руководством профессора Лаврова из Горного института. У них на руках, господин Солодовников, имеется официальный циркуляр от главноуправляющего пути сообщения генерал-лейтенанта Мельникова. Или для вас приказ генерала — пустой звук?
При упоминании фамилий Мельникова его собутыльники заметно побледнели и начали медленно отодвигаться от стола, как бы боясь оказаться в зоне поражения. Сам же Солодовников побагровел еще сильнее, если это было возможно.
— А ну пошел вон отсюда, мазурик питерский! — вдруг рявкнул он, хватая меня за грудки.
Глава 19
Глава 19
Миг — и в лоб ему уперся ствол моего револьвера.
— Ты на кого руку поднял, сволота? На дворянина! Я тебе сейчас дырочку в голове сделаю, — ледяным тоном прошептал я.
Купчина в мгновение ока протрезвел.
— Да я ишь… Ваше высокородие… Да я ничего… — пробормотал он, очень быстро из красного становясь белым как полотно.
— Так-то лучше, — похвалил я его за сообразительность, отряхивая сюртук. — Так что, будем говорить?
Солодовников обреченно кивнул.
— Так вот, я хочу у вас поинтересоваться, Ерофей Пафнутьич. — Я вновь перешел на вы, понизив, однако, голос до ледяного шепота. — На каком основании ваши люди под руководством французского надсмотрщика угрожают столичным специалистам и противостоят выполнению прямого приказания одного из высших чиновников империи? Вы хотите проблем, уважаемый? Больших проблем? Или, может, мне все же пристрелить вас, подарить избавление?
И тут произошло нечто неожиданное. Всякая напускная спесь, вся медвежья мощь слетели с Солодовникова, как шелуха с луковицы. Он вдруг как-то обмяк, сутулился, и лицо его приобрело плаксивое, страдальческое выражение.
— Барин… — выдохнул он, и голос его дрогнул, в нем зазвенели неподдельные слезливые нотки обиженного ребенка. — Не губи! Не я виноват!
Он плюхнулся на стул, который жалобно скрипнул под своим весом, и с силой ударил пудовым кулаком по столу, заставив бутылку подпрыгнуть.
— Это все он, ирод! Лягушатник этот проклятый, Дюбуа! Это его приказ был — никого не пущать! Говорите: «Меньше знают — крепче спят акционеры в Париже». А я что? Я человек маленький, подневольный…
Я смотрел на этого большого, жалкого и хитрого человека и молчал, позволяя ему выговориться. Была ли в его словах правда? Несомненно. Была ли в них попытка выставить себя невинной жертвой? Еще бы.
— Слушайте, Ерофей Пафнутьевич, а вы хоть понимаете, что за эти художества вас по головке-то не погладят? — осторожно спросил я, убирая револьвер обратно в кобуру. — Ведь строите вы государственной важности объект! И прескверно строите! А ну как дойдет это до властей? А это дойдет — я вам обещаю.
— Да я признаю, барин, признаю! — Он почти плакал, размазывая по небритой щеке пьяную слезу. — Да, истинная правда — строю с отступлениями, каюсь перед тобой, как пред Господом Богом! А как тут без отступлений-то построишь? Ты знаешь, сколько мне платят эти душегубы?
Он вновь вскочил, его маленькие глазки горели лихорадочным огнем.
— На версту пути, понятно, барин, мне от щедрот их перепадает двадцать пять тысяч серебра. Двадцать пять! А по смете государственной на ней положено сто тысяч! Сто! Куда, скажи на милость, семьдесят пять деваются⁈ — Он ткнул толстым пальцем вверх, в потолок. — Туда уходят! В Петербург! В Париж! А мне велят на этих крохах дорогу построить, да еще и по-европейски! Да на такие деньги мудрено вообще что-то строить, кроме собачьей будки!
Выговорившись, он рухнул обратно на стул, тяжело дыша. Его компаньоны по карточной игре уже испарились, тихо выскользнув за дверь. В комнате остались только мы трое.
— А мост… — продолжал он уже тише, обреченно махнув рукой. — Что мост? Да, из сырого леса, каюсь! Из зелени, только из-под топора! А где я тебе, барин, на такие гроши дуб мореный возьму? Я его что, из воздуха рожу? Что было, из того и лепил. Лучше так, чем никак…
Он замолчал, уронив голову на грудь. В наступившей тишине было слышно лишь его тяжелое, всхлипывающее дыхание.
— Все как есть правда — вот тебе истинный крест! — вдруг поддержал своего хозяина молчавший доселе слуга и таращившийся на нас.
— Что ж, — произнес я вполне мирным тоном. — Разговор у нас получается душевный, Ерофей Пафнутьич. Может, выпьем по такому случаю? Горло промочить никогда ведь не помешает?
Солодовников поднял на меня свои заплаканные поросячьи глазки, в которых смешались удивление, надежда и недоверие. Не ожидая ответа, я подошел к столу, взял чистый стакан, плеснул себе водки из ближайшей бутылки и передвинул ее купцу.
— Угощайтесь.
Он посмотрел на меня, потом на бутылку, и рука его, дрожа, потянулась к стакану. Налив себе почти до краев, купец махом осушил его, крякнув так, словно проглотил раскаленный безмен.
Я сделал небольшой глоток и поставил стакан. В этот момент мой взгляд зацепился за деталь, которую я упустил ранее. Из-под расстегнутых ворот его малиновой рубахи виднелся медный крест, болтающийся на толстой, просмоленной солнцем шее. Оп-па. А крестик-то — старообрядческий!
— А крест-то у тебя правильный, Пафнутич, — сказал я тихо, но так, чтобы он услышал. — По-истинному веруешь, по-старому!
Он вздрогнул и торопливо прикрыл крест широченной ладонью.
— Только ведь не по-божески ты поступаешь, раб Божий Ерофей, — продолжал я, глядя ему прямо в глаза. — Не по-христиански. Веруешь в Бога, а дела творишь бесовские. Вот мост этот… — Я сделал паузу. — Построил ты его из сырого леса, сам знаешь. А ну как рухнет он под тяжестью? А в поезде том — солдатики, молодые ребята, у каждого матери, отцы… Или, не дай Господь, сам государь император поедет по новой дороге инспекцию чинить… А тебя за такое, пожалуй, что и вздернут — скажут, что государственный преступник, и вся недолга. Да это ладно: жизнь-то что — тлен, была и нет. Но вот у небесного-то престола что делать будешь? Кто перед Всевышним за душу их загубленные ответ держать пойдет? Ты, Ерофей? Или французы-христопродавцы, у которых ни креста, ни совести?
Солодовников слушал, открыв рот. Мои слова, простые и бьющие в самое сердце, полное дремучей, но, конечно же, искренней веры, произвели на него куда большее впечатление, чем нападение на меня. ЭЛицо его стало пепельно-серым.
— Я… я об этом не думал, барин… — пролепетал он. — Грешен, ох, грешен…
— Все мы грешны, — примирительно сказал я. — Но один грех прощается, если человек его осознает, другой в нем коснеет и в геенну огненную идет.
Я сел напротив него за стол.
— Я работаю с людьми, которые тоже очень верят. Людьми богобоязненными, честными, купеческое слово блюдущими. Может, слышал про такого — Василий Александрович Кокорев?
При имени Кокорева глаза Солодовникова расширились. Конечно, он слышал. В мире русского купечества, особенно старообрядческого, имя Кокорева — винного откупщика, миллионщика, мецената — было легендой. Это был тот самый «свой», который добился неслыханных высот, не продав при этом веры отцов.
— Василия Александровича⁈ — переспросил он с благоговейным ужасом. — Самого⁈ Так ты… от него, что ли?
— Считай, что так, — уклончиво ответил я. — И Василий Александрович, и другие купцы московские очень недовольны тем, как иноземцы на русской земле хозяйничают. Как обманывают православный народ, как строят погибель. И мы хотим, чтобы этому был положен конец. Но для этого нам нужны доказательства их мошенничества. Нужен подробный отчет профессора Лаврова.
Солодовников слушал, и в его взгляде боролись страх перед французами и благоговение перед именем Кокорева. Он снова налил себе водки, выпил одним глотком, что было, судя по всему, делом привычным.
— Да я-то что… я-то не против… — забормотал он сквозь пьяные слезы, которые снова навернулись ему на глаза. — Пущай пишут! Мне-то что скрывать? Вся моя вина на виду, как прыщ на носу! Пущай весь мир видит, как из нас, русских, православных, эти басурмане жилы тянут! Я готов хоть завтра впустить твоих замерщиков, пусть каждый гвоздь обсчитают!
Вдруг лицо его исказилось, и он смачно грохнул пятерней по столу.
— Да только он не даст, ирод! Лягушатник этот проклятый, Дюбуа! Он тут поставлен не за стройкой наблюдать, а за тем, чтобы никто лишнего не увидел! У него свои люди, головорезы, он им платит. Чуть что — сразу за ножи хватаются. Что я против него сделаю? Он тут хозяин… пока что.
Солодовников замолчал, уставившись в стакан. Было ясно: он сильно боится этих французских хозяев. Наш самоуверенный, жадный и набожный купец оказался между молотом и наковальней. И теперь моя задача была показать ему, что наша наковальня куда тверже, чем французский молот!
— Подумай, Ерофей Пафнутич, — сказал я, поднимаясь. — Подумай о душе своей. И о том, что Кокорев своих не бросает. А французы… они сегодня здесь, а завтра в Париже. Ищи их потом, свищи. Ну а Дюбуа этот — чую, Господь его вскорости накажет. Не выйдет он завтра на линию, вот увидишь, не выйдет!
И я направился на выход из номера, а там и все остальные.
— Ну что? — шепотом спросил Изя, когда мы спускались по лестнице.
— Он готов, — ответил я.
— Вся проблема в гребаном Дюбуа. Пока он на ногах, Солодовников и пальцем не пошевелит.
— Так что, мы устроим ему несчастный случай на производстве? — В глазах Изи промелькнул нездоровый огонек.
— Я могу поговорить с Цацкисом, чтобы он продал ему паленую водку с беленой. От такого, я тебе скажу, можно на пару дней выпасть из реальности.
— Слишком сложно, Изя. Нам нужно нечто простое, грубое, но наглядное. Чтобы на роже его все отражалось, понимаешь?
Вечером, в нашем унылом номере на постоялом дворе я подозвал к себе Рекунова. Его лицо, как всегда, было непроницаемой маской.
— Сергей Митрофанович, — начал я, глядя на пламя свечи. — У нас возникла небольшая техническая проблема. Имя ее — Дюбуа. Он мешает нам работать. Эту проблему необходимо устранить.