Успокоив себя этим логическим выводом, я повернулся и направился к гардеробу. Сейчас, в предстоящей битве, моим главным доспехом и оружием будет не револьвер, а внешний вид. Вид человека, абсолютно уверенного в своем статусе и правоте.
Я не спешил. Методично, шаг за шагом, я готовился, словно солдат, чистящий оружие перед боем. Сменил сорочку на самую белоснежную, с туго накрахмаленным воротничком. Долго, с придирчивой точностью, вязал сложный узел галстука.
Затем сел в кресло, взял щетку и лично принялся чистить свои туфли до зеркального, ослепительного блеска. Этот монотонный, спокойное действие окончательно привело мысли в порядок, смыв остатки тревоги и оставив лишь холодную, кристальную ясность.
Когда я снова открыл дверь, адъютант и казаки увидели перед собой другого человека. Не растерянного, выдернутого из номера, а безупречно одетого, собранного и абсолютно спокойного дворянина. Я сдержанно кивнул адъютанту, и мы молча направились к выходу.
Поездка в Мраморный дворец прошла в полном молчании. Я сидел в карете, глядя прямо перед собой, а не по сторонам. Мысленно повторял свои аргументы, просчитывал возможные вопросы и готовил ответы на предстоящем допросе.
Наконец карета, прошуршав по гравию, остановилась перед величественным фасадом дворца. Я вышел, готовый к встрече. Шел «вслепую», не зная точного настроения князя, но вооруженный логикой и ледяной уверенностью в своих силах.
Меня провели в огромную, гулкую приемную перед кабинетом великого князя. Адъютант молча указал мне на стул у стены и, не говоря ни слова, шагнул за дверь. Я остался один в этом холодном, отделанном мрамором пространстве, под пристальным, ничего не выражающим взглядом двух гвардейцев, застывших по бокам от входа. Время тянулось мучительно медленно. Пять минут, десять… Я чувствовал себя как на скамье подсудимых, ожидая выхода судей.
Спустя, как мне показалось, вечность в приемную ввели барона Штиглица. Я с трудом узнал его. Исчезла вся его прусская выдержка, ледяная уверенность всемогущего финансиста. Передо мной был нервный, слегка напуганный человек, которого внезапно вырвали из привычного мира и привели туда, где его миллионы ничего не значили. Вызов во дворец по такому делу пугал даже его.
Он увидел меня, и наши взгляды встретились. В его глазах я прочел тот же вопрос, который мучил и меня, и то же понимание общей угрозы. Мы молча кивнули друг другу, не произнеся ни слова. Любая фраза, сказанная здесь, могла быть услышана и использована против нас.
Наконец дверь в кабинет отворилась, и адъютант, выглянув, произнес:
— Господа, его высочество вас примет.
Когда мы со Штиглицем вошли в кабинет, четыре человека, сидевших за огромным столом, даже не повернули голов. Они продолжали свой непринужденный, ленивый разговор, демонстративно показывая нам наше место. Великий князь Константин, военный министр Милютин, генерал Мельников и, чуть в стороне, внимательно наблюдавший за сценой глава Третьего отделения князь Долгоруков.
— … и представьте, ваше высочество, — говорил Милютин, — этот новый французский повар у Дюссо подает стерлядь под соусом из шампанского! Совершеннейшая дикость, но, клянусь, восхитительно!
— Нужно будет попробовать, — без особого интереса отозвался великий князь. — А что слышно о новой постановке в Александринке? Говорят, провал?
Это длилось мучительно долго. Мы со Штиглицем стояли посреди кабинета, как провинившиеся школьники, пока сильные мира сего обсуждали светские сплетни. Наконец, великий князь сделал паузу и, словно только что нас заметив, небрежным жестом указал на два стула.
— А, господа. Прошу. Садитесь.
И дальше понеслось.
Константин Николаевич вперил в меня тяжелый, рассерженный взгляд.
— Господин Тарановский! Можете ли вы объяснить мне, каким образом в результате ваших, с позволения сказать, «комбинаций», важная для империи Варшавская железная дорога оказалась под контролем группы, ведомой австрийским поляком с весьма сомнительной репутацией?
Я не дрогнул.
«Быстро, однако узнали, хотя следы из хлебных крошек мы оставили. Но в любом случае сработали оперативно» — пронеслось у меня в мыслях.
— Ваше императорское высочество, позвольте внести ясность, — спокойно ответил я. — Главные силы, стоящие за оздоровлением Общества, — это виднейшие патриоты России. Купец первой гильдии Василий Кокорев и, — я сделал паузу, — доверенный банкир вашего августейшего дома, барон Александр Людвигович Штиглиц. Я же в этом деле лишь скромный партнер.
При упоминании своего имени Штиглиц веско кашлянул и кивнул, подтверждая мои слова. В разговор вступил военный министр.
— Хорошо, — жестко сказал Милютин. — Но могу ли я быть уверен, что эта дорога, в свете последних событий в Царстве Польском, будет способна обеспечить переброску войск? Отчет профессора Лаврова, который мне передали, вызывает крайнюю обеспокоенность!
— Вы совершенно правы, ваше превосходительство, — кивнул я. — Отчет выявил вопиющие нарушения. Но дорога не развалится завтра. Она выдержит несколько лет, а за это время новое, честное правление во главе с господином Кокоревым не только все исправит, но и построит новые, более качественные ветки, опираясь на русских инженеров.
— Русских инженеров… — задумчиво повторил Мельников, но его прервал тихий, ядовитый голос князя Долгорукова.
— Господин Тарановский, — начал глава жандармов, глядя на меня в упор. — Не будем говорить о шпалах. Поговорим о вас. Вы — австрийский подданный. Ваши корни, насколько нам известно, из польских дворян. И, по странному стечению обстоятельств, человек, стрелявший в великого князя тоже из поляков. Весьма любопытная цепь совпадений, не находите?
Я выдержал его ледяной взгляд. Но Долгоруков, видя, что я не смутился, нанес главный, как ему казалось, удар.
— Но оставим это. Есть вопрос куда более серьезный. Его императорское величество был в ярости, узнав о скандальной публикации в лондонском пасквиле господина Герцена. Государь был разгневан тем, что в Лондоне узнали о техническом отчете раньше, чем он сам. Не могли бы вы прояснить, господин Тарановский, каким образом этот документ оказался в руках государственного преступника?
Я посмотрел на Долгорукова с выражением искреннего, вежливого недоумения и слегка пожал плечами.
— Право, не имею ни малейшего понятия, ваше сиятельство. Насколько мне известно, оригинал отчета находится у самого профессора Лаврова. Копии были направлены в соответствующие ведомства — в военное и господину главноуправляющему путей и сообщений. А уж как копия попала в Лондон, я не знаю. Может, стоит у служащих узнать? Может, там и нашелся доброхот.
Не давая Долгорукову опомниться после этого укола, я перешел в наступление.
— И именно поэтому, — я повернулся к великому князю, — я и обращался с прошением о скорейшем принятии меня в русское подданство. Прошение, которое, как смею надеяться, получит поддержку вашего императорского высочества, чтобы раз и навсегда снять все вопросы о моей верности государю и империи.
Затем я снова повернулся к главе жандармов.
— А что касается покушения, то мне было бы весьма интересно узнать, когда ваше ведомство, так пристально изучающее мою скромную персону, наконец займется расследованием масштабных хищений господ французов, о которых свидетельствует официальная сенатская ревизия? Или государственные преступники вас интересуют меньше, чем их жертвы?
В кабинете повисла мертвая тишина. Я пошел ва-банк и сам посмел задавать неудобные вопросы, да еще кому, главе всесильной жандармерии, и теперь ждал ответа.
Великий князь долго молчал, барабаня пальцами по столу. Он посмотрел на Долгорукова, потом на меня.
— Хорошо, господин Тарановский, — сказал он наконец. — Я лично поговорю с государем о вашем прошении. Думаю, через неделю этот вопрос будет решен.
Он встал, давая понять, что аудиенция окончена.
Мы со Штиглицем поднялись и поклонились. Я покинул кабинет, чувствуя на спине ледяной взгляд Долгорукова, но мне было все равно. Я выдержал этот допрос. И вышел из него победителем.
Дверь кабинета тихо закрылась, отрезая нас от мира высшей политики.
«Легко отделались и даже на каторгу не послали» — пронеслось в голове.
Мы с бароном Штиглицем молча спускались по широкой мраморной лестнице. Атмосфера все еще была напряженной, но лед недоверия и угрозы, царивший в кабинете, начал таять, сменяясь усталым облегчением.
— Благодарю за поддержку, господин барон, — сказал я, когда мы достигли вестибюля. — Без вашего присутствия все могло бы кончиться иначе.
Штиглиц остановился и посмотрел на меня своими холодными, проницательными глазами. На его тонких губах появилась тень усмешки.
— Они боятся скандала больше, чем воровства, господин Тарановский. Теперь главное — действовать быстро. Как только вернутся господа из поездки, стоит немедленно подсчитать точное количество акций под нашим контролем. И организовать собрание акционеров. Я вас поддержу.
Он коротко кивнул и, не прощаясь, направился к выходу, где его уже ждала карета.
Я вернулся в отель в состоянии эйфории. Я, никому не известный «австрийский поляк», только что на равных говорил с первыми лицами империи и вышел победителем. И не просто отстоял свое дело, а заставил их считаться с собой. Впервые за долгое время я мог позволить себе просто отдохнуть. Поднявшись в номер, я вызвал слугу и заказал лучший ужин, какой только был в отеле, и бутылку французского шампанского. Сегодня я праздновал свою победу очередную победу. В одиночестве.
На следующее утро после спокойного завтрака слуга доложил о визите полковника жандармерии. Через минуту в мой номер вошел полковник Липранди. Тот самый, что с таким ледяным высокомерием допрашивал меня в Петропавловской крепости.
Но сейчас это был совершенно другой человек. Он держался с безупречной официальной вежливостью, и в его поведении не было ни тени былого превосходства. Он не допрашивал. Он отчитывался.