Я начал вставать ему навстречу, примериваясь, с какой руки заехать в челюсть, но тут запыхавшиеся служители буквально вынесли его, приподняв за локти.
Президент даром что пар из ушей не пускал, сжимал и разжимал кулаки, наконец, совладав с собой, проговорил:
— Извините, сеньор Грандер. Это мой сын, Либорио, он… не совсем здоров. Начитался всякой марксистской дряни и приобрел идею-фикс.
После чего Хусто предпочел свернуть наше общение, в чем я его с удовольствием поддержал. И чего ездили? Только время зря потратили.
А время уходило, мы и так опаздывали уже на два дня, а тут еще Хосе прислал список дополнительного снаряжения, без которого в пампасах не выжить. Буэнавентура затребовал фонари, средства от москитов, бинокли, керосиновые лампы «летучая мышь», лопаты и еще местных топоров, пригодных для рубки кебрачо. Назатыльники я вычеркнул — есть полотно, сами выкроят. Часы срезал наполовину — слишком жирно каждому второму. Где-то среди последних пунктов значились расчески. Тут я просто озверел — блин, это что, вся эта анархистская братия не удосужилась взять самые обычные вещи, необходимые в личном обиходе? Я должен еще и об их гигиене заботиться? Может, и задницу каждому вытирать?
Хрен им расчески, будут машинки для стрижки волос. И причесывать ничего не надо, и вшей не нахватают.
Зато за этот день армейская контрразведка, применяя методы, на которые мы не решились, сыскала почти все наши канистры, а парочка адвокатов освободила последних сидельцев-волонтеров и закрыла все дела против них. Все наше хозяйство перегрузили на речные баржи и пароходы, даже танкер плоскодонный нам сыскали под запас бензина. Ну и нам кораблик пассажирский, чтобы не между ящиков и мешков путешествовать.
Памятуя события в отряде Хосе, мы с Панчо и Ларри, как только тронулись вверх по реке, учредили круглосуточные караулы на каждом плавсредстве, с регулярной сменой и проверками. А на прогулочных палубах — гимнастику, тактику, картографию, изучение матчасти и другие полезные занятия. Благо среди волонтеров высокий процент служивших и даже пяток человек с военным образованием.
У меня между сеансами связи образовалось изрядно свободного времени, но вместо приятных бесед с Эренбургом, Кольцовым и Хемингуэем я мучался склерозом. Потому как «Учебник сержанта инженерных войск» книжка крайне полезная, но, к сожалению, воспроизвести ее близко к тексту та еще задачка.
Вспоминал кусочками, сводил в единое целое, рисовал схемки и все время жалел, что не умею входить в то состояние, что накрывало меня несколько раз в острые моменты, когда голова работала вдвое быстрей, а кристально ясная память выдавала любую справку. Научиться бы вызывать его — цены бы мне не было.
После истории с канистрами в Буэнос-Айресе все шло без сучка, без задоринки — резиденты приняли корабль с ЗСУ и САУ, корабль со строительной техникой, корабль с самолетами, несколько кораблей со снабжением и боеприпасами и отправили все это богатство нам вдогонку.
На третий день я упарился писать учебник и вылез проветриться — а наверху меня встретила влажная жара, пальмовые рощи по берегам и зеленое бревно, ловко занырнувшее вглубь при нашем приближении.
Из прибрежных зарослей сорвалась изрядная стая диких уток.
— Здесь должна быть отличная охота, — приложился к бокалу с мартини Хэмингуэй, — птица непуганая.
— Крокодилы, пальмы, баобабы… — расслабленно прокомментировал из шезлонга Эренбург.
— Баобабы здесь не растут, — оторвался Кольцов от писанины в репортерском блокноте, — они в Африке.
Шли ходко, почти без остановок — пароход мы заняли без малого полностью, а так бы торчали для посадки-высадки пассажиров у каждых мостков на реке. За аргентинским Коррьентесом Парана повернула на восток, а мы на север — здесь в широченный трехкилометровый плес впадала река Парагвай.
Она запетляла по равнине, оставляя справа и слева старицы и лагуны с фламинго, марабу или цаплями.
— Вот тебе и Чако, — подошел сзади Панчо, указывая на аргентинский берег.
Как-то иначе я себе представлял полупустыню, а тут по берегам попер тропический лес с бамбуком, лианами и кучей незнакомых мне деревьев с непременными обезьянами. Небольшие поселения из дендрофекальных хижин, крокодильи пляжи и лес, лес, лес километр за километром.
— Черт побери, да они купаются в двух шагах от крокодилов! — ахнул у очередной лачуги Хемингуэй.
— Я читал, что здешние крокодилы на людей не нападают, если их не разозлить, — оторвался от писанины Кольцов.
— А крокодилы об этом читали? Но вообще правильно, незачем зазря тиранить животину.
На мою реплику неожиданным образом отреагировал Хэмингуэй:
— Вы не американец.
— Это почему же?
— В вас нет наглого напора. И не англичанин, в вас нет презрения.
— Мама русская, отец француз.
— Вы русский? Это многое объясняет, — он отсалютовал сухим мартини.
А я дурашливо заголосил на мотив «Стеньки Разина»:
— Ой, Парана ты Парана, аргентинская река!
— Не видала ты подарка… — грянули хором Эренбург и Кольцов, но запнулись.
Ну да, блин, какой тут донской казак? И какая Парана, она далеко позади.
Тропическая ночь, черная, как битва негров на угольном складе, подарила нам фантастическое зрелище — бессчетное множество светлячков искрами простреливало мрак. Мы долго стояли на палубе, любуясь, как вспыхивают и в ту же секунду меняются огненные рисунки.
До полудня я ковырялся с наставлением по инженерному делу и ругательски ругал себя, что в свое время пропустил между ушей всю эту военную педагогику, воспитание и обучение подчиненных. И что почти ничего не помнил о водообеспечении, которое ой как пригодится нам в условиях Чако. На этом фоне слабым утешением служило полная ненужность в пустыне мостовых и паромных работ — но если прицеливаться на войну в Испании, то вспоминать все равно придется.
С грехом пополам закончил главу о полевой фортификации и наметил план разделов о маскировке, любимой минно-взрывной подготовке, военных дорогах и колонных путях. Часть материала здесь просто неприменима, часть я не помню, оттого текст получался куцым и несистемным.
Самобичевание мое прервал вопль с прогулочной палубы:
— Асунсьон!
Мы все выскочили наверх — еще не конец нашего путешествия, но очень важный пункт.
Хемингуэй, слегка навеселе с самого утра, хохотнул:
— Матерь божья, задница мира! Будь я проклят, если здесь найдется сухой мартини.
Столица независимого Парагвая не шла ни в какое сравнение с пышным Буэнос-Айресом, хотя и пыталась выглядеть благопристойно. Застройка за исключением нескольких зданий одноэтажная, деревьев почти нет, центральные улицы замощены крупными камнями, на которых с грохотом тряслись повозки и редкие автомобили.
Наш пароход дошлепал до Главного Национального Причала — деревянной пристани, обросшей зелеными водорослями. Слева и справа теснились баржи с углем, зерном, на берегу сохло белье, из трюмов ближайшего кораблика доносился запах нагретых солнцем апельсинов.
Интересно, а нужен ли здесь концентрат сока?
На противоположном берегу затона, почти вплотную окруженное обшарпанными кварталами, возвышалось двухэтажное здание с квадратной башней. Поначалу я принял его за речной вокзал или таможню, но нет — это оказался президентский дворец. И он тоже, как большинство домов Асунсьона, требовал срочного ремонта, хотя бы косметического. В общем, бедненько, и даже не сказать, чтобы сильно чистенько.
На пристани нас встречал Хавьер с двумя десятками бойцов передового отряда, но сразу обломал — до трех часов дня о выгрузке не может быть и речи. Сиеста, блин! Причем это еще не худший вариант, на макушке здешнего лета, как раз на Новый год, сиеста длится с одиннадцати до четырех часов.
А так да — все вымерло, все закрыто, и не только конторы, но и магазины, и кафе, и рестораны, если их можно назвать таким словом.
Но у нас с собой было. Особенно у Хемингуэя.
В половину четвертого явился весьма предупредительный и расторопный лейтенант лет двадцати, наорал куда-то внутрь припортовых хибар, и началось движение. Вверх по течению река не такая глубокая, и большое судно могло влететь на мель, так что бок о бок с нами встали два пароходика поменьше, а за ними по две баржи.
Грузчики-гуарани неторопливо перекинули широкие сходни и поволокли из трюмов наше имущество.
Все волонтеры таскали, как проклятые, даже я не избежал этой участи — грузили не только привезенное, но и лежавшее на складах в ожидании оказии.
Ночью работали при свете фонарей, до самого ливня — вода рухнула с неба стеной и два часа не давала возможности даже высунутся из-под крыши. С берега неслись потоки, прихватывая с собой неосторожно оставленные вещи, до бочек и ящиков включительно.
— Если так льет хотя бы раз в два дня, то зря мы перегружались, — философски заметил Эренбург, когда мы утром освободили пароход, пришедший из Буэнос-Айреса.
Лейтенант повторно явился часам к одиннадцати, когда вода покинула город и улицы наконец стали проезжими:
— Ужасный ливень, сеньоры! В районе Хенераль Диас прямо на улице утонул человек! Еле добрался до вас…
Он хотел было распорядиться продолжить перегрузку, но увидев, что из всего имущества на берегу стоят только три «Атлантико», оставленные для разъездов, захлопнул рот и в изумлении покачал головой:
— В таком случае, мне остается только передать вам просьбу прибыть в Генеральный штаб после сиесты.
Что мы и сделали вместе с Панчо и Ларри, пока писатели забурились в отель «Палас», одно из немногих мест в Асунсьоне с горячей водой и канализацией.
В генеральном штабе, куда мы, как честные Маши, прибыли ровно к трем, еще никто не работал, и Панчо, наконец-то сумел вывалить на мою голову кучу добытой информации:
— Тут полно русских.
— «Полно» — это как?
— Триста-четыреста человек, офицеры, чиновники, доктора, инженеры, профессура…
Нефигово так, высший слой местного общества составляет от силы процента три-четыре из ста пятидесяти тысяч жителей Асунсьона. То есть чуть ли не каждый десятый член местного бомонда — русский. Мои умозаключения тут же подтвердили два офицера, они не торопясь явились после сиесты, разговаривая при этом на языке родных осин.