— Это все Терзание, — процедил Эйзенхорн. — Это глубинная скверна антигена вгрызается в мой разум. Бред. Коллапсирующие воспоминания. Разложение психики. Уничтожение воли.
— Эй, у нас у всех бывают плохие дни… — протянул Эндор. — Это не твоя вина, просто так сложились обстоятельства.
— Тит?
— Да, Грегор?
— Старик Хапшант…
— А что он? Да упокоит Трон его кости, — сказал Эндор и глотнул из бутылки джойлика, которую взял с собой.
— Почему он выбрал именно нас на роль дознавателей тогда, много лет назад?
— Потому что мы были самыми лучшими! — Эндор, дурачась, воздел руки и несколько раз проскакал вокруг Эйзенхорна.
— Тит, я серьезно.
— Он в нас что-то увидел, — пожал плечами Эндор.
— Ты знаешь, как он умер. Трон, уж ты-то слишком хорошо это знаешь. Мозговые черви разрушили его мозг. Его способность к суждению. Когнитивные функции. После смерти Хапшанта врачи сказали, что невозможно оценить, как долго паразиты обитали в его голове. Возможно, много лет, постепенно разрушая умственные способности. Он провел на службе намного дольше, чем следовало. Еще много лет после того, как ордосы должны были потребовать у него заявление об отставке.
— Что ты хочешь сказать? Что нас привлек к службе безумец?
— А если и так?
— Я думаю, что проверка при приеме на службу в ордо это бы выявила, — заметил Эндор.
— Но он действительно увидел в нас что-то, — продолжил Эйзенхорн. — В своем безумии, задолго до того, как проявились первые внешние признаки… когда его мозг еще не до конца умер.
— Да? И что же он такого углядел?
— Искру того, на что он охотился всю свою жизнь. Что-то похожее на Архиврага, с которым он сражался так давно и так рьяно, что больше не мог отличить свет от тьмы.
Эндор нахмурился:
— Я тебе не еретик, засранец!
— Нет, — покачал головой Эйзенхорн. — В худшем случае ты — гедонист, который никогда не воспринимал ничего всерьез. Тебе нравились власть, которую дает розетта, сила, возможности. А потом, конечно, тебя охватило твое собственное безумие.
Инквизитор посмотрел на оскорбленного товарища. В глазах Эндора все так же корчились черви.
— А кто же тогда ты? — ледяным тоном спросил Тит.
— Полагаю, это мне как раз и нужно понять, — сказал Эйзенхорн. — Сначала я думал, что мне пытаются промыть мозги, но это не так. У антигена Терзания нет какой-то конкретной задачи. Она просто разбирает человека на базовые составляющие, чтобы он мог увидеть себя со стороны. Именно так болезнь ломает его волю.
— Знаешь, ты говоришь несколько невнятно…
— Тит, я горю. Но ты этого не видишь. Хотя, может, и видишь, с такими-то глазами. Я корчусь от боли. Все мое тело горит с головы до ног, вплоть до самых костей. Боль такая сильная, что сейчас я ее уже почти не чувствую.
— Выпей, — предложил Эндор.
— Нет, спасибо, — отказался Эйзенхорн. — Тит, я всегда гнался за правдой. Всю свою жизнь. И теперь я думаю, что, вероятно, нашел ее. И она меня пугает. Возможность увидеть того, кто я есть. И кем всегда был. Гоблека и все другие Когнитэ — глупцы. Они хотят разрушений и страданий. Хотят уничтожать. Они просто хотели сделать мне больно. Но, боюсь, в их философии есть зерно истины. Гоблека сам все мне показал. Больше, чем сам понимал. Он попытался найти что-то такое, что меня сломит, но понятия не имел, что ждет его внутри.
— И что же это?
— Человек, такой же, как он, — ответил Эйзенхорн. — Нет, не так. Некто больший, чем он. Горан Гоблека — просто наемный убийца с амбициями, превосходящими его способности. Он нашел кого-то наподобие тех людей, которым служит. Лилеан Чейс. Короля-в-желтом.
Эйзенхорн посмотрел на Эндора:
— Как думаешь, может «желтый» означать «огонь»? Человека, который горит с головы до пят? Охваченного пламенем? Символическое имя для кого-то, кто сгорел и преобразился? Когда все, что этот человек думал о себе, превратилось в пепел, и осталась только истинная сущность.
— Грегор, по секрету скажу, что понятия не имею, о чем ты сейчас говоришь.
Эйзенхорн разочарованно взглянул на товарища. Он попытался объяснить все простыми словами, но не смог ничего сказать. С губ слетали только сдавленные фрагменты не-слов. Эндор какое-то время удивленно разглядывал инквизитора, а потом его веки медленно опустились, и из глаз, извиваясь, поползли по щекам мелкие черви. Он замер, не шевелясь, там, где стоял.
Стрекот насекомых превратился в оглушительный шум, резкий и пронзительный, размеренные щелчки отбивали такт, будто механизм часов отмерял секунды.
— Время почти пришло, — сказал Рейвенор. Эйзенхорн поднял глаза. Он стоял в тени. Колоссальная арка Врат Спатиана возвышалась над головой. Голоса насекомых стали ревом толпы, заполнившей восемнадцатикилометровый проспект Виктора Беллума. Два миллиарда радостных голосов. Он слышал звуки шагов приближающейся процессии, рева танков и громоподобной поступи титанов. Инквизитор чувствовал, как от шума вибрирует диафрагма.
Трациан, улей Примарис. День Великого Триумфа. Рейвенор был одет в свою лучшую униформу и гордо нес на груди инквизиторскую розетту. Прямо над небольшим знаком клана Эсв Свейдер.
Врата Спатиана, построенные из глянцевого белого этерцита, были столь высоки, что даже титан мог пройти под их аркой. Рейвенор смотрел на колоссальную постройку. Он казался таким молодым и непобедимым.
— Вот оно, — произнес он с улыбкой. — Всего несколько секунд до момента трансформации.
Он перевел взгляд на Эйзенхорна:
— Моей в основном. Но и твоей тоже. Этот момент тебя изменит. Ты всегда был целеустремленным, но то, что произойдет здесь сегодня со мной, Грегор, определит все твои дальнейшие поступки. Ты обретешь бесконечные ярость и гнев. И они направят тебя на путь, ведущий во тьму, откуда ты уже не вернешься.
Рейвенор помолчал и заговорил снова:
— Хотя я буду пытаться вернуть тебя изо всех сил. Ты ведь знаешь, что́ они заставят меня делать, да?
— Охотиться на меня.
— Охотиться на тебя. Как на еретика. Это займет у меня годы, Грегор. И дорого обойдется нам обоим. И потом, наконец, мы столкнемся лицом к лицу в Городе Праха Короля, и все закончится.
— Как оно закончится, Гидеон?
— А ты как думаешь? — ответил Рейвенор. — Ученик в итоге всегда превосходит учителя.
— То есть… ты видишь будущее?
— Ясновидение, — признался Рейвенор. — Моя личная ересь. Грех с точки зрения ордосов. Это мой собственный путь во тьму. Я заперт в коробке и пытаюсь высвободить разум и увидеть… хоть что-то. Это станет моим проклятием и инструментом, с помощью которого ордосы вынудят меня выследить и прикончить тебя.
— Если ты видишь будущее, то скажи мне… Кто такой Король-в-желтом?
Рейвенор улыбнулся:
— А разве ты еще не догадался? Он всегда существовал. С самого начала бытия.
— Я боялся, что Король — это я. Что я каким-то образом стану им.
— А, и это тоже, — кивнул Рейвенор. — Да ладно, ты и так знаешь, кто ты такой. Забудь о будущем, Грегор. Ни один человек еще не нашел счастья, зная о грядущем. Прошлое — куда интереснее. Подумай хорошенько. Осталось всего несколько секунд. Подумай и узри себя. Рассмотри вероятность, что мастер Им прав.
— Нет, он…
— Просто признай себя тем, кем ты всегда был, — сказал Рейвенор, — Будет легче. Больше никаких сомнений. Никакой борьбы. Путь станет ясен. И мне тоже будет легче, когда придет время.
Он поднял глаза. Они оба слышали нарастающий вой авиационных двигателей, рассекавших воздух над проспектом. «Молнии», двенадцать штук. Цветочные лепестки медленно падали вниз.
— Вот оно, — сказал Рейвенор и протянул руку.
Эйзенхорн собирался ее пожать, но пальцы коснулись холодного металла. Теперь перед ним стояло бронированное кресло жизнеобеспечения Рейвенора.
— Трансформация, — протрещало из вокс-динамиков устройства, — Огонь. Перерождение.
Эйзенхорн почувствовал вспышку. Она была такой яркой, что весь мир исчез за пеленой ослепительно-белого света.
Потом пришло пламя. Пламя, ветер и ударная волна. Вся его одежда сгорела и осыпалась пеплом. Кожа запузырилась, отслоилась и упала на пол. Мышцы и сухожилия рассыпаюсь. Кости, черные от жара, изогнулись и разлетелись в воздухе.
Она взяла его за руку.
— Это все было так давно.
Елизавета.
Белое небо. Старые деревья дрожат на холодном ветру. Они качаются из стороны в сторону, а их листья шуршат, будто рой насекомых. Она ведет его через лес в темную долину.
— Ты никогда не замечал иронии в том, что единственная женщина… единственный человек, которого ты любил, была неприкасаемой? Парией, изгоем, неспособной к тебе притронуться?
— Была такая мысль, — признался Эйзенхорн.
— Скоро огонь угаснет, — пообещала Биквин.
— Слишком поздно, — сказал инквизитор. — Он сжег меня. Я покопался в собственном пепле и все понял.
— Так используй это, — произнесла она. — На самом деле ты не мог никого спасти, Ни меня, ни Гидеона, ни Мидаса… даже себя. Ты обречен, и так будет всегда. И все, кто рядом с тобой, — тоже обречены.
— Мне следовало остановиться давным-давно, — пробормотал он. — Магос был прав…
— Сарк?
— Нет, Драшер.
— Его я не знаю.
— Он — никто. Простой неудачник, хватающийся за свое ничтожное существование и оплакивающий свою участь. Но он сказал мне, что я зашел слишком далеко. Что я так и не понял, когда нужно остановиться. Он оказался весьма проницательным. Он, знаешь ли, сдался слишком рано и слишком легко, но интуитивно узнал во мне человека, который ошибся противоположным способом. Человека, который вышел за все разумные пределы, несмотря на просьбы друзей, а затем рухнул на обочине, оставшись в полном одиночестве.
— Я думала, у тебя нет друзей, — поддразнила инквизитора Биквин.
— Больше нет.
— Видишь, теперь тебя ничто не держит, — сказала она, — Можешь пройти последние несколько километров, не чувствуя обузы. Теперь для тебя ничто не имеет значения. Не используешь ли эту свободу для меня?