Они прошли по залу мимо Вальдемара Хавкина, молодые люди в студенческих тужурках и барышни в бежевых и белых кофточках, они шли, переговариваясь и приветственно кивая сидевшему у стены Володе, а потом ручейком потянулись к выходу… Прощайте и не поминайте лихом!
Одна замешкалась и отстала, и вернулась.
– Ася, это ты… – сказал Володя, когда она с ним поравнялась.
– Ты помнишь? – сказала девушка, похожая на камею.
– А ты? – спросил Володя. – Помнишь?
– Ты вернёшься? – Ася протянула руку и вытянутым пальцем коснулась щеки Вальди.
– Да, – он сказал. – Я вернусь.
Назавтра, к концу дня, Хавкин получил «с самого верха» предложение отправиться в Индию, чтобы вступить там в специально учреждаемую для него должность Государственного бактериолога Британской короны, и принял назначение без колебаний.
V. ПАКЕТБОТ «БЕНГАЛИЯ». НА БОРТУ И ПОТОМ
Для всякого русского человека, включая сюда и еврея, длительное путешествие оборачивается запойным пьянством, сопровождаемым игрой в карты. Редкое исключение из правил не искажает общей картины, а лишь усугубляет её.
Но, милостивые государи и государыни, как такое может приключиться: «…включая сюда и еврея»? Может, может! Потому что русский еврей, пусть даже он наденет на себя лапсердак и отрастит пейсы, всё же сохранит в складках души заразительную русскость, позаимствованную у соседей по коммунальной жизни. «Особенный, русско-еврейский воздух… / Блажен, кто им когда-либо дышал». Блажен или не блажен – это дело вкуса, но у поэта Довида Кнута были лирические основания сочинить эти строки. Творчество Кнута почти забыто и поросло мхом забвения, а эти строчки сохранились живыми; русские евреи, разъехавшиеся по всей планете, испытывают склонность иногда обращать к ним лицо.
Итак, Владимир Хавкин, собравшийся в Индию, за три недели грядущего морского пути имел все основания запить горькую и кинуться в карточные баталии. К счастью, пьянство его отвращало, а играть в карты он не умел; и это уберегло его от дорожных неприятностей, свойственных путешествующим как посуху, так и по воде. Надо заметить, что вид транспорта – чугунка или же пароход – тут не имели ни малейшего значения, как и маршрут пути… Впрочем, Государственному бактериологу до отплытия в Индию оставался ещё целый месяц.
За это время, помимо преодоления бюрократических процедур оформления в должности, Хавкину предстояло заказать, проследить изготовление и получить в надёжной упаковке необходимое для работы лаборатории оборудование. Все эти радующие сердце и глаз предметы следовало изготовить из химического жаростойкого стекла, и их производство нельзя было пустить на самотёк. Поэтому Хавкин по многу часов в день проводил в стеклодувной мастерской и выучился там азам стекольного производства. Потом он отправлялся в библиотеку, взяв за правило ежедневно просматривать европейские и американские научные поступления, а вечерние часы проводил в гостиничном номере, над дневником, который вёл теперь на английском языке. И так шло время.
В один из вечеров, отодвинув дневниковую книжечку в сторону, он положил перед собою на стол лист плотной почтовой бумаги и написал: «Моя далёкая, милая Ася!», – и отложил перо. Он хотел рассказать ей о её появлении в Китовом зале лондонского музея – как там, когда-то, в студенческой Одессе. Он хотел передать свой восторг – и не знал, как перенести чувство радости на бумагу. Раньше такое никогда с ним не случалось: в дневнике он вдумчиво и внятно излагал случившиеся с ним события. А вот сейчас письмо написать – не мог.
«Я получил от английского правительства, – снова взявшись за перо, продолжал он, – ответственное назначение, и теперь передо мной широкое поле научной и практической работы. Через две недели я уезжаю в Индию».
Что знала Ася об Индии? Слоны, магараджи, чай. Джунгли, кишащие змеями. Да и сам Вальди Хавкин знал об Индии немногим больше.
«Индия, конечно, не близко, – вымученно продолжал он, – но и не так далеко, как два-три десятка лет назад: электричество и паровая машина проложили дорогу технической революции, наука переделывает старый мир». Что бы ещё написать – ласковое, тёплое? Эпистолярный стиль не был сильной стороной Вальдемара Хавкина: «Дальние страны стали ближе, и путешественник может с меньшим риском удовлетворить своё любопытство». С нажимом потирая пальцами лоб, Вальди задумался над письмом. Теперь писать про кита было бы сущей нелепостью, и Хавкин решительно отказался от этой затеи. Вот когда жизнь, идущая по прямой, снова столкнёт его с Асей – тогда он всё ей и расскажет своими словами: и про кита, и про встречу в музее естествознания. Про всё. А пока что: «Моя незабываемая Ася, я непреклонно верю, что наша встреча не за горами, она обязательно произойдёт».
Время не сохранило ответных писем Аси Рубинер – то ли послания Хавкина до неё не дошли, то ли она, горюя над своей судьбой, не желала вступать с Володей в переписку – кто знает…
Суперсовременный, полтора года назад сошедший со стапелей пакетбот «Бенгалия», снабжённый двумя паровыми машинами на винтовом ходу, готовился в Саутгемптоне к выходу в рейс. Кроме почты и груза, как военного, так и гражданского назначения, пакетбот должен был принять на борт и разместить в одноместных и двухместных каютах первого класса три десятка пассажиров, направлявшихся в Индию. Морской переход был рассчитан на три недели, Хавкин планировал прибыть в Калькутту первого июля. До исхода лета ему предписывалось развернуть лабораторию, а осенью начать массовую вакцинацию населения. Только такая радикальная мера могла сбить пламя холерной пандемии, полыхавшей в Бенгалии уже не один десяток лет и до нынешнего, 1893 года, убившей, по скромным подсчётам, около тридцати миллионов человек. На этом жутком фоне гибель от холеры двух десятков тысяч британских солдат могла бы показаться незначительным ущербом стороннему наблюдателю – но только не англичанам из военного министерства. И можно было их понять без особого напряжения мыслительного аппарата.
Со всеми этими горькими подробностями колониальной жизни Хавкина ознакомили в дни его сборов к отъезду. В числе ознакомителей фигурировали люди, знающие толк: армейские офицеры высоких званий, специалисты по тропической медицине, ответственные чиновники министерства иностранных дел. Встречи – их организовывал и на них присутствовал Джейсон Смит, консультант, – проходили в неофициальной обстановке, в гостинице «Савой». За чаем, кофе, сладостями и выдержанным бренди Хавкин слушал рассказы бывалых людей о «жемчужине Короны» и положении там дел; у него складывалось впечатление, что островки британской цивилизации располагаются в крупных городах – Калькутте, Бомбее, Мадрасе, – окружённых бескрайними тропическими просторами, населёнными десятками миллионов дикарей, враждебно настроенных по отношению к английским цивилизаторам. Европейская культура и образование – только они, а больше ничего, помогут сблизить политические позиции колонизаторов и аборигенов. Эта концепция работает и приносит плоды; три университета, основанные англичанами, сделали возможным возникновение образованной группы индийцев, плодотворно сотрудничающих с колониальными властями. Но вместе с тем те же университеты служат рассадником вредных идей и неверно понимаемого свободомыслия в молодёжной среде. В определённой части молодой индийской интеллигенции зреет недовольство политикой Лондона, проявляется опасное стремление к национальной государственной независимости и даже слышны призывы к бунту.
Всё это было интересно и, пожалуй, в меру поучительно, но бунтарские порывы тамошней студенческой молодёжи не трогали ни ума, ни сердца Владимира Хавкина. Азарт бунта и революционную страсть он оставил в своём одесском прошлом и не намеревался к ним возвращаться ни при каких обстоятельствах. С этим было покончено раз и навсегда. Уничтожение холерного вибриона куда нужней людям, чем убийство генерала Стрельникова и даже царя-освободителя Александра Второго. Хавкин в этом был убеждён бесповоротно, но свои взгляды предпочитал держать при себе, а не делиться ими со своими английскими просветителями – не видел в этом ни пользы, ни смысла. Он был готов к отъезду и ждал его с нетерпением, находя в расставании с Европой переломный час всей своей тридцатитрёхлетней жизни. Индию он узнает и, может быть, поймёт не с чужих рассказов, а только увидев своими собственными глазами. Он едет туда с одной-единственной целью: привить вакцину как можно большему количеству людей, сотням и сотням тысяч, кем бы они ни были: британцами или аборигенами, англофилами или бунтарями, лесными дикарями или университетскими интеллектуалами. Привить и заглушить пандемию, как костёр песком.
Путь для этого был открыт: в трюм «Бенгалии» погрузили крепкие ящики с несколькими – на всякий пожарный случай – комплектами лабораторного оборудования, наборами реактивов, стерилизационную аппаратуру последней модели, лабораторные столы и шкафы для хранения стерильных материалов. И, самое главное, на борт поднялся Государственный бактериолог доктор Вальдемар Хавкин, наделённый широкими полномочиями, включающими в себя устройство лаборатории в Калькутте и приём на работу штата сотрудников и помощников.
Наконец, двухтрубный пакетбот отвалил от причала, сопровождаемый гудками пароходных сирен и приветственными криками портовых зевак. Стоя на пассажирской палубе и глядя на тающий в тумане британский берег, Вальди поймал себя на мысли, что не испытывает душевного волнения, естественного, казалось бы, при таких обстоятельствах. Сосредоточившись, он понял причину своего бессердечия: корабль вибрировал, дрожь палубы передавалась пассажирам – от пят до макушки, и эта непрерывная надсада напрочь отвлекала отъезжающих от каких-либо дополнительных переживаний.
Неподалёку от Хавкина стоял, держась за медные поручни, индиец лет сорока пяти, в чёрном костюме-тройке, отлично сшитом и наверняка далеко не дешёвом. Яркий шейный платок, искусно повязанный, оживлял унылый чёрный фон, а на голове индийского господина уверенно сидела чёрная шляпа-котелок.