Тропическая ночь стояла за окном на своих львиных лапах. К рассвету растворились, как сахар в чае, глухие голоса тьмы, им на смену пришли скрипучие вопли обезьян, пробуждающихся ни свет ни заря. Разбуженный Хавкин проснулся с тяжёлой головой: в темноте спальни, ночь напролёт, к нему раз за разом возвращалась переваливающаяся с боку на бок кромка моря, исколотая звёздами, послушная волне фелюка и маленькая Ася на гребне берега, словно вырезанная из чёрной бумаги. Потом фелюка, вздымаясь и опадая, пошла-пошла прочь от берега, и наплывающее видение исчезло. Хавкин поднялся с кровати. Рассвело.
Обратная дорога к палаточной площадке, через парк, показалась короче, чем вчерашняя, ночная. Утренний свет имел розовый оттенок, и ветерок запутался в ветвях, и местные цикады угомонились. В клубах зелени, в просвете над пустынной дорогой, армейские палатки были похожи на военный лагерь. Хавкин пришёл прежде всех. Никто не видел, как он, войдя в палатку, огляделся торжествующе и удобно уселся, положив локти на собранный накануне стол со стеклянной крышкой, девственно пустой. В откинутой полости палатки виднелись аккуратно составленные, надёжно обшитые брезентом ящики с лабораторным оборудованием; привалившись спиной к одному из них, дремал, сидя на корточках, ночной сторож. К полудню распаковка ящиков закончится, к вечеру всё будет готово для начала работы – изготовления «лимфы Хавкина» для самых первых, насущных нужд: вакцинации солдат… Бригада рабочих и нанятые вчера лаборанты – трое и Анис – явятся через полчасика.
Парк был по-прежнему безлюден в этот ранний час. Видья Алуру, миновав Западный въезд, одобрительно разглядывала чисто выметенные песчаные дорожки и ухоженные кусты по обочинам; ей нравилась планировка английских парков, родные джунгли тоже нравились, но в меньшей степени. И в этой склонности к колониальному стилю Видья не обнаруживала никакой идеологической сумятицы.
Видья Алуру ехала к Вальдемару Хавкину на рикше. Езде на человеке, если даже и не верхом, а в оглоблях, не ставила вдову в тупик: до освобождения от колониального гнёта каждый индиец зарабатывает на кусок хлеба как может – один чтением лекций в университете, другой перевозкой седоков. И то, что рикша, впрягшись в оглобли, бежал по указанному адресу и катил за собою коляску с пассажиром, а то и двумя, никак не являлось иллюстрацией благоденствия народа. Лошадь, лошадь должна бы тянуть тележку! Но на лошадь у рикши не было денег, да и у Видьи Алуру их не было, поэтому она наняла рикшу, села вместе с дочкой Анис в коляску и поехала без излишних раздумий. Да и что тут было раздумывать! В Калькутте работали тысячи рикш, и все пользовались их услугами – кроме самих рикш и тех несчастных, что спали вповалку на улицах Чёрного города, под открытым небом. Несправедливость следовало исправить, да! Колониальная администрация никогда не станет этим заниматься. Поэтому, освободившись от британского владычества и придя к власти, Индийский национальный конгресс без промедления займётся решением вопиющих социальных проблем. Проезжая по парку, Видья привычно листала эти замечательные мысли, которые никто из здравомыслящих людей не стал бы подвергать сомнению. И никому же в голову не приходит, что каждому рикше надо дать по лошади, а каждому бездомному по будке. Равенство надо предоставить людям, свободу и равенство – и тогда жизнь обязательно наладится.
Так и доехали до лабораторной площадки.
– Пойду поговорю с доктором Хавкиным, – сказала Видья дочери. – А ты рикшу не отпускай, сиди здесь.
Нежданное-негаданное возникновение Видьи в палатке озадачило Хавкина: он предположил, что с Анис что-то стряслось.
– Рада встретить вас снова, сэр Хавкин, – сказала Видья. – Я вижу, вы почти уже обустроились, и это приближает вас к вашей великой цели… К нашей общей великой цели, – поправилась она, – излечению Индии!
– Ну да, конечно, – сказал Хавкин, ожидавший увидеть здесь кого угодно, только не Видью Алуру. – Спасибо… Моя цель – спасение людей от смерти; всех людей подряд. И я не увязываю эту задачу с политикой.
– «Вселенское Братство Человечества без различия рас, вероисповедания, пола, касты или цвета кожи», – произнесла Видья торжественным трубным голосом. – Помните? Это ваша соотечественница сказала.
– Совершенно с этим согласен … – сухо кивнул Хавкин, не желавший в это чистое утро вступать в политическую дискуссию с кем бы то ни было. – Надеюсь, ваша дочь здорова. С сегодняшнего дня она принята на работу в мою лабораторию.
– Да, она сказала мне, – сказала Видья. – И я здесь, чтобы передать её вам из рук в руки. Я как мать обязана поставить вас в известность: моя дочь – достояние Индии; на таких, как она, строится будущее нашей страны.
– Как мать? – повторил Хавкин.
– Да, как мать, – подтвердила Видья. – Она образованна, умна и последовательна.
– И разделяет взгляды госпожи Блаватской, моей соотечественницы? – спросил Хавкин.
– Разумеется! – в глазах Видьи Алуру скользнула искра подозрения. – А как может быть иначе – Анис моя дочь!
Хавкин вздохнул – вся эта картина, с поправками, легко накладывалась на такую далёкую, одесскую, где воодушевлённые народовольцы вели с открытой душою подобные бессмысленные разговоры. Он угрюмо представил себе, что мамы трёх нанятых вчера лаборантов сейчас заявятся к нему выяснять отношения. Может, так у них тут принято, в Индии… К счастью, он ошибся.
– Ваша дочь должна сейчас явиться на работу, – сказал Хавкин и, потянув за цепочку, достал часы из жилетного кармана и отщёлкнул крышку.
– Не беспокойтесь, она здесь, – сказала Видья. – Я позову… – И шагнула к выходу из палатки.
– Минутку! – остановил её Хавкин. – Можно вам задать один вопрос?
– Почему нет… – задержавшись в проёме, сказала Видья Алуру. – Спрашивайте!
– Вы верите в судьбу? – спросил Хавкин. Вопрос, очевидно, удивил Видью.
– Да, – сказала она. – Верю. Человек нанизан на свою судьбу, как бусина на золотую нитку.
– Говорят, судьба – это Бог, – сказал Хавкин. – Значит, вы верите в Бога?
– А вы? – ответила Видья вопросом на вопрос.
– Я верю в Божественное начало, – сказал Хавкин. – Во вселенский разум… Но судьба не имеет к этому никакого отношения.
– Почему? – спросила Видья.
– Мы объясняем судьбу задним числом, – сказал Хавкин и улыбнулся. – После того, как что-то уже произошло в нашей жизни… – Ему почему-то не хотелось, чтобы Видья снова приплела к разговору Блаватскую. – Так где же ваша дочь?
Гостья шагнула за порог, и в палатку тотчас вошла Анис. Одна.
А Видья, поднявшись в коляску, наклонилась к рикше и скомандовала:
– В город!
VІ. МЕЖДУ ХОЛЕРОЙ И ЧУМОЙ
На исходе второго месяца работы вре́менная парковая лаборатория изготовила запас иммунной противохолерной сыворотки, достаточный для начала планомерной вакцинации. Первыми были привиты Хавкиным сотрудники его лаборатории, работавшие со смертью. За ними последовали английские солдаты, доставленные в колонию из метрополии и беззащитные перед угрозой заражения местными гибельными заболеваниями, потом – государственные чиновники. Статистический департамент колониальной администрации в Калькутте зафиксировал позитивный сдвиг в беспросветной ситуации сопротивления холерной пандемии: доктор Хавкин с его лимфой принёс в Индию надежду.
Эту надежду разделяли и в Лондоне, в Военном министерстве на Пэлл-Мэлл; донесения о деятельности Хавкина исправно поступали в особнячок военной разведки, а оттуда в кабинеты генералов и других ответственных и важных людей, внимательно наблюдавших за ситуацией в Британской Индии. Впервые со времени погружения в индийские тропические джунгли появилась перспектива снизить разящую смертность от болезней в жемчужине Английской короны. За этой радужной перспективой вырисовывалась фигура Государственного бактериолога Вальдемара Хавкина, в недавнем прошлом циркового борца в парижском базарном шапито. Что это – судьба беглого мятежника или счастливая случайность? Не то и не другое; это, пожалуй, зоркая работа агентов Управления британской военной разведки, разбросанных по белу свету.
Сводки из Калькутты поступали регулярно, там не было недостатка в разведывательной агентуре. Первым в Лондоне получал информацию Джейсон Смит. Он знал, что в начале осени временная лаборатория переехала в отстроенный стационар, и доктор Хавкин доволен новым помещением. Знал, что доктор проявляет редкостное трудолюбие, и это завидное качество вызывает уважение в медицинском департаменте и во всей колониальной администрации. Знал, что, несмотря на известную замкнутость характера, Хавкин снискал расположение чиновников и сотрудников – за вычетом одного немаловажного обстоятельства: романтической связи между ним и его помощницей-индианкой. Такого деликатного рода связи с туземцами не то чтобы возбранялись белым сообществом, но и не поощрялись – особенно в том случае, когда интимные отношения выходили наружу и становились предметом публичного обсуждения. А Государственный бактериолог своё увлечение отнюдь не скрывал и, как говорится, не заметал под ковёр. Читая донесения на этот предмет, Джейсон Смит лукаво посмеивался: кот должен мышей ловить, а не мести пол. Работа Хавкина вызывала восхищение в Калькутте и несомненный оптимизм в Лондоне, и обстоятельства его личной жизни ничуть не тревожили наблюдателей.
Но – не всех. Да и где это видано, чтобы единомыслие служило осью общественного мнения! «Мы» – это оболочка стада, «я» – знак индивидуального мышления. Индивидуалисты – может, через одного – неодобрительно поглядывали на русского доктора Хавкина с его индианкой. Этот доктор, по существу, устроил мятеж: своей открытой связью с туземкой нарушил устоявшийся порядок поведения в Белом городе. Ну, во всяком случае, в той его части, к которой принадлежал и сам. Хотя, если приглядеться, Хавкину можно было только позавидовать: эта Анис необыкновенно хороша собой, просто пальчики оближешь!
В Калькутте они жили раздельно, а в экспедициях д