Этот вопрос до поры до времени оставался без ответа. У Вальди не было ни желания, ни силы поднять руку и указать вытянутым пальцем: «Вот, Он!» В своей бомбейской лаборатории, на втором этаже бывшего дворца португальского наместника, Хавкин и не искал разгадки – его устраивал поступательный ход событий, и этого было достаточно. Но вопрос оставался, он то возникал, то исчезал, и само его существование побуждало к ответу.
Хавкин уложился в срок, отведённый им самому себе, – три месяца. Противочумная вакцина была получена, препарат готов. Оставалось испытать его.
Хавкин записал в дневнике: «Сегодня, как и было запланировано, испытал на себе противочумный препарат. Состояние удовлетворительное. Результат позитивный. Подробности эксперимента изложил в лабораторном журнале».
Через полторы недели Государственный бактериолог начал иммунопрофилактическую кампанию – массовую вакцинацию населения. Работа эта мало чем отличалась от наступления на холеру – те же нищие лесные деревни, те же недоверчивые, а то и агрессивно настроенные люди. Появляясь, со шприцем в руке, на утрамбованной босыми пятками общественной площадке посреди деревушки перед враждебно притихшей толпой, Хавкин раз за разом ловил себя на мысли о том, что за годы работы в Бенгалии он уже привык к такому приёму и вместо покалывающего страха испытывает лишь раздражение и усталость. Вот так же он привык к виду копошащихся, смертельно опасных крохотных существ под объективом своего микроскопа, как бы они ни назывались – холерой или чумой.
А к Индии он так и не привык: сначала Калькутта, а потом Бомбей оказались для него временными остановками в пути, который в конце концов на закате вернёт его не в Одессу и не в Париж, а в маленький европейский городок: тихие люди, чистые улицы. Бомбей и Калькутта, в сущности, немногим отличались друг от друга: Белый город, Чёрный город, невообразимая толкотня на улочках и в трущобах, бездомные, для которых небо над головой с успехом заменяет потолок деревенских хижин. В Бомбее Вальди с изумлением, почти восторженным, разглядывал сообразительных бродячих собак, забиравшихся в мелкую воду лимана и, погрузившись по самое горлышко, терпеливо там сидевших: подёрнутая рябью водная гладь, и над нею, как пеньки на поляне, торчат собачьи головы. Собаки дежурили в солёной воде часами, иногда с утра до вечера, подстерегая рыбу, – как видно, лютый голод, а не страсть к приключениям, загонял их в лиман.
Голод окружал Хавкина, как насущный воздух, как инфекция, от которой нельзя было наглухо отгородиться: голодные люди, голодные собаки, голодные вороватые обезьяны, скачущие по заборам и крышам. Сытыми выглядели обитатели кварталов Белого города и коровы, разгуливавшие беспрепятственно. Голод выкашивал куда больше людей, чем эпидемии, и не было вакцины, которая с ним справилась бы. Изобретатели – да, эти существовали с древних времён, и все они упёрлись лбом в каменную стену; неудача их постигла. Чтобы расправиться с голодом, следовало улучшить мир, и это оборачивалось непосильной задачей для честного человека. А медоречивые авантюристы и кривоглазые фанатики лишь ухудшали голодный мир, щедро заливая его своей и чужой кровью. Вальди проходил это в недавней молодости, в одесском подполье… Чудо, непостижимое чудо уберегло бы мир от голода и нелепых войн, а не индийский Национальный конгресс и не стреляющий подпольный социализм во главе с красивой Верой Фигнер по прозвищу «Вера-револьвер». Противостояние смертоносным эпидемиям – это индивидуальное сопротивление бывшего народовольца Владимира Хавкина несомненному злу, это его изнурительная борьба, в которой можно сложить голову, как его далёкие товарищи во дворе одесской тюрьмы, в верёвочной петле. Эта борьба не допускает никаких послаблений – ни для других, ни для себя. Связать руки семейными обязательствами, масляным буржуазным бытом означает отказ от прямой дороги к цели, которая не признаёт на свете ничего, кроме самой себя. Цели, движение к которой мучительно. Той животворной цели, которая, сверкая, взошла над горизонтом ещё в его одесской необузданной молодости и ни капли не изменилась за все эти годы. Приблизился ли он к ней, со своим шприцем и десятками тысяч привитых от смерти, хоть на шаг – кто ж определит: его цель не знает ни пространства, ни времени, не измеряется никаким стандартом. Десятки тысяч вакцинированы, сотни тысяч обережены от заразной погибели – и, в противовес его беспросветному труду, миллионы таких же за эти годы умерли от голода, болезней, были убиты в племенных междоусобицах. А цель всё висит, как и вчера, как и прежде, над океанским горизонтом, а Володя Хавкин всё плывёт и плывёт к ней на своей шаткой фелюке… Как всё это соотнести, как принять? Или в хаосе мироздания следует принимать всё, как есть, и не задаваться вопросами?
В непрерывном движении своей работы Вальди обнаруживал не удовлетворение, а холодный смысл жизни: ещё сто инъекций, ещё триста, четыреста… Он шёл, волокся лесными тропами от поселения к поселению, и мерцала ему надежда сквозь ядовитые заросли: остановить чуму. А нравственные ориентиры – улучшение горькой человеческой участи, победа над смертельной бедой, – освещавшие его дорогу, когда он сошёл на холерную землю Калькутты с пакетбота «Бенгалия», выцвели и остались за спиной. Теперь, спустя годы, сомнения коснулись его души, и вид представлялся ему несколько иным – с поправками.
На этот заповедный участок пути, утонувший не в зелёной чащобе джунглей, а в тёмных глубинах сознания, ни у кого не было доступа: Хавкин не желал, чтобы его потаённый мир, внутренний, открывался перед посторонними взглядами, как игрушечный ларчик. Наряду с другими это касалось и Анис. Она, надо сказать, проявляла нежный такт: никогда даже и не пыталась узнать о своём Вальди то, что он считал нужным оставить при себе – прежде всего, сомнения, неведомые юности, да и годам стремительного возмужания незнакомые тоже. А ближе к твёрдой зрелости, к четырём десяткам годов, сомнения уже бродят в душе, подобно бесприютным ходокам в тумане.
Тем временем границы эндемии растягивались. Выезды вакцинаторов из Бомбея в очаги, поражённые чумой, становились всё чаще, охват – шире. «Кинжальные» однодневки превратились теперь в многодневные, а то и четырёх-пятинедельные экспедиции. Хавкина редко видели в Бомбее дольше двух-трёх дней кряду – он исчезал в джунглях, и связь с ним была затруднена, иногда неустановима. Анис ездила с Вальди, а чаще отдельно от него, с тремя лабораторными ассистентами, собственноручно прививая жителей дальних деревень, сыпью разбросанных по лесам. Одна из таких поездок стала для неё последней.
Та деревушка, казалось бы, ничем не отличалась от других: два десятка плетёных из ветвей хижин, вытоптанная площадка посреди поселения, сырая стена джунглей подступает к околице. Здесь Анис намеревалась, управившись к вечеру с вакцинацией жителей, остаться на ночь, а наутро, погрузив оборудование и палатки на вьючных мулов, двигаться дальше – до ближайшего селения было часов шесть хода, а до конца экспедиции оставалось ещё три дня пути; потом можно будет возвращаться в Бомбей. За двенадцать дней непрерывной работы Анис и её люди устали и изнервничались: в деревнях их не встречали цветами, послушное ожидание чумной смерти доводило лесных жителей до отупения и полного безразличия к жизни.
Деревушка оказалась мёртвой. В пустом жилье не нашлось ничего, кроме тряпья, помеченного чумным гноем. Чуть в стороне от домов лежал в жухлой траве, лицом к небу, почерневший труп, изъеденный язвами, другой скрючился на пороге хижины. Живые, как видно, поспешно отсюда ушли, унося с собою болезнь куда глаза глядят, – в лесную глушь или в соседние деревни.
Анис решила не задерживаться здесь ни для короткого придорожного отдыха, ни для подробного обследования и описания, а идти дальше по намеченному маршруту, к следующей деревне: сегодняшние прививки не сделаны, нужно восполнить упущенное. Её помощники, все трое, были подавлены увиденным и желали лишь одного: как можно скорее унести ноги из мёртвой деревни.
Перед уходом совершили необходимое: подожгли хижины, чумная деревня утонула в очищающем пламени. Оглядываясь на золотую шапку огня, Анис думала о том, что Вальди, при всей его твёрдости, не стал бы, пожалуй, жечь эту деревню, это человеческое гнездовье, и сводить его с лица земли: беглецы могли вернуться к родным очагам, и нашли бы пепелище. И другие люди, далёкие пришельцы, могли сюда забрести, на чужое насиженное место, и заразиться, и погибнуть… Мечтательно-твёрдый Вальди, приезжий еврей, не смог бы, а она, индианка Анис, смогла, – и в этом, с нежною горечью она думала, скрыта потаённая разница между ними. Высокий огонь, легко скользящий сквозь дым, умиротворял душу Анис и утверждал красивую молодую женщину в её правоте.
Маленькая группа пробиралась сквозь заросли, узкая лесная тропа время от времени прерывалась вязкой топью или подгнившим и рухнувшим стволом. Навьюченные мулы трясли головами, отгоняя слепней и мух, и то и дело задевали поклажей тесные стены растительности по сторонам. Двигались словно по душному зелёному штреку, вверху наглухо запечатанному сплетшимися древесными кронами, сквозь которые не проглядывало открытое небо. До деревни Тампи оставался час пути, когда, надломившись, распяленная пальмовая лапа упала на путников, на голову цепочки – на Анис и одного из ассистентов.
Усталые люди не обратили на это особого внимания: упала так упала! На ходу они отряхнули сор с лиц и одежды и продолжали шагать, глядя под ноги – чтоб не угодить в припорошенную травой колдобину или не потревожить затаившуюся ползучую тварь. Добравшись до деревни, они развьючили мулов и дали себе полчаса на отдых.
Умывая лицо от пота, Анис обнаружила за ухом маленькую, с однопенсовую монетку, пульсирующую опухоль вокруг укуса какого-то насекомого. Видно, с той пальмовой ветви что-то заползло и ужалило, предположила она. Комар, слепень? Вряд ли. Тогда что? Ответа на этот вопрос нельзя было подыскать, поэтому Анис, поводив пальцем по опухоли, забыла о ней.