– Моих соплеменников? – повторил Вальди. – Ну, это не так, вы же знаете…
– Да, вы говорили, – кивнул Бхарата. – Но для простых индийцев все вы, простите милосердно, на одно розовое лицо.
Хавкин усмехнулся невесело: такое определение он слышал уже не раз, от разных людей.
– И что ж за вражда? – спросил Хавкин как бы вскользь. – В чём? Я никогда к этому не присматривался – ни в Калькутте, ни здесь, в Бомбее.
– Всё дело в том, что вы не хотите быть, как все, – сказал Бхарата. – Вы – другой; как говорится, белая ворона. Вот в этом дело.
– Вы тоже так думаете? – спросил Вальди.
– В моих глазах это лишь повышает вашу человеческую ценность, – не дал прямого ответа Бхарата. – Другого такого, как вы, я у нас никогда не встречал.
– Ну, что вы! – сказал Хавкин. – Просто я стараюсь оставаться самим собой, не приспосабливаться к среде, для меня, согласитесь, совершенной чужой. Даже если я заведу дюжину павлинов и ещё слона в придачу, я индийцем не стану. Индийцем надо родиться, вы это знаете.
– А русским? – спросил Бхарата. – Или евреем – как вы?
– Русским – можно, – сказал Вальди. – Немцем – можно. А с нами всё по-другому: из нас еврейское начало не вытравить, не выдавить никакими силами. И поэтому из еврея такой же русский получится, или пусть будет индиец, как свинья из коня – так, профессор, в России говорят. И это правило обоюдоострое: из еврея не выдавить, в индийца не вживить.
Они помолчали, не в тягость друг другу.
– У всякого человека, – словно бы рассуждая сам с собою, начал Бхарата, – есть недоброжелатели. У вас тоже – это естественно. Вашу замкнутость они объясняют высокомерием. Вы вроде бы им ровня – а не ровня: не общаетесь с ними, не ходите к ним на вечеринки.
– Да что мне эти вечеринки! – с раздражением выкрикнул Хавкин. – Терпеть их не могу! Порча времени!
– А они думают иначе, – сказал Бхарата. – Они думают, что вы намеренно их игнорируете, всё их общество, а ведь они – высший свет!
– Никого я не игнорирую, – устало сказал Хавкин. – Мне там нечего делать, в этом высшем свете. Какая глупость! Всё равно что меня позвали бы в гости к царским боярам.
– Социальное чутьё в них развито чрезвычайно, – продолжал Бхарата. – Они держатся вместе, друг за друга, и это позволяет им управлять колонией. А вы для них чужак, вы им мешаете, и они не прочь были бы найти повод и избавиться от вас раз и навсегда.
– И вы думаете, этот повод – девятнадцать смертей в лесу? – спросил Хавкин.
– Я не думаю, – сказал Бхарата. – Я знаю… Они хотят передать дело в суд и настоять на вашем отъезде в Лондон.
– В Лондон? – повторил Хавкин. – Как это они могут вынудить меня уехать?
– Только в Лондоне суд полномочен рассматривать дело Государственного бактериолога, – сказал Бхарата. – Вы уедете, вот они от вас и освободятся. Процесс затянется, а его исход их совершенно не волнует.
И трёх месяцев не прошло, как наступил день отплытия Хавкина из Бомбея в Лондон, на суд. Обвинение было сформулировано однозначно: «Пренебрежение доктором Вальдемаром Хавкиным правил дезинфекции при изготовлении им противочумной сыворотки, приведшее к смерти девятнадцати вакцинированных аборигенов».
Но не всё было так плохо. Сингх Чадрал, единственный квалифицированный участник тех событий, написал объяснительную записку, отклонённую, правда, следственной комиссией и не принятую ею во внимание: собственноручно прививавший жителей деревни, Сингх писал свой отчёт по просьбе Вальди и поэтому был признан заинтересованным лицом. Копию этого служебного отчёта Сингх Чадрал передал Хавкину, и Вальди берёг её для лондонского суда – там, он надеялся, примут к сведению.
Пароход «Пенджаб» неспешно резал морской простор, время монотонно скользило за бортом и за иллюминатором каюты, в которой Хавкин сидел почти безвылазно. Он много читал, приводил в порядок свои записи, сделанные в экспедициях на разрозненных листках бумаги, и кое-что гранёным мелким почерком переносил в дневник. На пароходе у него оказалось полно свободного времени, впервые за много лет; это не укладывалось в привычные рамки жизни.
«Я не стал бы останавливаться на этой гнусной истории, совершенно неожиданно изменившей ход моего существования, – записал он в дневнике. – Впрочем, сама эта нелепица весьма жизненна, хотя во мне она не вызывает ничего, кроме брезгливого отвращения. И дело тут не столько в обстоятельствах лесной трагедии, сколько в людях, несправедливо и бесчестно использовавших эти обстоятельства. Впрочем, никто из мыслящих тварей не сомневается в том, что мир несправедливо устроен; именно в этом устройстве коренится неиссякаемая борьба Добра со Злом, которая, возможно, и есть Высший замысел, неподвластный редактуре. И всё же рядом со злобой и предательством помещена совесть и доброта, и это внушает надежду на постепенное примирение человека с самим собой в нашем мире. Сингх Чадрал, мой ассистент и помощник, составивший – вопреки давлению чиновного начальства и в ущерб личным интересам – правдивый отчёт о происшествии, представляется мне олицетворением такой совестливости».
Свидетельство Сингха должно было послужить главной оправдательной уликой в лондонском разбирательстве. В отчёте скрупулёзно, чёрным по белому был изложен ход событий: прибытие в деревню, подготовка к вакцинации, прививки и, наконец, признаки заболевания девятнадцати из ста семи привитых, не имеющие ничего общего с симптоматикой бубонной чумы. Сингх утверждал и готов был показать под присягой, что смерть девятнадцати жителей деревни наступила в результате поражения столбняком. Он подробно, шаг за шагом описывал произошедшее: передавая ему флакон с вакциной, ассистент случайно обронил пробку и, подняв её с земли, вернул на место – в горлышко флакона. Но этим дело не ограничилось: в спешке, не желая привлекать внимание к досадной случайности, ассистент, затыкая флакон, нажал на пробку сильней, чем следовало, и она провалилась сквозь горлышко внутрь сосуда. Необходимо было её оттуда извлечь, чем Сингх, не подозревавший о загрязнении пробки, и занялся с грехом пополам – вытащить её было не просто… Закончив приготовления, он приступил к вакцинации. И вместе с противочумной вакциной ввёл группе деревенских жителей переносчик столбняка, попавший во флакон с испачканной землёй пробки.
Это было показание не случайного наблюдателя и даже не очевидца событий, а главного действующего лица трагедии. Оно не оставляло тёмных пятен в глазах беспристрастного лондонского следствия, на которое рассчитывал Хавкин в решении своей судьбы.
На исходе третьей недели пароход «Пенджаб» пришвартовался к причалу в Саутгемптоне. Сеял дождик. В толпе встречающих Хавкин с облегчением разглядел Джейсона Смита, консультанта.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ІХ. ЛОНДОНСКОЕ СИДЕНИЕ
Слова́ окружают нас, как рой разноцветных бабочек. Все попытки отвлечь их или прогнать совершенно бессмысленны, потому что наш мир насыщен словами снизу доверху; он из них состоит. Даже если нам представляется, что наступила тишина, – это заблуждение, потому что слова разделены на две части: речённые и немолвленные. «Слово – серебро, молчание – золото» – это, озираясь кругом, народ разглядел. Ну да! Молчание – кубышка, набитая золотыми монетами слов. Откупорь её, и польётся речь.
Немые и безъязыкие, казалось бы, обречены на бессловесную жизнь, но и это только кажется, как и всё прочее: не переливаясь через край, слова кипят в этих инвалидах и составляют картину мира. Слово предшествует делу, уж так заведено, – но и это не чугунное правило: случается, и нередко, что за шампанским потоком слов никакое дело так и не проклёвывается. Такое бывает, и это, строго говоря, тоже в порядке вещей в нашем суматошном общежитии, где часть жильцов, соря словами, насмерть стоят на том, что Земля – плоская, но дважды два всё же четыре. А есть и отрицатели таких интересных наблюдений, и кто тут прав, не возьмусь судить.
Даже сон, этот сумрачный тамбур вечности, насыщен словами: без слов, пусть и не озвученных и не произнесённых вслух, он утратил бы свои сюжетные возможности. А культура! Она вся держится на слове, как дырявый рабочий ватник на золотом гвозде. Её установки, иногда шокирующие, передавались до поры до времени из уст в уста, пока Слово не научились изображать таинственными значками, совершившими переворот в истории разумных прямоходящих. Зародившись в отдалённую эпоху, устная цивилизация предшествовала цивилизации письменной, с изобретением первопечатника Гуттенберга укрепившейся почти повсеместно. И это случилось в те вязкие времена, когда проницательный Нострадамус в своих катранах даже и предположить не мог, что придёт час, и сокрушительная электро-кнопочная цивилизация, пинком отшвырнув предшествующие, непременно обрушится на наши головы.
Литература венчает культуру, как сияющий нимб избранную голову героя. И хотя археологические литераторы, начиная с авторов охотничьих рассказов у древнего костра, не испытывали неудобств от отсутствия пера и бумаги и целиком полагались на устную традицию, нынешние наши писатели в ту разговорную пору чувствовали бы себя неуютно: нам и Гомер не указ.
Сидя у себя во флигеле в обществе павлина и граммофона, Хавкин вглядывался в минувшее время, проведённое им в Лондоне, как в обременительную говорильню, груду слов, засы́павших его с головой. Вернувшись в Бомбей после завершения разбирательства и вынесения оправдательного вердикта лондонским судом, Вальди чувствовал себя здесь куда вольготней, чем в метрополии. За время отсутствия на его флигелёк никто не покушался, и Государственный бактериолог нашёл его точно таким, каким оставил три года назад. Всё в его жилье оказалось на месте и в полнейшем порядке, кроме белого павлина, который околел вскоре после отъезда хозяина. Обнаружив утрату, Вальди в тот же день купил нового, столь же великолепного – один к одному – как старый; обнаружить замену было невозможно, да и ни к чему.