Число слов, изведённых на пустопорожнюю проблему – обвинение доктора Вальдемара Хавкина в гибели девятнадцати индийских аборигенов, – легко тянуло на миллионы. Ещё в день приезда, по дороге из Саутгемптона в Лондон, Вальди услышал от Джейсона Смита, своего давнего знакомца, утешительные вести: никто из влиятельных людей не верит в виновность Государственного бактериолога, всё это пустопорожнее разбирательство не более чем скверный анекдот, выдуманный скучающими чинами колониальной администрации в Индии. И в Военном министерстве, и выше отлично осведомлены о сомнительных настроениях и расстановке чиновничьих сил в администрации Калькутты и Бомбея. Беспокоиться тут не о чем, а этот незапланированный приезд в Англию нужно использовать по максимуму для оздоровительного отдыха и культурного времяпровождения. И ещё вот что: при врождённой медлительности нашего бюрократического аппарата, при переходе дела из рук в руки самых невообразимых инстанций пребывание в Лондоне может затянуться на долгие месяцы. Это не должно огорчать Вальдемара: жалованье сохраняется за ним на весь срок следствия, и отличная казённая квартира будет предоставлена. Так что, в конечном счёте, интриганов и озлобленных недоброжелателей из колониальной администрации можно только поблагодарить: их происки сделали возможным визит Вальдемара в Англию.
Вальди слушал витиеватые речи Джейсона Смита с приоткрытою душой, и только доскональное знание консультантом притенённых закоулков жизни в далёкой колонии несколько настораживало и смущало слушателя. Но – не настолько, чтобы углубляться в тёмную пучину сомнений. Нет, не настолько… Ступив на берег метрополии, Вальди желал, просто жаждал понимания и справедливости, и слова́ Смита ложились на удобренную почву и тянулись к блёклому английскому солнышку, как упорные побеги.
Говорят, что всё началось со Слова; может быть, хотя и не факт… Как бы то ни было, невозможно составить себе представление о безмолвном мире – то будет другой мир, в другом измерении; кто знает. Обмен словами ведёт к приязни или, напротив, ссоре, убийству: Каин объяснил Авелю, почему он занёс камень над его головой. Без персонального объяснения убийство применяется на войне; там подстеречь и убить из-за угла считается военной хитростью. Так, наверно, повелось от первых времён – с той поры, когда всё только начиналось.
Слово, значит, основа и пята мира; свод жизни на нём держится. Оно преданно нам служит, не требуя взамен ничего, кроме любви. А если кто-нибудь понимает любовь к слову извращённо, то и он не подлежит наказанию. Бывали случаи наезда на Слово, но такие бедовые усилия расшибались о стены свода, как мусорная волна о береговую скалу; и брызги уходили в песок.
Джейсон Смит – «человек со связями», едва ли задумывавшийся над потаённым значением слов, но знающий, как говорится, все столичные входы и выходы, был единственным близким знакомым Хавкина во всём Лондоне. Само собой сложилось, что Джейсон стал наставником Вальди во всех его делах, а их обнаружилось множество, с расползающимися к тому же ответвлениями и щупальцами: служебные, научные, судебные, житейские. Нужные люди, с которыми Смит по ходу дела сводил Хавкина, были настроены к нему весьма благожелательно, но никто из них никуда не спешил; и время сочилось по капле.
Главное своё достижение, на которое Вальди ухлопал четыре месяца жизни, состояло в том, что Военное министерство, по контракту с которым вакцину Хавкина прививали солдатам и офицерам армии Её Величества королевы Виктории, предоставило ему в одной из своих секретных лабораторий место вольного учёного. Новое это заведение ни в чём не уступало его бомбейской лаборатории, а кое в чём и превосходило её: самое новое оборудование, самые ценные материалы – всё было здесь к услугам экспериментатора. Доктору Хавкину предложена была полная свобода действий, он ни перед кем не обязан был отчитываться. Сидя над микроскопом, Вальди искал подходы к обезвреживанию растительных ядов, с которыми у него были личные счёты, и смертоносных отрав, распространяемых тропическими насекомыми, к примеру, пауками. Его ничто не подгоняло – ни люди, ни обстоятельства; вот он и не спешил. Эти поиски выбивались из ряда его бактериологических интересов, они склоняли Хавкина к загадкам таинственной химической науки, но это не расхолаживало исследователя, а лишь подогревало его научный пыл.
– Отдыхайте, друг мой! – повторял Джейсон Смит при каждой встрече с Вальди. – После ваших индийских подвигов вам полагается покой. – И иногда добавлял с уклоном в философию: – Жизнь коротка, покой безграничен…
Хавкин не понимал, что такое спокойный отдых, зато понимал очень хорошо, что Джейсон вынашивает смутные планы, в которых ему отводится не последняя роль. Все попытки Вальди разведать, что его ждёт, упирались в глухую стену: Смит на этот счёт был нем как рыба. Не то чтоб это таинственное молчание внушало тревогу – Хавкин, привыкнув к размеренному движению местной вялотекущей жизни, почти разучился реагировать на раздражающие факторы: он старательно их огибал. После первого года лондонского сидения ему и исход следствия по его делу о девятнадцати покойниках – а конец разбирательства всё ещё не проступал в юридической мгле – представлялся событием призрачным, словно рычанье грома далеко за горизонтом. Он жил, не числя дней, и будущее, которое, по всем признакам, наступит после завершения судебного процесса, было для него совершенно непроницаемо. Он не знал, чем займётся, куда поедет и поедет ли вообще после окончания следствия и оглашения приговора. Вероятность посадки за решётку он не исключал полностью, помещая её на самой окраине своего воображения, заметно обедневшего за год лондонского существования, в условиях безмятежного отдыха, рекомендованного ему Джейсоном Смитом, консультантом.
Нельзя сказать, что в этом режиме замедленного ожидания Вальди всё на свете опостылело. Ничего подобного! Но всякое ожидание было противопоказано его душе, склонной к беспокойству и мятежу.
В Одессе он не мучился ожиданием. Жизнь его скакала галопом – в народовольческом подполье, потом в опасных играх с охранкой и, наконец, в бегстве за рубеж. Он не просто ждал ареста в Одессе, а противодействовал ему, по мере сил… Ожидание обрушилось на него в Париже, где он, таская на рынке говяжьи туши, вынашивал под сердцем мечту о работе в институте Пастера, – и его нетерпение скрашивала не толстомясая Люсиль в своей фанерной будке, а совсем другое: запредельный труд циркового борца приносил не только приработок, но и давал робкое ощущение принадлежности к миру артистов – вместе с лилипутами и дрессированным слоном. Как ни странно, именно это пятнышко тепла грело его душу и разряжало удушливую атмосферу ожидания.
Он не умел ждать. Да и кому по плечу это мазохистское умение, противоестественное! Погоня за справедливостью не терпела проволочек, и всякая задержка была Вальди враждебна. Навязанное ему лондонское сидение вместо блужданий по заразным джунглям было как раз такой задержкой; потоки пустословия, с утра до ночи без толку обтекавшие его, как проточная вода, исчезали без следа. Слова роились, где бы он ни появлялся – в присутствиях, на встречах, даже в лаборатории. Вечерами, возвращаясь в свою казённую квартиру, он продолжал и в тишине дома улавливать словесный гомон, оставленный за порогом. Он сидел в кресле, в углу гостиной, точно как в Бомбее, и разглядывал лондонскую темень, липнувшую к окнам. Ему не хватало граммофона; он купил его. А белого павлина он тут не мог завести.
Поначалу, по ночам, когда сон сжимает время в гармошку, наплыв слов не ослабевал, но принимал иной, не столь навязчивый характер. По приезде в Лондон сновидения почти не тревожили Вальди: он спал крепко, как бревно. И вот в эту его последнюю крепость взялись настойчиво проникать красочные фигуры, действовать там вопреки воле спящего и вымогать обременительный разговор. Были там коллеги по цирку-шапито, и боевик-народоволец Андрей Костюченко, и одесский куриный старик – хозяин съёмного угла с Базарной улицы. Мало ли кто!
Но вот, как снег на голову, на Вальди свалились ангелы.
Вначале он увидел овраг, заросший по дну сочной травой и молодым лиственным лесом по склонам. Отвесные лучи солнца освещали овраг. Вальди почуял несравнимый ни с чем запах скошенной травы. Душистый зелёный овраг лежал у него под ногами – не рядом, но в то же время как бы и вблизи; Вальди вгляделся и уловил движение в траве, внизу. Непостижимым образом дно оврага приблизилось почти вплотную, и стало видно, как по траве бегают ангелы.
– Этого не может быть! – волнуясь, крикнул Вальди, не заступая, однако, путь бегунам. – Вы не ангелы! Так не бывает!
Ангелы ничего не ответили, они продолжили бегать из конца в конец оврага, по траве. Их было четверо, они пробегали мимо Вальди, а он, глядя на них, гадал: зачем они бегают по оврагу, с какой целью? И как они тут оказались, когда их нет, они не существуют в природе? Ангелы вместе с тем не оставляли в Вальди сомнений, что это – именно они, хотя никаких крыльев у них не было видно за спиной, они не пели нежных песен и занимала их как будто одна лишь эта беготня. На первый взгляд, они были совершенно одинаковы, но это лишь на первый взгляд: ангелы отличались друг от друга и выражением лица и, пожалуй, ростом – одни были подлинней, другие покороче. Одежда скрадывала очертанья их фигур, они двигались совершенно бесшумно, и дыханья их не было слышно на бегу; никто из ангелов не запыхался. Глядя на них, Вальди радовался молчанию ангелов; они были всецело увлечены своим занятием и ни на что не отвлекались.
Не он один наблюдал за их воздушным бегом: из кустарника выглядывали коричневые в бежевую полоску дикие кабанята размером с собаку, и озабоченно следили за происходящим. Стоя в стороне, Вальди никак не выдавал своего здесь присутствия, да и кабанята ни на что, кроме бегущих босиком, не обращали внимания. Чуткие дикие кабанята, из своих кустов они, наверняка, заметили наблюдающего Вальди, но не подали и вида. Для них появление ангелов было событием неординарным – куда более важным, чем присутствие Хавкина в их овраге.