Новая лаборатория Хавкина расположилась на севере Англии, в Йоркшире, в уединённом поместье, принадлежавшем Военному министерству. Посторонним доступ в поместье был закрыт, да посторонние здесь, на отшибе, близ затерявшегося в вересковых пустошах трёхэтажного каменного особняка, и не появлялись. Посторонним – закрыт настрого, а причастные к делу люди наведывались от времени до времени: офицеры Генштаба, сотрудники Управления военной разведки. В неделю раз приезжал Джейсон Смит, иногда оставался ночевать; ему и персональную комнату отвели в особняке.
Джейсон привозил Вальди стопки научных журналов и разведданные по германской программе, контролирующей разработку и оперативное применение отравляющих веществ. Окопная война, изрывшая вшивыми траншеями линии боевого соприкосновения противоборствующих сторон, собирала десятки тысяч солдат и провоцировала газовые атаки, не требовавшие от измочаленной пехоты ни усилий, ни отваги: дуй, ветер, дуй! Главное, чтоб дул он в ту сторону, в какую надо, а не наоборот. Какая проклятая околесица! Подуй он не туда, и свои же полягут косяками.
Нашествие смертоносных бактерий не зависело ни от ветра, ни от дождя, но и ограничить поле вакханалии микроскопических зверков – планомерно остановить их хаотический набег – было не под силу экспериментатору. Прогресс – грозное явление; никто не знает, что ждёт искателя за ближайшим поворотом. Не знал этого и Хавкин.
А работа в бактериологическом центре Военного министерства шла своим чередом, в ускоренном режиме, и уверенно приближалась к стадии завершения. Разработке подверглись возбудители чумы, холеры и антракса – «персидского огня» или, по-русски, сибирской язвы. Сотрудники лаборатории – офицеры медицинского корпуса британской армии – профессионально были безукоризненно подготовлены и заслуживали всяческих похвал. Джейсон Смит – а похвалы и поощрения сотрудников он держал в своих руках – принимал это как должное: йоркширский секретный проект собрал в себе лучших из лучших.
Напряжённый труд размывает хрупкие границы времени, превращая его в зыбкое желе – без «сегодня», без «вчера» и уж тем более без «завтра». И вышел Хавкину срок писать отчёт о проделанной работе. Накануне Джейсон вёл с Вальди долгий задушевный разговор: отчёт, где все вещи должны быть названы своими страшными именами, задуман как носитель неприкрытой угрозы – и при этом необходимо избежать и намёка на секретные технические подробности, которыми противник не замедлит воспользоваться в своих интересах.
Отчёт Хавкина, в его сокращённом варианте, будет приложен к ультиматуму, составленному специалистами Военного министерства дипломатическим по форме и несомненным по содержанию: если вы не прекратите немедленно и бессрочно применение отравляющих боевых газов, Британия обрушит на ваши головы истребительное бактериологическое оружие. Бронебойным фактором в этом послании явится не ультиматум, а отчёт: люди разведки находят общий язык куда оперативней, чем политические лидеры. Пакет документов, направленный из Лондона в германский Генштаб, ляжет прежде всего на стол командира немецкой военной разведки полковника Вальтера Николаи. И полковник Николаи, опытный человек, поймёт без дополнительных разъяснений, что газ, в лучшем случае, придушит район-другой Лондона, а чума уморит весь Берлин, а потом и всю Германию, и на этом не остановится…
Переписка с немцами, предполагал Джейсон Смит с высокой долей уверенности, много времени не займёт ввиду остроты ситуации – недели три, ну, от силы, месяц. Эти дни, для соблюдения секретности, Хавкину не следует покидать особняк: время военное, немецкие шпионы проявляют большую активность. Да и, будем надеяться, после вступления в силу взаимной договорённости о неприменении Вальди сто́ит задержаться в Йоркшире, возможно, что и до конца войны, который, отчасти и его усилиями, уже не за горами.
Скрупулёзный отчёт был выполнен, под пристальным наблюдением Джейсона Смита, в ударном порядке, отредактирован на Пэлл-Мэлл, снабжён примечаниями и гранёным ультиматумом, одобренным на самом верху, а потом отправлен в плаванье по каналам разведки. В ход переписки с германцами Хавкина не посвящали – это было ни к чему.
Работа была сделана, и теперь Вальди мог употребить своё время на что угодно: на чтение Льва Толстого, пополнение дневника или на избыточный, приятный сон без сновидений. В перерывах между этими необременительными занятиями он, глядя на события из своей персональной ложи, рассуждал о том, что мир, на первый взгляд так рационально сконструированный, на поверку шаток и неустойчив, зависит от вполне безумных действий отдельных людей, одержимых несомненными пороками: завистью, неукротимой жаждой власти, патологической кровожадностью. И, в противовес им, появляются на зелёной сцене другие одиночки, с иным взглядом на свет и тьму мира. Их сшибка, как ни странно, удерживает землю от последней катастрофы и оставляет нас в живых. Вот, действительно, странно! Казалось бы, спасенья нет и нет будущего – но неподдающееся анализу вмешательство распрямляет запутанные ходы событий; доказательством тому – то, что мы живы до сих пор.
Так или иначе, Соглашение между Лондоном и берлинскими коллегами было достигнуто: немцы проявили совершенное понимание сложившегося и, с незначительными поправками, пошли на спасительные для обеих сторон уступки. Были предприняты меры для сохранения Соглашения в полной тайне: Берлин не желал выступить в глазах мира в роли капитулянта, англичан не привлекала роль изобретателя адского бактериологического оружия, грозящего человечеству поголовным вымиранием.
В один из своих приездов в Йоркшир, изрядно поредевших после успешных договорённостей с немцами, Джейсон привёз Вальди знаменательную новость: политическая нестабильность в России набирает обороты на глазах, революционеры и откровенные бандиты полезли из своих нор и раскачивают трон – и за всеми этими пертурбациями просматривается Берлин, заинтересованный в крушении русского режима, свёртывании восточного фронта и выведения России из войны. Санкт-Петербург, или, как его теперь именуют русские из патриотических чувств и в пику германцам, Петроград, может преподнести «граду и миру» пренеприятнейший сюрприз. Последствия такого развития событий имеют размытые очертания и ничего хорошего не сулят.
К удивлению Джейсона Смита, вообще, казалось бы, не умевшего удивляться, Хавкин не проявил к российским новостям никакого интереса – просто пропустил их мимо ушей. А когда Джейсон ненавязчиво вернулся к этой теме, сказал:
– Хоть революция, хоть даже две. Это русское дело, а я, Джейсон, инородец. И чем меньше мы будем вмешиваться в русские дела, тем лучше.
– Но… – собрался было возразить Джейсон Смит. – Вы…
– Да, я оттуда, – кивнул Вальди. – Но я, если на то пошло, ищу мир в себе, а не себя в мире.
– И Россия для вас, – спросил Смит, – значит не больше, чем Индия?
– Меньше, – сказал Хавкин. – Россия для меня – а точней, Одесса, прежде всего – бычки.
– Какие бычки? – опешил Джейсон Смит.
– Рыбка такая, – разъяснил Вальди. – Одесская горбатая рыбка.
– Ах вот как, – сказал Джейсон Смит. – Горбатая.
– Ну да, – сказал Хавкин.
– Надо же! – сказал Джейсон, пожевал губами и перевёл разговор на другую тему.
Хавкин в разговоре со Смитом хоть и плутовал, зато не лукавил: интерес к российским делам в нём не иссох и отнюдь не ограничивался одесскими бычками – но, не желая погружаться в воспоминания, он гнал их от себя мусорной метлой.
Вечером, перед тем как разойтись по своим комнатам, Вальди Хавкин вернулся к дневному разговору и поставил под ним точку.
– Будь в России, – он сказал Джейсону, – хоть царь, хоть народный председатель – я туда не поеду.
ХІІ. ТАБАЧНАЯ ПТИЦА
Поехал.
Двухтрубный «Прованс» раз в две недели выполнял рейс Марсель – Одесса – небольшой, но вполне комфортабельный пароход довоенной постройки, перевозивший, помимо немногочисленных пассажиров, попутные грузы: доброе французское винцо, модную одежду и обувь. Эти и другие, подобные им приятные вещицы предназначались для множества частных заведений – магазинов, кофеен, – в обилии выросших на расшибленных гражданской войной русских пространствах, как грибы после дождя. Наипервейшая человеческая страсть – головокружительное упоение торговлей – уверенно разорвала идеологические поводья новой власти большевиков-комиссаров. Разорвала, как только эти самые комиссары дали послабленье: выпустили торговлишку из камеры смертников в тюремный дворик, а оттуда на ближайшую лужайку, под надзор. Свобода торговли! Большевики взялись за ум и перековались! Да здравствует Новая Экономическая Политика и неистребимая торговая смётка русского мужичка!.. И только считаные единицы не верили своим глазам, видя в НЭПе лишь отпущенную властью передышку для народонаселения, околевавшего от бескормицы и отчаяния.
Действительно, позволенная большевистской верхушкой «частная инициатива» вернула доведённую до отчаяния публику к жизни, и даже смерть главного живодёра и водворение его, наподобие фараона египетского, в мраморную ступенчатую пирамиду, не свернуло праздник торговли и точечного обогащения. Страна вставала с колен, это всем было по душе, хотя в стоянии навытяжку тоже есть свои неудобства. Захваченные шоколадной волной эйфории, хваткие нэпманы и уличные читатели красивых вывесок и не помышляли о конце праздничного сезона. А конец хмельному празднику должен был прийти, как всему приходит конец на белом свете. Могильный конец, а потом, время спустя, новое начало, похожее на старое.
Не раз ходивший за три моря, за тридевять земель – из Британии в Индию и обратно – Вальдемар Хавкин чувствовал себя на «Провансе», усердно пыхтевшем обеими своими машинами, вполне привольно. Качка его не донимала, да её тут всерьёз и не было – настоящей океанской качки. Обогнув Италию и Грецию, пароход взял курс на Дарданеллы, откуда рукой подать до роскошного Босфора, за которым открывается глазу непричёсанная черноморская гладь. Уже в самом коридоре пролива, низкие берега которого сплошь застроены приземистыми мраморными дворцами, Вальди переместился с просторной кормы, где он, помахивая тростью, прогуливался в одиночестве, на нос – там поджидали праздношатающихся пассажиров белые в синюю полоску парусиновые шезлонги. Подойдя вплотную к носовому закруглению поручней, огибавших палубу, Хавкин бездумно глядел перед собой