– ему не хотелось пропустить появление Чёрного моря. Так он и стоял – глядя.
Умница Джейсон, когда Вальди рассказал ему о своём решении поехать в Одессу, только усмехнулся в ответ:
– Вы же уверяли меня, что больше в Россию – ни ногой! Ни при царе, ни при народном комиссаре.
Теперь, стоя на душистом морском ветру, на носу корабля «Прованс», усмехался Вальди Хавкин: не всё, нет, не всё открыл он своему проницательному другу. Ни о жемчужно мерцавшей за горизонтом поездке в Одессу не догадывался консультант, ни о том, что манят туда Вальди отнюдь не горбатые бычки. В последний, может быть, раз в жизни возвращался он в своё прошлое, на которое наложил запрет и куда зарёкся заглядывать. Но на то ведь он и запрет, чтоб его нарушить – и смотреть с замиранием души, что из этого получится.
Глядя в ожидании, он перемежал в памяти картины прошлого, как рачительная хозяйка перебирает в шкафу стопки белья, переложенные мешочками саше́ с высушенными цветами лаванды. Ася, жемчужная девушка, похожая на камею, – вот она, на подпольной сходке. Вот в каморке куриного старика, в полуподвале на Базарной. А вот на ночном косогоре, над заброшенным причалом, откуда турецкая фелюка увезла Володю Хавкина навсегда. Навсегда? Но ничего не бывает в нашей жизни «навсегда», кроме смерти. Вот ведь возвращается Володя, всем доводам разума вопреки, к Асе, оставшейся на косогоре.
Чёрное море угадывалось невдалеке, за горлом пролива. Хавкин стоял на носу «Прованса», в потоке весеннего солнца, и то и дело подгонял время, полыхающее в пароходных топках: «Давай быстрей! Пыхти!» Он и сам не знал, зачем ему эта спешка и что изменится, когда море откроется пред ним. Да он и не желал знать, довольствуясь в одиночестве азартом предвкушения, словно то был тайный порок.
Голос раздался рядом – кто-то подошёл, неслышный за гулом паровой машины.
– Доброго здоровья! – прозвучал этот голос любезно. – Вы, случайно, не еврей?
– Ну да, – удивился вопросу Хавкин. – А в чём, собственно, дело?
– Так я и знал! – обрадованно всплеснул руками подошедший, мужчина лет сорока в тёмном твидовом костюме и дорогом кепи. – Я вчера ещё заметил на вас золотой магендовидик на цепочке. Не станет же гой надевать на шею магендовидик!
– Да, вряд ли, – неохотно согласился Хавкин. У него не было желания затевать дорожный разговор с любезным незнакомцем.
– Я Шмуэль Рапопорт, – сказал незнакомец. – Негоциант. А вы?
Хавкин назвался.
– Негоциант? – уточнил Шмуэль Рапопорт.
– Нет, – сказал Хавкин.
– Зачем же вы тогда едете в Одессу? – удивился Шмуэль Рапопорт.
Вопрос был бестактным.
– А вы? – буркнул в ответ Вальди. – Вы – зачем?
– Я там держу шоколадное заведение, – охотно пустился в разъяснения Рапопорт. – Конфеты, торты. Производство на месте и продажа. Деньги надо зарабатывать в России.
– А не посадят? – едко поинтересовался Хавкин. – В тюрьму?
– Поверьте моему чутью, – с большой уверенностью воскликнул Шмуэль Рапопорт, – нет, нет и нет! Большевики взялись за ум, устроили НЭП и теперь с ними можно иметь дело порядочному еврею. Многие туда едут. Конечно, как вы понимаете, с начальным капиталом.
– Значит, вы там живёте… – сказал Хавкин, разглядывая негоцианта. Он впервые видел так близко человека из Советского Союза.
– Ну, как вам сказать… – уклонился от прямого ответа Рапопорт. – Семья в Париже, я в Одессе. Так всё же надёжней.
– Ну, вам видней, – не стал спорить Хавкин.
– Кстати, – спросил Рапопорт, – вы познакомились с нашим капитаном?
– Нет, – ответил Хавкин, дивясь скачкам мыслей негоцианта.
– А с пассажирским помощником? – продолжал Рапопорт.
– Тоже нет, – сказал Хавкин.
– И не знакомьтесь! – потребовал негоциант.
– А почему? – спросил Хавкин без особого интереса.
– Он антисемит! – заявил Рапопорт.
– Да что вы говорите! – удивился Хавкин, как будто Рапопорт ему открыл, что пассажирский помощник – орангутанг. – Откуда вы знаете?
– Мы подходим к Одессе в субботу днём, – сказал Рапопорт. – И я от имени евреев – а нас тут, считайте, восемь человек – попросил этого гоя, этого помощника, причаливать не раньше половины седьмого вечера, когда закончится суббота. И знаете, что он мне ответил? Не знаете? Он мне отказал!
– Но вы ведь, кажется, не религиозный? – спросил Хавкин.
– Если я ношу кепи, – сказал негоциант, – это ещё не значит, что я не еврей. – Он приподнял свою кепку, под которой ладно сидела на голове дорожная плоская ермолка.
– Понятно… – сказал на это Хавкин. – Может, сто́ит обратиться к капитану?
– Они все заодно! – обрубил Рапопорт непререкаемым тоном.
Спереди по ходу корабля накатывало на них Чёрное море.
В порт вошли назавтра, около полудня. «Прованс» ошвартовался у второго причала, опустил трап и загудел бархатным баритоном: «Привет, Одесса!»
Приехали.
Вольный пенсионер, не ограниченный в тратах, Хавкин приехал в Одессу не потому что соскучился по бронзовому Дюку на площади или по Потёмкинской лестнице, вот уже почти сто лет бежавшей к морю без оглядки. Не полузабытую Россию он приехал искать в Одессу и даже не любимую юность, с невозвратимой утратой которой не может безропотно смириться ни один теплокровный человек.
Асю, оставшуюся на косогоре, приехал он искать – жемчужную Асю, сохранившуюся нетронутой в его памяти, в наплыве янтарного времени. Он с отвращением отдавал себе отчёт в том, что всё на свете тут изменилось – всё, кроме, может, косогора над причалом. И Асе суждено было измениться – но поверхностно, но чуть-чуть: ведь должно что-то в прошлом сохраняться неискажённым!
Обустроившись в своём просторном номере гостиницы «Пассаж», Вальди подошёл к обзорному окну и, выглянув, увидел с третьего этажа живое течение толпы по Дерибасовской. Неспешные одесситы шли куда-то по своим делам, ехали автомобили. Вальди всматривался, не находя общего с тем, что видел здесь когда-то. Он подумал, что надо бы прямо сейчас спуститься вниз и, не мешкая – тут совсем недалёко, – бежать на Приморский бульвар, к Лондонской гостинице, к той самой скамейке, которая вряд ли сильно изменилась после теракта… Подумал – и досадливо отогнал эту мысль: не для того он здесь, чтобы воскрешать дух генерала Стрельникова. Да и его девушки тоже.
Но и в номере Вальди не сиделось. Неслышно ступая по ковру, он вышел в коридор, вызвал лифт и спустился в вестибюль; там было пустынно и почему-то торжественно, как в морге. Вальди прошёл в кафе, выходившее окнами на улицу, и спросил кофе.
За столиками сидели вразброс несколько мужчин, покуривали; нетрудно было определить в них иностранцев. Помешивая серебряной ложечкой кофе в тонкой фарфоровой чашке, Хавкин вглядывался в прохожих одесситов за окном и сосредоточенно накладывал скользящую картинку на бульварных парижских гуляк с их кошками и собачками на поводках или в корзинках. Разница, вроде, получалась небольшая: тот же поток жизни, люди одеты пристойно, некоторые даже излишне крикливо, и никаких кошек, зато в толпе беспрепятственно шныряют оборванные дети, выпрашивая милостыню. Похоже на Париж, но всё же не Париж. Впрочем, это и ни к чему: каждому своё, если уж, к радости сердца, не всё одинаково на белом свете и существует это самое «своё».
Вечерело. В кафе зажгли хрустальные бра на синих стенах и лампочки под шёлковыми абажурами на столиках. Идти сейчас на поиски Аси, в чужом городе, было бессмысленно. Завтра воскресенье, выходной день – вот и начнём с утра, на свежую голову…
Начинать Вальди Хавкин решил с дома на Ботанической улице, в котором жил когда-то с семьёй отец Аси, провизор Хаим Рубинер. Улица была не из центральных, редкие лавочки на ней не сверкали витринами и не перемигивались вывесками. Парадный подъезд четырёхэтажного дома был зачем-то накрепко заперт и заколочен, и попасть вовнутрь можно было только со двора. Пройдя через тёмную подворотню, Вальди увидел у открытого чёрного хода в дом старую еврейку, которая сидела на низком сапожном табурете и чистила варёную свёклу над эмалированным ведром. Клеёнчатый фартук прикрывал её растопыренные колени. Очистки, сворачиваясь в стружку, с тупым стуком падали на дно ведра.
– Вот, свекольник готовлю, – заметив внимание Хавкина, объяснила свою работу еврейка, – на свежем воздухе. А вам кого надо?
– Тут когда-то жил один аптекарь, – сказал Хавкин. – Хаим Рубинер. Слышали, может, про такого?
– Слышала про Рубинера! – возмутилась еврейка со свёклой. – Да этот весь дом был его! Он сам тут жил и квартиры сдавал.
– А потом что было? – поторопил Вальди свекольную еврейку. – С Рабинером?
– Ничего, – сказала еврейка. – Он умер. – И добавила шёпотом: – От горя. А вы думали – от чего?
– Остался кто-нибудь из семьи? – продолжал расспрашивать Хавкин.
– Всех их выселили в Гражданскую, – сказала свекольная еврейка, – и дом отобрали. – Хася, дочка ихняя, теперь тут живёт.
– Ася? Где? – продолжал допытываться Вальди. – В какой квартире?
– Они при царе всю квартиру занимали, – объяснила Свекольная, – шесть комнат. А потом Хасю перевели в комнатку за кухню, там раньше кухарка ихняя спала.
– А другие комнаты? – спросил Хавкин. – Там – кто?
– Как кто? – удивилась вопросу Свекольная. – Кого вселили, тот там и живёт – всего шесть семей. Вот я, например, с сыном, невесткой и двумя внучатами живу. Потолки высокие, кухня на шестерых.
– На шестерых… – В этом было что-то новое для Вальдемара Хавкина. – И вы сегодня видели Асю? Хасю?
– И сегодня, и вчера, – сказала Свекольная. – Каждый божий день вижу. Живём же вместе, товарищ!
Ну да. Ася почему-то живёт вместе с этой странной старухой, сидящей со своей свёклой над ведром. Когда-то, студентом, он не замечал еврейских свекольных старух и куриных стариков, они были естественной частью его одесского мира.
– А как к ней пройти? – замирая, спросил Вальди. – К Хасе?
– Никак! – сказала Свекольная. – Она на работу ушла. Вот с работы придёт на обед – тогда, конечно…