Иерусалим казался ему провинциальным запущенным музеем, куда стоило заглянуть, чтобы подивиться на экспонаты. Пёстрое тесное многолюдье – евреи, арабы и христиане – тоже было своего рода экспонатом города, придававшим ему не столько интернациональные, сколько разномастные черты, вызывавшие подспудное беспокойство у наблюдателя. Хавкин был европейским наблюдателем, и если он по чему и тосковал в Иерусалиме, так это по Европе. Поселиться здесь, среди святых памятников, арабов и евреев ему хотелось ещё меньше, чем в Индии с её десятками тысяч туземцев, коротающих жизнь на улицах больших городов и спящих на тротуарах под открытым небом. Поселиться – нет, но способствовать еврейской жизни здесь, будь то бесприютный чтец Пророков, торговец субботними халами вразнос или Авраам бен-Элиэзер в его иешиве.
Иешива бен-Элиэзера помещалась в просторной комнате, тесно заставленной столами и случайными стульями и лавками. Ученики, в возрасте от восемнадцати лет до серебряных седин, сидели за столами, уткнувшись в потрёпанные книги, знававшие лучшие времена; помещение по самый потолок было наполнено прилежным гулом голосов.
Вальди нашёл в уголке свободное место, и сосед по столу – молодой человек с витыми пейсами, заложенными за уши, – услужливо придвинул к нему открытую книгу Ветхого Завета. Значит, вот он, этот молодой человек, и три десятка других слушателей стали бы соучениками Вальди, если б он принял приглашение раввина Авраама бен-Элиэзера из Пинска и поступил учиться к нему в иешиву с тем, чтобы стать настоящим евреем. Хавкин не отнёсся к этому удивительному приглашению всерьёз, потому что и без учёбы осознавал себя отнюдь не фальшивым, а самым что ни на есть настоящим евреем Маркус-Вольфом Ароновичем Хавкиным из Одессы. Пусть европейским, пусть далёким от бытовых религиозных предписаний – но настоящим! Профессиональные евреи, на каждом шагу декларирующие свою принадлежность к еврейству, были ему отвратительны. Рав Авраам, правда, не нуждался ни в каких декларациях, его национальная жажда была сполна утолена проживанием в Иерусалиме, но, не в обиду ему будь сказано, светлолицый рабби Альрои, в отличие от рава бен-Элиэзера, квартировал не по-соседству с Божьей горой, в Святом граде – он обитал в слепительной близости к Высшей силе. Так, во всяком случае, оценивал непростую ситуацию Хавкин, пользуясь своим несомненным правом свободного выбора.
Вальди не намеревался засиживаться в Иерусалиме – он увидел то, что хотел увидеть, и запечатал ту брешь, которая зияла в его отдалённых представлениях о Святой земле. Он нетерпеливо поторапливался, спешил спуститься в Яффу и ступить на палубу парохода, – но только после того, как непременно и обдуманно встретится с теми, кого Альрои назвал неукоснительными хранителями традиций, – «литваками».
Встречу устроил бен-Элиэзер. Приезжий литвак по имени рэб Залман, влиятельный мудрец из Ковно, явился в иешиву «Свет Акивы» в обеденный час, когда там было пусто. Он был одет в серый полосатый кафтан, подпоясанный чёрным кушаком. На голове его сидела высокая круглая шапка, отороченная чёрным мехом. Белые руки с тонкими чуткими пальцами, идеально подходящими для перелистывания книжных страниц, неопровержимо свидетельствовали о том, что рэб Залман не водонос и не дровосек. Крупное подвижное лицо литвака, опушённое рыжеватой бородкой, выдавало в нём человека умственных занятий; он выглядел старше своих лет.
– Мы оба тут гости, – сказал литвак, поздоровавшись и с интересом ощупывая Хавкина взглядом глубоко посаженных проницательных глаз. – Вы из Европы, я из Ковно. Вы захотели встретиться со мной, а не я с вами. Зачем?
– Разве Ковно это не Европа? – не желая с порога переходить к делу, вопросом на вопрос ответил Хавкин.
– Ковно это Ковно, – сказал рэб Залман. – А Вильно – это литовский Иерусалим… Итак, рэб Хавкин?
– Итак, рэб Залман, – уступил нажиму Хавкин, – я хочу задать вам вопрос… Можно?
– Для этого вы меня позвали, а я пришёл, – сказал литвак. – Задавайте!
– Чем вы, литваки, – спросил Хавкин, – лучше, чем хасиды, или религиозные сионисты, или умеренные ортодоксы, как Авраам бенЭлиэзер, или даже такие неуправляемые евреи, как я? Ну, чем?
– Мы охранители традиций, – ответил литвак, – а на них держится еврейство. Всё еврейство, рэб Хавкин, включая и вас! В этом наше предназначение, и больше ни в чём.
– Ответ принят, – сказал Хавкин, и литвак поглядел на него с новым интересом. – А теперь: ваши литовские иешивы нуждаются в средствах к существованию – для того, чтобы вы и дальше усердно охраняли наши традиции, и евреи – все евреи! – испытывали к вам чувство благодарности.
– Да, нуждаются, – помедлив, сказал литвак. Он, как видно, искал подвох в словах Хавкина. – Мы существуем на пожертвования.
– А если пожертвования придут от такого сомнительного еврея, как я, – сказал Хавкин, – вы их примете?
– Почему сомнительного? – несколько смешался литвак.
– Дело в том, что я не придерживаюсь традиций, – охотно объяснил Хавкин. – И поэтому, я уверен, для многих из вас, ультраортодоксов, я хуже козла и барана. Да что там барана! Хуже гоя, потому что с гоя взятки гладки, а я, всё же, чистокровный еврей… Так примете или откажетесь?
– Примем, – сказал литвак и улыбнулся во всю ширину лица. – Потому что нельзя на еврее, каким бы он ни был, ставить крест! Это грех страшный!
ХІV. ПО ПУТИ К ЛЕТЕ
Чем ближе к Лете, тем голей берега. Об этом беспечально думал и рассуждал Хавкин, провожая взглядом коричневые валуны яффского порта с кормы парохода «Роза ветров».
Действительно, за послевоенные годы круг знакомых Вальди сузился и поредел: те умерли, а другие исчезли куда-то, и искать их не было ни желания, ни тяги. Он не испытывал стеснения от подступающего с годами одиночества. Пёструю пустоту многолюдства, свойственную молодости, он вспоминал с неприязнью.
Один, на корме «Розы ветров», взявшей курс в пустынное море, он великолепно себя чувствовал. Нежно-серая даль, мягко смыкавшаяся на горизонте с блёклым, выгоревшим на солнце небом, пела ему о расплывчатом бесчувственном времени и о Вечности, к которой он сегодня стал ближе, чем был вчера. К той Вечности, что лежит по ту сторону реки Лета – её никак невозможно ни вброд перейти, ни с паромщиком расплатиться подобру-поздорову: никаких денег не хватит.
Ловя лицом влажную морскую прохладу, Вальди улыбался самому себе: за переправу платить не придётся, его деньгам найдено куда лучшее применение. Денег было много: расплачиваясь с ним за работу в Йоркшире, в лаборатории Военного министерства, англичане проявили настоящую щедрость, и жалованье за долгие годы индийского лесного труда составило немалую сумму, и высокая пенсия Государственного бактериолога поступала неукоснительно на банковский счёт… Сказать о Вальди «обеспеченный пожилой господин», значит не сказать ничего; махатма Хавкин был богат. И не раз, просматривая свои банковские документы, он со вздохом вспоминал старинную еврейскую поговорку: «На погребальном саване карманов нет». Для неженатого и бездетного Хавкина эта горькая истина была актуальна вдвойне.
«Время насаждать, и время вырывать посаженное…» Дорожная Библия в коричневом кожаном переплёте, которую Вальди приобрёл, выйдя на пенсию и освободившись ото всех обязательных занятий, была заложена на Экклезиасте. Всю жизнь Владимир Хавкин, как корявый сеятель, насаждал, стремясь улучшить мир. «Всему своё время…» Теперь, на излёте, пришло время Хавкину подводить итоги и расставлять точки. «Время плакать, и время смеяться…» Не с чего было ему смеяться, разве что грустно улыбаться над унесёнными ветром иллюзиями молодости: мир как шёл своим путём, так и продолжал идти, не отклоняясь от него и не приближаясь к лучезарной справедливости ни на шаг, ни на полшага. «Нет ничего нового под солнцем». Как это ни печально, но это именно так. Экклезиаст был экспериментатором, испытателем жизни и смерти, и ничего с его времени не изменилось под солнцем. Кто он, этот гениальный провидец? Вальди желал знать, не знал, и незнание огорчало его; заглядывая в колодец прошлого, он упирался взглядом во тьму. Перечитывая заложенные страницы Библии, он лишь раз за разом укреплялся во мнении, что царь Соломон, которому приписывается авторство Книги проповедника, не имеет к ней ни малейшего отношения. Гениальные книжки сочинять – не царёво дело; на то есть пророки и писатели.
Не оглядываясь назад до шейной ломоты, вольный пенсионер Хавкин тем не менее чётко разделял прожитое на несколько неравномерных отрезков: боевое участие в Народной воле, противостояние смертоносным эпидемиям в Индии, изобретение бактериологического противовеса варварской газовой отраве. Четвёртая, финальная часть, выходит дело, отводилась на осмысление прошлого. Такая перспектива не привлекала Хавкина: время не обволакивало политический террор благородной позолотой, не говоря уже о том, что пресловутый паритет держался на острие иглы: отравляющие газы и смертоносные бактерии содержались под замком лишь до того часа, когда какой-нибудь преступный безумец не выпустит их оттуда… Чтение Экклезиаста утешало Вальди, но ненадолго. Роль стареющего диванного мыслителя и любопытного туриста его не устраивала. Заслуженный отдых был ему противен. Он нуждался в ответственном занятии, которое освободило бы его от этого обрыдлого «досуга», посвящённого пережёвыванию пережитого.
Считаные дни, проведённые Хавкиным в Палестине, принесли ему опустошающее облегчение; он словно бы родился наново. На палубе «Розы ветров», отчалившей от еврейских валунов, приобретавших по мере удаления нежный перламутровый окрас, Вальди обдумывал своё новое занятие, внушённое ему в Цфате, в той синагоге, тем светлолицым стариком на весь остаток жизни – до последнего берега. Хавкин, отплывая, сознавал с удовлетворением, что связь с этим перламутровым берегом, проколотым финиковыми пальмами, не ограничится существенной ежемесячной подкормкой литовских иешив. То будет одностороння связь, и тем она существенней и полней: литовские иешиботники едва ли составят себе хоть какое-нибудь представление о докторе Вальдемаре Хавкине, жертвователе. И эта подробность была ему по душе: вся радость от