лся, наконец, в Лозанну вольно доживать свой век. Знакомых у него здесь не было, и никто, по его предположениям, не мог подойти к нему на улице, приподнять шляпу над макушкой и воскликнуть «Ба! Да это же месье Хавкин, приват-доцент из Академии!». Он давным-давно забыл своих недолгих бывших сослуживцев, да и они его забыли наверняка. Здесь, в тихой Лозанне, на берегу, ничто не отделяло его и не отгораживало от всецелого, без остатка, радостного единения с неодушевлённой разумной Силой, в которой он различал начало всех начал, а конца не видел, сколько ни вглядывался. Для такого единения он не нуждался ни в затверженных словах молитв, ни в каменных стенах храма. Он просто был, и это солнечное состояние служило ему опорой спокойного счастья.
На второй день по приезде он отправился в городскую синагогу – роскошный дворец, построенный полтора десятка лет назад богобоязненным парижским банкиром; сюда и Бога не зазорно было приглашать по праздникам.
В этот час молитвенный зал под высоким куполом был пуст, но это не нарушало атмосферы благостности, свойственной храмовым сооружениям. Не успел Хавкин опустить монету в копилку для пожертвований и осмотреться, как к нему на мягких ногах подошёл габе – синагогальный староста.
– Вы новенький еврей, – сказал габе, приязненно разглядывая Хавкина. – Я вас раньше никогда здесь не видел.
– А вы всех местных евреев знаете в лицо? – с ноткой недоверия спросил Вальди.
– Ну конечно! – воскликнул габе. – Нас тут не так много… Вступайте в нашу общину, помесячная плата невысокая. И вступительный взнос платить необязательно, если это для вас затруднительно.
– А чем занимается община? – поинтересовался Хавкин. – Собираетесь по субботам? Молитесь вместе?
– Ну, это по традиции и по желанию, – сказал габе. – Кто как решит… Просто евреи пользуются случаем, чтобы пообщаться друг с другом.
– По субботам? – уточнил Хавкин.
– В основном, – подтвердил габе и кивнул головой в большой чёрной ермолке. – Но не только.
– А что ещё? – допытывался Хавкин.
– У нас в подвале пекарня, – сказал габе, – мы тут мацу печём. И халы – каждый член общины получает их совершенно бесплатно.
– Халы? – переспросил Вальди, выуживая в глубинах памяти плетёный субботний хлеб из одесского детства. – Да, да, габе! Хочу! Лучше соблюдать хоть одну традицию, чем не соблюдать ни одной.
– Золотые слова, серебряные слова… – пробормотал габе и достал блокнотик из кармана длиннополого сюртука. – Так я вас записываю.
Спуск к берегу и к той скамейке на берегу Вальди откладывал со дня на день. Не то чтобы что-то его удерживало и не пускало, нет, не так – но он длил ожидание встречи с тем далёким днём, когда он, спустившись к озеру, обнаружил на скамейке рядом с собою месье Ипполита – ухоженного старичка, взявшегося откуда ни возьмись. Прийти снова к этой скамейке, услышать вновь безошибочные слова старика Ипполита, сказанные сорок лет назад, ему, старику Вольфу Хавкину, будет сегодня страшно. Никогда не возвращаться к воспоминаниям – к такому выводу он пришёл, повернувшись лицом к жемчужной тени прошлого и чуть было не разбив голову вдребезги о чугунную стену действительности. Не возвращаться! Никогда! Но «никогда» и «всегда» – эти понятия без берегов не в нашей власти, они принадлежность Главного Кукловода, и больше никого.
Без возвращения на берег озера возвращение в Лозанну было бы неполным. Да что там Лозанна! Незавершённым оказался бы переход из прошлой жизни в нынешнюю, прибрежную.
Он должен был спуститься на берег, и он спустился.
Смеркалось. Песчаная дорожка, тронутая палыми листьями, вела мимо стриженых кустов и упитанных деревьев к озеру, вечерняя вода которого была светла и спокойна. И Франция плыла в дымке, на том берегу; ничего тут не изменилось.
Вот здесь эта скамейка должна быть. Слева от дорожки, у самой воды. Вот она.
На скамейке, спиной к Вальди, уложив руки вдоль гребня спинки и закинув ногу за ногу, сидел тот самый старик. Не веря своим глазам, Хавкин остановился как подстреленный и застыл в неподвижности. Быть такого не может! Но месье Ипполит сидел на этой скамейке, лицом к воде.
Придя в себя, Хавкин соступил с дорожки и, обойдя скамейку по высокой траве, остановился перед месье Ипполитом. Старик не обратил на него ни малейшего внимания и не пошевелился. Сохраняя совершенную неподвижность, бронзовый Ипполит глядел сквозь Вальди на гладь озера, которую с приятным шумом иногда вспарывали плескавшиеся рыбы. Хавкин подошёл вплотную к скамейке и пальцем провёл полосу по влажной от вечерней росы руке монумента.
Вглядываясь в знакомое лицо старика, Вальди наклонился над памятником и прочитал выгравированное на уведомительной дощечке слово: «Писатель».
ЭПИЛОГ
В общественном парке Лозанны песчаная площадка для игры в петанк обнесена низкой декоративной оградой, аккуратно разровнена и прибрана. Полдюжины тяжёлых бронзовых шаров и один маленький, лёгкий, лежат в деревянных гнёздах, в специальном сундуке для хранения снасти.
Каждый божий день, по утрам, сюда являются четверо стариков и играют до полудня. Игроки серьёзно подходят к своему занятию, они увлечены игрой, требующей напряжения сил и изрядной ловкости: прицельно метнуть бронзовый шар – это не всякому по плечу, особенно в преклонные годы. В молодости напоминать самим себе о силе и сноровке нет необходимости, а к старости такая нужда настойчиво проявляется, она бодрит и вызывает волнение в крови.
Вальди Хавкин был одним из этой четвёрки. Старики мало что знали друг о друге, разве что имена. Метатели шаров не проявляли интереса к партнёрам, их захватывал сам ход игры и естественное желание, собравшись с силами, вырваться вперёд и победить. Всё остальное отодвигалось на задний план.
Свежим осенним утром 30-го года Вальди пришёл на площадку первым. Скинув пиджак, он, готовясь к игре, достал из гнезда бронзовый шар, несколько раз подбросил его на ладони и принялся ждать. Осенняя прохлада действовала на него умиротворяюще: сидя на пустой лавочке для зрителей, он зажмурил глаза и, подставив лицо неяркому октябрьскому солнцу, погрузился в чуткое течение дрёмы.
Минут через двадцать игроки собрались на площадке; игра началась. Вальди играл в паре с поджарым усатым стариком, по имени Ксавье. Усач старался, сопровождая каждый свой бросок торжествующим выкриком, но от этого его шары не ложились метче. Вальди прикидывал расстояние, прицеливался, бросал. Правая рука устала, пальцы налились тяжёлой кровью, и Вальди перебросил шар в левую, поймал его в чашку ладони – и вдруг почувствовал в левой руке, вплоть до плеча и глубже, в груди, пронзительную режущую боль. Он выпустил шар, покачнулся и шагнул разъезжающимися ногами к краю площадки. Ксавье попытался подхватить его, не удержал, и Хавкин медленно, словно бы через силу, опустился на землю.
– В больницу надо, – сказал подбежавшим старикам Ксавье, служивший санитаром в Первую мировую.
– Родственников будем вызвать, – сказал один из игроков. – Кто у него родственники?
Но этого никто из партнёров Хавкина по игре в петанк не знал.
– Он же еврей, по субботам никогда играть не ходил, им нельзя, – сказал Ксавье. – Надо в синагогу сообщить, они там знают.
Так и сделали.
Так и вышло.
26 октября 1930 года похоронное братство лозаннской еврейской общины похоронило Маркуса-Вольфа Хавкина на одной из улиц нового городского кладбища Буа-де-Во. Его могила по сей день сохранна и ухожена.
С высоты птичьего полёта, а, быть может, из-за Седьмого неба это кладбище похоже на соседствующий с ним город.