Михаил ВеллерМахно
Предисловие
Какие фантастические герои, какие тайны и приключения! История — это вроде газона, постриженного рьяным и неумелым садовником: замусорен и крив, хотя трава срезана под гребенку. Но если ты не веришь этой стрижке и умеешь копнуть — под каждой кочкой тут клад! а садовник-историк — лишь ленивый сторож.
И в стародавние советские времена брежневского застоя листал я, небрежный и любопытствующий студент, БСЭ — Большую советскую энциклопедию. Издание третье, темно-синее, пятьдесят четыре тома с дополнительными, выходило в первую половину пятидесятых. Там был еще Берия, а примечание к дополнительному тому уже велело страницы о Берии и портрет-вкладку между ними «удалить». О! Историк удаляет истину, как хороший стоматолог — зуб под наркозом: и не услышишь. А потом протезирует на месте дырки.
А недалече от Берии жил на ту же букву Блюмкин. И он был эсер, и он убил германского посла в Р.С.Ф.С.Р. графа Мирбаха. Так… А в 1927 году он был награжден к десятилетию Советской власти Золотым оружием ВЧК!!! О-па! Эсеры служили в ЧК, убийцу посла отнюдь не расстреляли — в те-то крутые времена, а он служил дальше и был награжден! Те-те-те. Стоп. Значит, это Советская власть убрала Мирбаха?..
Мирбах жил на другой полке, на букву М. А во время I Мировой он жил в Швейцарии — был там послом Германии!.. А большевики тоже сидели в Швейцарии… и темные слухи о договоренностях с немцами и немецких деньгах на революцию… так должны были общаться с Мирбахом, дело-то было серьезное… и вот именно Мирбаха немцы перебрасывают послом в Москву… старые связи? И убрать его — много знал! Блюмкину — приказ! Ух ты…
Нет для ума занятия восхитительней, чем реконструировать по крупицам и открывать правду, разъятую на нескладные фрагменты и спрятанную наемными историками власти и идеологии. Историк, как вообще любой козьмапрутковский специалист, подобен флюсу: роет свою делянку, особо не задаваясь смыслом причин и корней всего леса в целом.
Если бы я не был писателем, я был бы врачом, а в свободное время — историком. Потому что занятий интереснее в мире не существует. Разве что физика. И биохимия. И философия, конечно, так ею я и так занимаюсь.
В те времена с историей особо не побалуешь. Все вставало на спецхран, пользование светокопировкой было подсудным делом, фотопересъемкой занимались только шпионы в кино. По крошкам и обломкам мы тщились проникнуть в суть времен.
И я прочитал в той же энциклопедии. Доставшейся в наследство от деда и проданной позднее в голодный час. Среди многого прочего… Ах, люба ж ты моя, восемнадцатый годочек! —
Что в восемнадцатом, страшном огнем и кровью, пьянящим верой и надеждой году — полумифическому, легендарному батьке Махно было — двадцать девять лет!
И был награжден батько Орденом Красного знамени! И под командованием Фрунзе брал Перекоп! И умер в парижской эмиграции в сорок пять лет.
…Поздней, потом, еще. И был батько мал ростом и худ, и не силен физически. И тих голосом, и скромен видом. И живуч, как кошка, живуч, как гадюка, вынослив, как сыромятный ремень. Никогда не был растерян, не знал страха, не знал колебаний. И такое превосходство воли и духа было в его глазах, иногда синих, иногда темнеющих до черного, что подчиняться ему — хотели.
И был он человеком идеи. И превыше всего ставил справедливость. И девиз жизни был: «С угнетенными против угнетателей — всегда!»
Если вы посмотрите в небесную голубизну, и зоркость ваша подобна многократному приближению к любому предмету, то черная точка окажется ястребом. Распластавшись на невидимом воздушном потоке, он парит и скользит, чуть пошевеливая маховыми перьями на концах крыльев. И два солнца отражаются в немигающих глазах.
Крошечный белый штрих пытается пересечь пространство, искаженное в выпуклых глазах, как в увеличивающих линзах. Мощными взмахами разогнавшись и мчась с воздушной горы, ястреб подбирает угласто скошенные крылья, из обтекаемого тела вдруг топырятся когтистые лапы и бьют с лёту растерявшегося и отчаянно перепуганного голубя. С высоты не слышен тихий писк, и только белое перо кружится и танцует в воздухе, медленно опускаясь.
Вот оно уже опустилось к уровню антенн Эйфелевой башни, вот почти исчезло на фоне белизны Сакрэ-Кёр, купол которой вздымается над Монмартром. Полупризрачная белая запятая, как кораблик, мчится над разноцветными крышами и зеленью бульваров, и уже совсем низко над кладбищем Пер-Лашез.
Перо опускается на дорожку, идущую вдоль сероватой цементной стены, и номерные таблички с именами и датами вмурованы в стену: урны с прахом за ними. Вот порядковый номер: 6686. И небольшой бронзовый барельеф, курносый густоволосый человек со впалыми щеками.
Латинские буквы, арабские цифры, французская земля:
Порыв ветра, шелест листвы, прихотливые тени несутся по зеленой бронзе, словно лицо неуловимо меняет выражения.
Перышко взлетает и цепляется за ветку.
Часть перваяЯстреб над пожаром
Глава перваяДетство
1
Белое перышко, зацепившись, дрожит на ветке. А ветка эта за окошком, серым от свинцовой пыли. Шлепают типографские машины, плывут отпечатанные листы.
— Шабашим! Обед. — Работяги достают снедь.
Двор, акации, пыль, солнце, тень: типографщики обедают.
А в пустом помещении, у наборной кассы, девятилетний мальчонка — ученичок и прислуга за все «подай-принеси». Сопя, он неловкими маленькими пальцами подцепляет литеры из ячеек, составляя строку на верстатке. Замедляется… выходит к наборщикам:
— Это какая буква? — показывает литеру.
— Это — как вся наша жизнь, — мрачно бурчит один.
— Это какая? — не понимает мальчик, маленький, худенький, но с напряженным лицом уличного зверька-отчаюги.
— Это «г», — жует ломоть житного с салом другой наборщик. — Не понял?
— Не, — отвечает мальчик. — А «в» как будет? Дядя Микола?
Тот рисует букву ногой на песке.
И когда они заходят обратно после обеда — мальчик, мазнув по связанной строке краской, оттискивает ее на обрывке бумаги.
— Та-ак, — один заглядывает, проходя мимо. — Первую букву надо брать заглавную, — развязывает обмотку строки из суровой вощеной нити, меняет букву. — А здесь мы, брат, лучше поставим тире. А в конце нужна точка, но лучше — восклицательный знак.
— С угнетенными против угнетателей — всегда! — читает вдруг голос за их спинами. Это подошел хозяин типографии. Мальчик получает подзатыльник, смятая бумажка летит в мусорный ящик.
— А ты, большой дурак, чему пацаненка учишь?
— Да он уж выученный, — смеется Микола.
— Типографские рабочие есть передовой сознательный авангард рабочего класса, — нравоучительно сообщает седоусый наборщик у окна; пальцы его мелькают, литеры с негромким дробным прищелком приставляются в строки. — Пацан правильно жизнь понимает, Дмитрий Терентьич.
— Хватит итальянить, агитаторы! Без угнетателей-то и на кусок хлеба заработать не можете… только и просятся на работу, прими да заплати.
Привычный рабочий ритм и шум, когда в типографию влетает мальчишка чуть постарше нашего:
— Нестор! Там батьку!..
— Чего?
— Секут!
— Где?
— Да в усадьбе же! Шабельского!
Нестор обезьяньим движением хватает с края верстака шило, которым наборщики выковыривают неверную литеру из верстки, и выскакивает.
2
Их было пятеро братьев Михненко, мал-мала меньше: Емельян, Карп, Григорий, Савва и Нестор. Махно — была с детства уличная кличка их отца, Ивана Родионовича. Из крепостных был Иван, в новые времена у своего помещика конюхом и остался.
3
— К-куда? — здоровенная рука дворового холопа отшвыривает Нестора за шкирку.
На козлах для пилки дров привязан отец. Он без рубахи. И коренастый бородач с оттяжкой хлещет по спине, и рубцы вспухают и сочатся красным.
Нестор поднимается из пыли, утираясь, выхватывает шило и всаживает холопу в бок. Собравшийся народ ахает. Бородач с кнутом на миг отвлекается от своего занятия. Холоп выдергивает шило, с ревом сгребает Нестора и начинает лупить по чем попало. Тогда на него бросаются остальные четверо братьев, как мартышки на медведя. Нестор, извернувшись, вцепляется мелкими острыми зубами в ненавистную руку. Вопль.
Два оскаленных сторожевых пса несутся на братьев, поспешно перескакивающих из ограды усадьбы вон.
Со свистом ложится бич на иссеченную спину. Вздрагивает и теряет сознание отец.
— Убью звереныша, — бормочет холоп, заматывая тряпкой прокушенную руку и трогая след от шила в плотном боку.
4
В хате перед отцом — четверть горилки и нехитрая снедь: огурцы, помидоры, картошка. Он выпивает еще полстакана и не закусывает. Обнажен по пояс, на спине — тонкий рушник, пропитанный подсолнечным маслом, и вязка через грудь удерживает его.
— А вороной у него давно был на передние бабки разбит, — в который раз повторяет он. — А я трезв был, и неостывшего его не поил, шо я, дурный?..
— Хватит пить-то, батя, — говорит один из братьев.
— Цыц! Мне лечиться надо…
— Да уж все деньги… пролечил… — вздыхает мать, рано старящаяся и начавшая гнуться долу.
Отец засаживает еще полстакана и грохает кулаком по столу:
— А кони мою руку чуют! — Охает, белеет и берется за сердце.
5
Из хаты выходит седенький доктор (черный сюртучок, шляпа, саквояж).
— Полный покой, — повторяет он через плечо. — И никакого спиртного!
Приподнятый в постели на подушках, отец шепчет ему вслед:
— Много ты понимаешь… Я если не выпью — перережу их всех… и что: повесят — это лучше?
6
Зной, простор, холм, дорога. Жидкая колонна кандальников тащится по дороге, звякает цепь, цыкает плевок, мокра от пота серо-белая рубаха конвойного солдата — редок и равнодушен конвой.
— Куда их гонют, интересно… — произносит Нестор.
— Знамо куда — на каторгу, — отвечает один брат.
— А может и вешать, — завороженно смотрит другой.
— А интересно, за что их всех…
— Интересуетесь государственными преступниками, молодые люди? — произносит интеллигентный голос за их спинами.
Господин не господин… приличного вида, нестарый еще человек, явно из образованных, подошедший незаметно.
— Могу удовлетворить ваше любопытство. Куда? В харьковский централ. Там рассортируют: кого в тюрьму, кого в Сибирь, кого на виселицу. Еще вопросы? А: за что. За то, что им не нравится, как устроена жизнь.
— А как она устроена? — недоверчиво любопытствуют братья мнение незнакомца, зачем-то набивающегося в компанию.
— Одни люди не работают, зато богатые. Другие работают, но все равно бедные. При этом богатые приказывают, а бедные слушаются.
— А нечего слушаться, — зло говорит Нестор.
Незнакомец достает из портмоне ассигнацию:
— Кто тут младший? Сбегай, принеси-ка мне пару пива, а вам всем — фруктовой воды.
7
В тени у ограды незнакомец стелет носовой платок и аккуратно усаживается. Пацаны опускаются на траву, срывая пробки с лимонада. Незнакомец открывает свое пиво одним из ключей щегольского перочинного ножа.
— Вольдемар Антони, — протягивает всем по очереди руку.
— Грек, что ли?
— Это не важно для человека — грек, немец, украинец или еврей. Разницы нет. Вот вы — кто такие?
— Мы? Братья Махно. А в чем разница?
— Разница? Кто работает, а кто нет. Кто заставляет другого на себя горбатиться, а кто нет. Кто хочет жить свободно, а кто заставляет людей подчиняться — хоть закону, хоть власти. А национальность ничего не значит.
— Революционер, — говорят Карп.
— Социалист, — говорит Емельян.
— Да нет, хлопцы. С социалистами свободным людям не по пути. Они все шеи в один хомут всунуть хотят. Свободному человеку только с анархистами по пути.
— Это куда?
— Это туда, где все свободно трудятся, и все вопросы между собой решают сами по справедливости. А власти над ними нет никакой.
Задумываются и следят за колечками дыма, которые пускает Антони из-под усиков, изящно куря папироску.
— А если кто поспорит?
— Общество соберется и рассудит.
— А если украл?
— Или убил?
— Общество соберется и накажет.
— Как? В тюрьму посадит?
— Э, нет. Лишение свободы анархия отрицает. Измываться над человеком и лишать его воли нельзя. Или простить на первый раз — или убить, раз не исправляется. Дурную траву с поля вон. Ты что делаешь, малец?
Нестор положил опустевшую бутылочку из-под ситро на плоский камень, разбил ее другим камнем и стал толочь стекло.
Стекло хрустит. Нестор сопит. Камень дробит искристую крошку.
8
На скотобойне колют и свежуют свиней.
— Дядь, дайте немного требухи…
— Да ты как сюда забрался? — скотобоец в окровавленном фартуке, с ножом в руке, оборачивается к Нестору. — Тебе что, есть дома нечего? Так хоть бы в хлебную лавку шел, а что сюда…
Отхватывает кусок кишок и протягивает мальчику.
Маленькая рука, преодолевая брезгливость, сжимает кусок окровавленной плоти.
9
В хате мать пересчитывает на столе медную мелочь и выходит на рынок. Отец спит на животе, рубцы подсохли корками, остатки горилки в шкалике рядом с кроватью.
Нестор закрепляет за край стола мясорубку, разворачивает бурый сверток и прокручивает мясо в фарш.
Поспешно моет за собой мясорубку. Фарш на куске ржавой жести уносит.
В бурьяне за хатой лепит котлетки. Вытаскивает из-под камня спрятанный пакетик и сыплет в котлетки толченое стекло.
В хате (мать уже вернулась) он, улучив момент, берет с запечка один из двух коробков спичек.
10
Ночью у ограды помещичьей усадьбы Нестор тихо свищет. Два огромных сторожевых пса выскакивают из темноты, рыча в щели меж досок. «Хорошие песики…» — котлетки по одной летят к псам, хватающим их на лету.
Нестор то спит в траве, прикрывшись курточкой, то пробуждается и лежит, глядя в небо: звезды отражаются в глазах, рот сжат.
Тихо скуля, испускают дух в усадьбе псы.
Мальчик лезет через ограду.
Крадучись, из тени в тень, бесшумно скользит по неясному пространству. Достигает хозяйственных построек. Спотыкается!
Отчаянный куриный вопль! заполошное кудахтанье.
Замирает!
Вдали под навесом сонный сторож с берданкой на коленях разлепляет глаза, прислушивается и — звуки затихают — опять впадает в забытье.
Достигнув стены конюшни, Нестор медленно обследует постройку вокруг, трогает замок на воротах. Конский всхрап изнутри.
Очень осторожно мальчик опускает на бок пустой бочонок, подкатывает к стене и влезает в узкое горизонтальное оконце под крышей.
Пережидая стук сердца, пытается разглядеть окружающее внутри конюшни. Чиркает спичку.
Кони в денниках. Кипа сена в конце прохода у стены.
На ощупь доходит до сена и поливает его керосином из припасенной заранее бутылочки. «Не помешает. Лучше пойдет!»
Чиркает спичкой — и спокойно смотрит, как пламя охватывает сено, доски, дверцы ближних денников. Подпрыгивает, хватается за край окошка и ловко проскальзывает наружу.
11
Суетится народ, расплескивая воду из ведер и плеща в огонь: не подойти к пылающей постройке. Со звоном и топотом мчат четверкой пожарные звери-кони красную бочку с насосом. Далеко играет зарево в улетающем вверх сине-черном небе.
Не оглядываясь, спокойно и деловито шагает в темноте мальчик.
12
— Ты чего в запечке шаришься?
— Ничего, мамо.
— А где был?
— Объявления срочные относил.
— Ночью?
— Ну говорю же — срочные. Поздно печатали.
— А ж это не от тебя керосином так пахнет?
— Нет. Чего это от меня.
— А почему лампа пустая оказалась?
— Кака лампа? Я почем знаю.
— Ой, донюшко, чует мое сердце… тревожно мне… Есть хочешь?
13
Мать порет Нестора:
— Говори, где ночью был! Говори, где ночью был!
— Ну хватит бить, — спокойно просит он.
— Ты знаешь, кто Шабельского конюшню сжег? Знаешь?!
— А если знаю, то что? — рассудительно говорит мальчик. — Пускай лучше не знаю.
Отец выливает остатки из штофа в стакан, выпивает, крякает, пророчит одобрительно:
— Ох, найдешь ты себе бед на свою голову!
Мать, подхватившись, бьет сына снова, и вдруг, обняв его и баюкая, заливается слезами и тихо, безнадежно воет.
— Ничего, мамо, — тихо и серьезно утешает Нестор. — Я от вас все стерплю. — Сжимает рот и белеет; обещает кому-то: — А больше ни от кого не стерплю. — И добавляет не совсем понятно:
— И никто не должен!
14
Овцы щиплют траву, луг, пастух, заросли кустов.
Пятеро братьев сидят в кустах.
Вдруг один куст начинает медленно передвигаться, близясь к крайней овце! Пастух дремлет, пригревшись на солнце.
Пара маленьких рук, высунувшись из куста, зажимает овце морду, чтоб не заблеяла. Другая пара рук ловко опрокидывает ее набок.
В балке жарят мясо на костре. Срезают, пробуют, обжигаясь.
— Надо лопату принести, — говорит Нестор.
— Зачем лопату?..
— Што, уси дурные? Шкуру да кости прикопать. Да поглубже.
— А поглубже-то зачем?
— Точно, дурные. Шоб собаки не разрыли! Савка, сбегай по-быстрому.
— Домой бы снести, старикам, — говорит Карп.
— А спросят — откуда? — вздыхает Гришка.
— Отец убьет, — сомневается Емелька.
И тут на краю балки возникает вихрастая голова:
— Эй, Махно! Там отец ваш…
И сразу делается нехорошо и тревожно.
15
Кладбище, и крышка некрашеного гроба накрывает лицо и скрещенные руки отца. Стук забиваемых гвоздей; на истертых вожжах опускается гроб в яму. Падают комья земли, и песня возникает тихо, словно из пространства над людьми:
…Прощайте же, братья, вы честно прошли свой доблестный путь благородный…
И стоят у могилы пятеро братьев Махно, по ранжиру мал-мала младше, и с меньшего края Нестор. Рыдает на свежем холмике полуседая мать — и вдруг странная гримаса, как страшная улыбка, искажает лицо мальчика и застывает.
И бешеное пламя пляшет и бьется в его глазах.
16
Это бьется белый огонь за дверцей вагранки. Расплавленный металл, как огненная патока, тягучей дугой струится в формы и застывает, теряя цвет от оранжевого к багровому.
Остывшие чугунные заготовки подручный клещами подхватывает из хрупкой глины и кидает рядком на тележку.
Эту тележку Нестор везет в дальний край цеха. Там надевает асбестовые рукавицы и дополняет аккуратный штабель.
Утирает пот рукавом прожженной брезентовой куртки. Жадно глотает воду из жестяной кружки, прикованной цепочкой к баку.
Подзатыльник:
— Опять отлыниваешь? — рявкает мастер. — Только бы прохлаждаться!
…Теперь Нестор говорит подручному формовщика:
— Больше клади, а то мастер ругается.
— Куда тебе больше?
— Давай. Вон те давай.
— Да они еще горячие!
— Ничего. Свезу.
И, чуть отъехав, осторожно передвигает пару еще светящихся заготовок к самому краю тележки. Взмахом сбрасывает асбестовые рукавицы на темный цементный пол и дует на ладони.
Медленно толкает тележку, зыркая исподлобья. Рулит к мастеру и, объезжая его со спины, вдруг резко дергает свой груз назад и вбок.
Горячие болванки валятся мастеру на ноги. Тот отпрыгивает и вопит:
— Охренел?!
Нестор смотрит ощерившись. Поединок взглядов. Работяга рядом, поняв, крутит головой: «Ну и ну».
17
Кабак, и металлисты с получки пьют в кабаке. И Нестор с братьями за столом:
— Две пары чаю, пироги с вишнями и медовых пряников! — командуют половому.
— И графинчик вишневой наливочки, — раздается интеллигентный голос из-за их спин. Это подошел знакомец — Вольдемар Антони. Он подсаживается к братьям и разводит по рюмкам темно-рубиновую влагу.
После очередного графинчика братья теплеют и плывут в мечтательных и бессмысленных улыбках. Ан-тони втолковывает тихо старшему, Емельяну, клонясь к его уху:
— Он спаивает народ и сосет из людей трудовые гроши. А мы на эти его деньги народ освободим! — стукает кулаком.
— Освободим! — икнув, подтверждает Гришка, слушающий сквозь истому и полусон. Средние братья ревнуют к старшему, которому оказывается внимание; Нестор равнодушно пьет чай.
18
— Лышенько ты мое, ведь отовсюду тебя гонят!.. — причитает мать. — С училища выгнали, над попом ты смеялся. С типографии выгнали, срамные слова ты хозяину напечатал. С заводу выгнали, говорят, мастера покалечить хотел. Куда ж ты пойдешь, куда ж теперь тебя пристроить-то?
— А зачем меня пристраивать? — супится Нестор.
— Да как же зачем-то? В ученье, в люди чтоб вышел…
— Я, может, не во всякие люди выходить хочу…
19
— Нет, — неловко, но решительно говорит Емельян щеголеватому, при соломенном канотье и пестрой бабочке, Вольдемару Антони. — Не будем мы кабатчика экстра… экспрори…
— Экспроприировать, — светски подсказывает Ан-тони.
— Грабить, короче, не будем! — отрезает Емельян.
— Совесть мучит, что ли? Так это вы награбленное им же — для пользы людей вернете.
— Вот ты и возвращай.
— Я же говорил: вы мне нужны, потому что сам я под надзором. С меня фараоны глаз не сводят.
— Во-во. А нам фараоновы глаза даром не нужны. Ищи дураков!
20
Бакалейная лавка.
— Хлопчик, ну-ка подмети, вон там, в углу, рассыпано!
— Лестницу подай-ка!
— Сверху вон ту банку достань!
Бах, тресь, дзиннь!..
— От байстрюк! От безрукий! Шоб ты сказився!
Арбузно — бух! — головой об стенку.
Нестор хватает нож для обрезки шпагата и молниеносно приказчик полоснут по руке — сатиновая рубашка в крапинку окрашивается по разрезу красным. Приказчик ахает и отпрыгивает.
…Нестор вылетает в дверь и катится по пыли. Поднявшись, хватает камень и запускает в витрину. Звон и грохот! Свисток городового сверлит знойный воздух вслед убегающему мальчику.
21
— Значицца, так, — говорит Нестор. — Деньги мы заберем. Но половину тебе — на революцию, а половину нам — на еду.
— А вот если берешь для себя — это не революционная экспроприация, а бандитский грабеж, — отвечает Антони.
— Как хочешь, — мальчик пожимает плечами. — Ищи других.
— Слушай. Вы же сами — народ. Неужели для народа не можете совершить нужную вещь? Мы оружие купим, освобождение всех трудящихся готовим!..
— Если мы — народ, давай так. Я отдаю тебе все.
А потом ты мне — сам! — даешь половину. Потому как мы нуждающиеся.
— Далеко пойдешь! — посмеивается Антони. — Брат твой старший не согласен. И остальные тоже.
— Моя забота. Согласятся. Левольвер дашь?
— Одолжу. Как обещал.
И протягивает завороженному Нестору маленький никелированный «лефоше».
22
На дверях книжной лавки — реклама нового выпуска «Ната Пинкертона»: красавец-сыщик преследует преступника в черной маске. Проходящий Нестор смотрит внимательно.
23
Уже ночью кабатчик пересчитывает выручку, сгребает в мешочек мелочь, складывает ассигнации. Стук в заднюю дверь.
— Кто там?
— У жены падучая случилась, пена идет! Доктора звать надо!
Кабатчик открывает дверь — и фигура в маске приставляет револьвер ему к животу:
— Деньги! Живо! Все!
Другая фигура накидывает петлю ему на шею и быстро приматывает к опорному столбу под балкой, как кокон. Фигуры обшаривают стойку, буфет, конторку, ящики. Открывают печную вьюшку и отвязывают от нее сверток: деньги!
— У-у, г-гады! — бьется кабатчик.
— Рот! — командует маленькая фигурка, и ограбленному запихивают в рот край полотенца, которым вытирают стойку.
— Скажешь полиции — убьем! — Грабители исчезают в темноте.
24
Днем с Антони в балке делят деньги.
— Осторожней надо, — говорит один.
— В Гуляй-Поле больше ничего не надо, — говорит другой. — Подальше от дома.
— А Шабельского я все одно сожгу, — говорит Нестор.
— Револьвер, — протягивает руку Антони.
— Какой револьвер?
— Ну, без шуток!
— Потом отдам, — говорит Нестор. — Далеко спрятан. Еще пригодится. Ты себе другой купишь, ты знаешь где.
— А ведь мы теперь преступники, — с некоторым удивлением говорит Савка.
— Вы теперь — борцы за народ, — дозирует смесь чувства и напыщенности Антони.