Гетман не был социалистом. В классово чуждой социалистической Раде немцы сильно разочаровались. Замену ее на гетмана можно считать политической реакцией на германских штыках. Поместная знать поддержала гетмана, варта поддержала возвращающуюся в полуразграбленные поместья знать.
Тем временем стало тепло, и воевать стало легче. Взошли посевы, и согнанные с полученной было земли крестьяне на прокорм семей пошли к вернувшимся хозяевам в батраки. От ненавидящих взглядов добрых работников загорались крыши.
Во-от тогда возненавидели и немцев, и киевскую самостийну власть.
Свадьба
А-э-то-свадь-ба-свадь-ба-свадь-ба-пе-ла-и-пля-са-ла!! И-но-ги э-ту свадь-бу вдаль-несли!!! Помните песню? Ну так имела место в 18-м году свадьба знаменитая, как вынутая из седых легенд, о ней кто только ни писал.
Вернулся в свое имение серьезный пан: седые усы, брюхо в бархате, пальцы в перстнях. С дочерью вернулся: вспыхивающая от застенчивости юная красавица, тонкая талия и толстая коса. И жених с расформированного германского фронта вернулся: уже молодой полковник варты, ножны прадедовской шаблюки в самоцветах, чупрына воронова крыла и осанка молодого магната.
Залы убраны, столы ломятся, знатные гости здравицы провозглашают, военная молодежь кубки опрокидывает и в воздух палит, пьяных в тенечке складывают. На золотой поднос драгоценности бросают и пачки пестрых ассигнаций: не нищие подарки дарят молодым.
И разъезд варты, десяток конных, завернул на выстрелы в имение — да молодецким жестом хозяина их к столу: выпить за молодых.
— За природную нашу вольность да за свободную нашу землю! — провозгласил заезжий офицер, маленький и острый, как хорек. Осушил чашу, кинул оземь, неуловимым движением выхватил два нагана и одну пулю вогнал в лоб отцу, а другую — жениху. Пятифунтовые бутылочные бомбы рванули в другом краю столов, сметя публику осколками, хлестнули свинцом по самым расторопным короткие кавалерийские карабины, и пулеметной очередью от коновязи покрыл праздник легкий французский «шош».
— Гранаты! — отчетливо скомандовал офицер, бешено горя глазами, и взрывы раскидали остатки смятенного праздника. — Огонь! — скомандовал он, и поспешные хлопки выстрелов опрокинули немногих, пытавшихся отбиться. — Сдавайся! — он вспрыгнул на стол, стреляя с обеих рук на любое подозрительное движение.
Полсотни еще живых, оглушенных и деморализованных гостей, собрали под стеной. Пулеметчик кончил набивать диск. Хлопцы вставили обоймы. Махно защелкнул оба снаряженных барабана:
— Прибрать кровососов. Огонь!
Выводили лошадей из конюшни, без суеты грузили подводы:
— Сначала — всё оружие и патроны. Седла, упряжь! Да верховых всех приторочь!
— Обувку сымай с них. Форму, одёжу.
— Нестор, а что со всем тем добром делать — с посудой, и другое?
— Так. Кто там? Работники. Слуги, в общем. Быстро — брать кому что охота. Сейчас запалим все.
Полчаса прошло: утянулся за холм обоз, прозрачно и неярко заполыхала на солнце усадьба, горелой плотью потянуло от огня.
И как ничего не было.
Свадьба-2
Понравилось. Хитрость и маскировка — основа партизанской войны. А партизанской войне народ учить не надо: прикинуться невинным, убить исподтишка и скрыться, мол ни при чем я, — это в натуре, в крови. Главная трудность — когда компания (отряд, группа, шайка, банда) большая: разбежаться по домам нетрудно — труднее собрать всех в один нужный момент. Так ведь и это умение — дело наживное. Так еще немецкие крестьяне при Лютере рыцарей били.
И тянется утомляющаяся от собственного веселья свадьба по горячему пыльному шляху. Невеста уже украдкой семечки лузгает, жених ко штофу с дружками прикладывается. Родители на отдельной бричке старые песни заводят, дивчата с подвод новые выкрикивают, бандурист гармонисту вразнобой. Встречные разъезды крестятся на икону, крякают после чарки, желают хозяйства да детишек.
Протянулись сквозь все село, и уже на выезде — раз, два, три! винтовки из соломы, пулемет из-под ковра! — «Огонь!» — зазвенели стекла в барской усадьбе, с ревом ворвались сбросившие маскарад хлопцы: кровь по лестнице, мозги по мощеному двору. Крутится Махно на кауром жеребце, с удовольствием хлопает самых храбрых из новенького маузера: заговоренный, следит за положением.
Не стало в усадьбе полуэскадрона варты расквартированной, и хозяев, и хлеба с инвентарем, и коней со сбруей, мебель и утварь как муравьи уволокли селяне бесследно, и самой усадьбы не стало в прозрачном пламени.
— Значит, так, громодяне. Бери что хочешь, если оно другим не взято: трудись свободно, живи честно. Коня береги. Оружие сховай. А надо — придет до вас человек, хоть днем хоть ночью, хоть конный хоть пеший, с приказом да сроком. Пойдете бар бить, белу кость сничтожать, за счастье простого народа биться?
Ревут крестьяне согласно!
Партизаны
Лесов в Новороссии нет. Как стол степь, в укрытии не отсидишься. При доме, при хозяйстве, при семье — живет себе мужик, кряхтит под законом, кланяется власти, покоряется силе. А ночью — винтарь отец да шашка матушка, хопа — и нет варты, и нет бар, и мадьярского отряда тоже нет. Свищи ветра в поле. Откель добро? — да с ярмарки, на кабанчика сменял. Откель конь? — да цыган блудилый за женины серьги золотые продал. Винтовка на огороде прикопана? — да с войны принес, у нас все их с собой брали, время такое, чего ее бросать-то было. Как приказ был сдавать?! Отец родной, да забери ты ее от греха, да чтоб не видел я ее, да не губи ты детишек малолетних ради, я ж с нее сроду не стрелял! вот те крест!
А головка движения — то там нашумела в гайдамацкой форме, то за триста верст в австрийских мундирах австрийцев же в клинки взяла, то эшелон хлеба на станции сожгла ночью. И нет ее.
Хренотень
В мае с севера и востока просочились люди, а допрежде людей просочились слухи. Что большевистско-эсеровское правительство — коммунистическое правительство! — силой да под расстрелами выгребает у крестьян зерно подчистую. Только бы зерно… Мясо, сало, картошку, капусту, репу, подсолнух — все, что годится для пропитания. Ложись да подыхай! Продразверстка.
А ярмарки большевики запретили, и торговать в городе тоже запретили, и вообще менять хоть что на что запретили, а только сдавать властям. И за нарушение кара одна — расстрел.
И стали крестьяне по возможности красные продотряды уничтожать, и комиссаров к ногтю, и власть их от антихриста.
И пришли сведения, что в апреле красное правительство всех анархистов заарестовало, и многих расстреляли, а многих под стволом заставили отречься от своих идей и пойти под начало партии большевиков. И флотскую братву перекрестили, и старых идейных борцов объявили вне закона.
А потом объявили вне закона всех эсеров. Заслуженных каторжан снова сунули в тюрьмы. Несгибаемых революционеров расстреливали по подвалам. Врали, что устроили эсеры мятеж, а в чем тот мятеж, кто от него пострадал, что мятежники сделали — о том ни слова.
— Власть под одну свою руку подбирают, как вожжу на кулак!
— А с Дону надвигается власть того хуже. Казак к мужику лютый, казак мужика за человека не держит. А во главе у них белые генералы, и вернуть они хотят прежний порядок. Землицу отдай — и гни спину…
— А немцы поддерживают гетмана, а при гетмане — паны, баре, помещики да колонисты. И тоже все за прежний порядок, да и еще все грехи нам попомнить грозят.
— А Петлюра до себя всех скликает немца и гетмана бить. Но он самостийник, и он социалист. Тоже — власть, государство, — хомут на шею и живи по чужому приказу!..
Учитель засаленную газету читает. Бывший унтер чего в городе слышал пересказывает. А вот морячок от частей товарища Дыбенко куда подальше подался, где-то на Украине затаился Дыбенко в боязни расстрела бывших друзей:
— Конец скоро большевичкам, и не сумлевайтесь! Все их ненавидят, никто с ними не ладит! Да под ними и нет почти никого. Где белые, где немцы, где чехи, где эти из Учредилки бывшей.
Вздохнул Махно, показал налить горилки, выцедил словно воду и кулаком занюхал.
— Куда ни кинь — везде клин. Ни гетман, ни генерал, ни самостийники нам не союзники. Одни сразу придавить хочут, а другие сначала на трудовом селянском горбу подъедут в рай — а потом уже используют да скрутят на свою пользу. И у всех кака-никака сила. И кака-никака своя правда. А большевики ба-альшую промашечку делают. Рабочие их голодные, а селяне ненавидят. И пощады им ждать не от кого.
— Это ты к чему?
— А и просто все. Люди они решительные, отчаянные, правительство скинули, власть взяли и не отдают. А используют власть по-дурному. Значит — что? У них — города некоторые, также заводы и оружия арсеналы. В союзе с ними мы отбиваемся — а тем временем крестьянство все переходит на нашу сторону. А крестьянство — это, почитай, почти весь народу.
— А потом?
— А потом, если перестанут нам быть нужны — мы их самих вне закона объявим!
— Га-га-га!
Старые друзья и мозговой штурм
Ох не сразу приходило понимание. Ох не сразу прояснялась обстановка, туманнее тумана и запутанней сыромятного узла на хомуте. Не сразу прояснялось решение, точное и сильное, как выстрел сквозь листву.
Сначала появился вдруг в Гуляй-Поле Аршинов-Марин — галстук, шляпа, саквояж, бомба на поясе и наган в кармане.
— Нестор! Ну — вот и принял я твое приглашение! — Обнялись.
По крышам бежал Аршинов-Марин с квартиры, штурмуемой латышскими стрелками Петерса. На крышах вагонов добирался.
— Вот тебе и союзники. Вот тебе и друзья! И ведь мы и во власть к ним не лезли, и в управление не лезли. Мы просто стояли на своей точке зрения: свобода. Государственнички, диктаторы, что с них взять… ну же и шкуры подлые.
Еще время — на подводе припылил со станции Волин (Эйхенбаум, петроградского профессора брат). Достал для возчика мелких ассигнаций из всех мест, снял потертый котелок с ранней лысины, внесли за ним неподъемный чемодан книг.