Темнолицый Атаназар заглянул в мазанку через плечо Мяти, прошептал:
— Не мешай ему… Пойдем.
Махтумкули сидел в своей кибитке и беседовал с кизылбашем. Голова пленного была повязана окровавленной тряпкой. Правая рука, тоже перевязанная, покоилась на груди, в косынке, перекинутой через шею. Он держал пиалу с чаем в левой руке и рассказывал Махтумкули о том, как попал в Хаджиговшан.
При виде двух вошедших великанов джигитов, кизылбаш заметно побледнел, поставил не донесенную до рта пиалу и поднялся, испуганно переведя взгляд с Атаназара на Мяти-пальвана.
— Не беспокойтесь, — сказал Махтумкули, поняв его состояние. — Садитесь.
Однако кизылбаш продолжал стоять навытяжку и сел только после того, как уселись пришедшие. Он был еще сравнительно молод, этот ночной разбойник, не старше тридцати лет. Короткая куртка из шерсти была надета поверх бархатной жилетки. Широкие штаны почти целиком закрывали голенища черных сапог. И по одежде, и по чистому, гладкому лицу было видно, что он не из простых нукеров. Атаназар рассматривал его со смешанным чувством вражды и непонятной симпатии.
Мяти-пальван, расчесывая волосатыми пальцами всклоченную бороду, спросил:
— Ты, не знающий своего бога раб, как тебя зовут?
Кизылбаш непонимающе моргал. Его большие, серые глаза были полны напряженного внимания и желания понять, что сказал ему этот седой богатырь.
За кизылбаша ответил Махтумкули:
— Зовут его Нурулла. Он единственный сын у родителей. Разыскивает похищенную сестру.
Мяти-пальван свел широкие брови:
— Все они сестер разыскивают, когда дело до расплаты доходит. Врет, конечно. Обычный охотник до чужого добра. Отведал бы плети, сразу забыл бы про сестру!
Атаназар вспомнил тех избитых до бесчувствия пленников возле дома Адна-сердара и подумал, что, попади этот Нурулла в руки сердара, не миновать бы ему плетей. Его счастье, что он нашел защиту в доме Махтумкули-аги.
— Что решил сход? — спросил поэт, отводя щекотливую тему.
Мяти-пальван, отхлебнув из поданной ему хозяином пиалы, покосился на Нуруллу.
— Ничего определенного. Сегодня сердар любому слову поперек становится, лучше не подходи к нему.
— Ну и не надо подходить. У него всегда одна забота была — рубить да грабить… — Поэт тяжело вздохнул и сурово продолжал: — Странно и нелепо устроен этот мир! Если бедняк, не имеющий куска хлеба, возьмет из чужого курятника одно яйцо, мы кричим: "Вор!" А если не влазящий в собственную шкуру от сытости ограбит чужое селение, разорит бедняцкие хозяйства, — это называется храбростью и мужеством. Поистине удивительна эта узаконенная несправедливость!
— Ахун тоже заодно с сердаром, — вставил Атаназар.
— Ахун — хитрый человек, — согласился старый поэт, — у него вечно голодные глаза и скользкая совесть. Человек духовного звания должен довольствоваться милостями аллаха, а помыслы его должны принадлежать народу, А у нашего ахуна всего и святости, что аккуратно пять раз в день намаз совершает.
Мяти-пальван поставил пиалу, вытер рукавом губы.
— Вы, поэт, говорите: "народ", "совесть"… Ахун почти не спит и думает только об одном: как бы к сердару подкатиться! Вот и сейчас, когда вы ушли со сходки, он начал сердару нашептывать: "Некоторые языки за двоих болтают, а когда до дела доходит, в кибитке прячутся. Аллах такое не помилует". Видали, каков! Атаназар, молодчина, достойно ему ответил!
Я всегда был и буду с народом, — спокойно сказал Махтумкули. — Недаром говорится: "Одобрит народ — и коня под нож". Я пойду с джигитами. Если моя рука отведет меч злодейства хоть от одной невинной головы, это будет уже достаточной наградой… — Он помолчал, опустив голову, и добавил:
— И еще не скрою от вас: давно мечтаю сходить за горы. Если брат Мамедсапа жив, аллах поможет мне найти его. Если он уже распрощался с миром, пусть душа его не станет сетовать на то, что все позабыли несчастного.
После довольно продолжительного молчания, которым джигиты выразили свое сочувствие давнему горю старого поэта, Атаназар сказал:
— Махтумкули-ага, мы посовещались и думаем, что от нас к сердару Аннатуваку может поехать Мяти-ага, от ганджиков — Бегли Безрукий, от сарыков — Ягмур-ага. Как вы на это смотрите?
— Что ж, вы дельно решили, сынок. Только мешкать с этим не следует. Понадобится, дойдите и до самого хакима[61]. Если он настоящий правитель, пусть защитит народ от набегов. А если у него нет забот, кроме как требовать коней да нукеров, то пусть вслух скажет об этом. Подати и дурак собирать может! Надо всерьез думать о судьбе народа. Вот и с Нуруллой, — Махтумкули кивнул на кизылбаша, — мы говорили о том же. Я задал ему вопрос: "Неужели выгоду приносят эти набеги?" Он мне ответил, хозяйства приходят в упадок, все больше становится голодных, обездоленных сирот и вдов. Но как не пойдешь, если тебя заставляют идти?" — спросил он. И я согласен: все дело не в простых людях, а в правителях, которые натравливают племя, народ на народ, а сами угольки из костра чужими руками выгребают.
Мяти-пальван ткнул толстым волосатым пальцем в сторону Нуруллы:
— Это он так сказал?
— Да, — подтвердил Махтумкули. — Они, сосед, такие же люди, как и мы. А народ любой страдает от разбоя.
— Конечно, — согласился Мяти-пальван и посмотрел на Нуруллу так, словно говорил: "Хитер ты, красноголовый, соловьем поешь, но твоей веревкой наши дрова вязать нельзя. Нет, нельзя!"
Нурулла под его пристальным взглядом почему-то покраснел.
Приближалось время отправляться в путь, и беспокойный шум в селе, сменивший недавнюю мертвую тишину, нарастал. Все понимали, что поход вряд ли завершится благополучно. Враг первый пришел с мечом. Значит, он не станет бездействовать. И спор решился на поле боя. А ведь сражений без жертв не бывает. Кого ждет пуля, смертельный удар сабли?
Вслух об этом не говорилось, но никто не мог отмахнуться от тревожных мыслей.
Вот стоит у порога кибитки Мяти-пальван и, вручив в руки своего единственного сына кривую саблю, дает ему последние отцовские наставления.
Седобородый Мяти-пальван был старым воином, закаленным в десятках сражений, знавший запах пыли многих троп и дорог. Не было вокруг ни одной крепости, в которой он не побывал бы, ни одной горы, которую бы он не перешел.
Таков был Мяти-пальван, не клонивший голову перед бедой, не сгибавший колен под тяжестью испытаний. Но Джума, его сын, первый раз садился на коня, впервые брал в руки саблю для битвы, — и у Мяти-пальвана было смутно на душе. Конечно, кому не суждено погибнуть, тот вернется, но и правы говорящие: "На аллаха надейся, а осла привязывай покрепче". У Джумы в избытке и мужества и сил, но он еще молод, нет у него отцовского опыта, нет смекалки.
— Будь осторожен! — напутствовал сына старый воин. — Смерти не ищи, но и за спину друга не прячься. Лучше погибнуть, выручая товарища, чем спастись ценой его гибели и и жить с камнем на душе. Иди — и благополучно возвращайся. За Махтумкули-агой там присматривайте!
Старый поэт тоже собирался в дорогу. Он надел теплый халат, крепко подпоясался шерстяным кушаком. Нуртач с покрасневшими глазами укладывала в хурджун чай, чурек, кумган, пиалу и советовала:
— Где это видано, чтобы садиться на коня в твои годы!
Вспоминая, не забыл ли чего, Махтумкули рассеянно ответил.
— Ты лучше других знаешь, что я противник разбоя. У меня предчувствие, что там я разыщу братьев Абдуллу и Мамедсапу.
— У меня тоже предчувствие, что ты полдороги на коне не усидишь, назад вернешься!
Вошел возбужденный Джума:
— Готовы, Махтумкули-ага? Тогда пойдемте, нас ждут!
— Ты-то куда собрался? — напустилась на него Нуртач. — Беду на свою голову ищешь?
— Кому же и ехать, если не мне, Нуртач-эдже? — блеснул зубами Джума, затягивая набитый до отказа хурджун Махтумкули. — А насчет беды — посмотрим, может быть, не нас, а врагов беда ожидает.
— Все вы, молодые, горячие, — покачала головой Нуртач и добавила: — Пусть ясное солнце светит тебе в пути, сынок, возвращайся невредимым!
— Благослови и меня, жена, — серьезно попросил Махтумкули.
— Аллах тебя благословит, — дрогнувшим голосом сказала Нуртач и отвернулась.
У старого поэта защипало глаза. Была любовь или нет, но они прожили бок о бок долгие годы, и все время Нуртач была ему верной женой и другом. Он привык к ней, как к собственной тюбетейке, и часто не замечал ее, как не замечает человек сам себя. Однако наступила минута расставания, и он понял, что дружба и уважение к человеку имеют такие же крепкие цепи, как и любовь. Ему жаль было оставлять ее одну, может быть, потому, что он не представлял себе жизни врозь. Ему хотелось сказать ей что-то ласковое, утешающее, но он знал, что ничего не сумеет сказать, кроме обычных слов. Да и не ждала она иного.
Более сотни всадников, опоясанных кривыми саблями, были готовы двинуться в путь. Среди крепких, многоопытных воинов, как Атаназар, было много ровесников Джумы, впервые севших в седло для бранного дела. Были и седобородые джигиты, почти сверстники Махтумкули. У редких за плечами торчали стволы самодельных нарезных ружей — хырли. Подавляющее большинство располагало обычными ружьями, саблями, были готовы двинуться в путь. Среди крепких, многоопытных воинов, как Атаназар, было много ровесников Джумы, впервые севших в седло для бранного дела. Были и седобородые джигиты, почти сверстники Махтумкули. У редких за плечами торчали стволы самодельных нарезных ружей — хырли. Подавляющее большинство располагало обычными ружьями, саблями, а то и просто ножами дамасской стали. И кони не у всех были свои — безлошадные одолжились у Шаллы-ахуна и других состоятельных аульчан за половинную долю будущих трофеев.
Завидев приближающегося Махтумкули, Адна-сердар направил коня ему навстречу. Не доезжая нескольких шагов, натянул поводья и, глядя мимо поэта, иронически сказал:
— И поэт коня оседлал?