Сердар Аннатувак огляделся по сторонам и приказал двум джигитам:
— Алты! Овез! Быстро на коней! Разузнайте, в чем дело!
Весть о пленении Адна-сердара не очень-то огорчила аккалинцев. Так тебе и надо, думали многие, это тебя за спесь аллах наказал, за пренебрежение к народной беде. Аннатувак, морщась, сказал Илли-хану:
— Перестань кричать! Криком не поможешь… Скажи, зачем вас понесло в Хаджиговшан на ночь глядя?
Илли-хан вырвал у него повод:
— От в-в-вас, иомудов, б-б-больше и ждать н-н-нечего! Н-н-небо ближе, ч-ч-чем вы!
— Постой, Илли-хан! — протиснулся к нему Атаназар. — Я такой же гоклен, как и ты…
— Ты н-н-не гоклен! — крикнул Илли-хан и стегнул коня. Толпа поспешно расступилась.
— Езжай, харам-зада! — сказал кто-то ему вслед. — Может и ты в руки кизылбашам попадешь!
— Скатертью дорога, проклятье твоему отцу! — добавил другой.
Хотя сердар Аннатувак не очень сожалел о пленении Адна-сердара, его тем не менее сильно обеспокоило то, что где-то поблизости рыскают сарбазы. Он и раньше предполагал, что, предложив решить дело мирным путем, хаким все же не станет терять времени. Поэтому, сообразуясь со своим давним военным опытом, он во многих местах между Астрабадом и Ак-Калой поставил сметливых парней с наказом крепко смотреть по сторонам и в случае чего поднять тревогу. Однако в восточной стороне, до самого Куммет-Кабуса никто не наблюдал, Аннатувак решил, что там нет ни мостов через реку, ни достаточно широкой лощины для прохода большого числа воинов. Вероятно, сарбазы воспользовались его оплошностью. А может быть, они поступили по-иному. Во всяком случае, ясно было одно: переход регулярных войск через Гурген означал, что сабли обнажены. И значит…
Развиднелось как-то очень быстро и незаметно. Воздух был неподвижен и душен не по-осеннему.
Аннатувак расчесал пальцами рыжую бороду, обвел взглядом толпу. Собрались, вероятно, все, кто ночевал в крепости и около нее. Люди молчали, и в этом молчании было что-то зловещее, как в недобром затишье перед грозой.
От толпы отделился маленький старичок, совершенно беззубый, с длинной белоснежной бородой.
— Народ ждет ясного слова, сердар! — крикнул он, подняв руку. — Чем кончится ваш совет?
Его поддержали:
— Сколько можно совещаться! Люди извелись, ожидая решения!
— Если ничего не выходит, скажи! Все будем думать!
— Верно говорит Курбан-ага! Народом решим!..
Сердар Аннатувак поднял руку, призывая к молчанию.
— Вот и решайте! — сказал он, когда крикуны успокоились. — Слово за вами!
Толпа загудела. Белобородый старичок подошел ближе к сердару и, глядя ему прямо в глаза — снизу вверх, — сказал:
— Сердар! Если слово за нами, то скажу его я! И слово будет такое: сломать мост через реку и дать кизылбашам шиш вместо лошадей! Пусть идут на нас, если смелости хватит!
Он повернулся к толпе, поднял вверх маленькие сухие руки:
— Так я сказал, люди, или не так?..
— Верно! — закричали со всех сторон. — Правильно!
— Молодец, Курбан-ага!
— Спасибо за доброе слово!
— Ломайте мост!
— Не давать им лошадей!
— Ломайте мост!
Сердар Аннатувак помолчал, словно ждал еще какого-то решения. Но люди были единодушны в своем порыве.
Он тяжело вздохнул и махнул рукой в сторону моста:
— Идите, ломайте!
Толпа с шумом и воем ринулась к мосту.
— Берите лопаты!
— Топоры несите!
— Жгите его огнем! Пусть от него и следа не останется!
— Ломайте!
Казалось, не на мост, а на ненавистного врага двинулось бурлящее человеческое море. Время разговоров кончилось — пора было действовать.
Махтумкули положил руку на плечо Аннатувака, стоявшего в тяжелом раздумье с опущенной головой.
— Не огорчайтесь, сердар. Вы поступили правильно.
Сердар не шелохнулся, но лицо его просветлело.
Весть о разрушении моста у Ак-Калы, переходя из уст в уста, из аула в аул, уже до полудня дошла до Куммет-Хауза. Ее передавали люди друг другу, ее несли специально посланные Аннатуваком гонцы. Они передавали слова сердара: "Каждый, кто считает себя мужчиной, пусть перевозит своих детей и имущество к Сонгидагу. К вечеру всем собраться у Ак-Калы!"
Слова имели предельно ясный смысл: враг приближается, родная земля требует защиты у своих сыновей. Вздыхая и проклиная судьбу, люди разбирали кибитки, увязывали вьюки. Легко сказать о переселении, но попробуй оставить обжитые места! Все вокруг приобрело особый смысл, особую цену. Даже сухие арыки, даже по-осеннему лысые, неприветливые курганы стали такими дорогими, что, казалось, покинуть их почти все равно, что распрощаться с жизнью. Но покидать было нужно, иного выхода не оставалось.
Отослав Атаназара в Хаджиговшан, старый поэт сидел у сердара Аннатувака и старался сосредоточиться на стихах, тех самых, что родились минувшей ночью. Очень мешала раздраженная, суетливая перекличка женщин, и Махтумкули досадливо морщился, с трудом ловя ускользающую строку.
— Махтумкули-ага, вас ждут! — вбежал запыхавшийся Джума.
— Кто ждет, сынок?
— Сердар-ага и другие!
— Где?
— У моста! Весь народ там собрался!
Махтумкули взял листок с переписанными набело стихами, протянул Джуме:
— Сохрани.
Он аккуратно сложил бумагу и письменные принадлежности в маленькую торбочку, положил ее в хурджун, накинул халат.
Обе кибитки сердара Аннатувака были уже разобраны, женщины и дети увязывали вьюки, подбирали остатки домашнего скарба. Увидев вышедшего из мазанки Махтумкули, они на минуту прервали работу, но времени для разговоров не оставалось, и снова зазвучали торопливые голоса, заметались фигуры в длинных, до земли, платьях.
У моста собрались жители не только Ак-Калы, но и окрестных сел. Людей было столько, что, казалось, ступить некуда. Однако Махтумкули шел свободно — ему быстро уступали дорогу. Сердар Аннатувак поздоровался, сказал:
— Народ ждет вас, Махтумкули-ага!
И отступил в сторону.
Никогда еще за свою долгую жизнь Махтумкули не приходилось говорить перед такой массой людей. Он испытывал необычную робость и смущение, и в то же время ему очень хотелось поговорить с народом, раскрыть ему душу. Стоя на возвышении, он собирался с мыслями. Молчали и люди, ожидая, что скажет поэт.
Махтумкули медленно поднял голову, и голос его, казалось бы тихий, властный зовом сурная долетел до самых задних рядов:
Нет больше равновесья на земле.
Какие судьбы смотрят в наши лица!
Клокочет мысль, как кипяток в котле:
Не тронь ее, она должна пролиться!
Толпа сдержанно зашумела, и шум походил на грозный рокот моря перед бурей. Голос старого поэта стал тверже и громче:
Мы не напрасно кровь свою прольем:
За наши семьи, за родимый дом.
Друзья мы все когда-нибудь умрем, —
Настало время смерти не страшиться.
Народу ныне говорит Фраги:
Меч доблести, отчизну береги,
Да не коснутся наших роз враги!..
Клекочет месть, как ярая орлица!
Толпа снова заколыхалась, послышались возгласы одобрения. Сердар Аннатувак сердечно пожал руку Махтумкули, громко, чтобы все слышали, сказал:
— Да сбережет вас аллах для народа!
Со всех сторон потянулись руки, раздались слова одобрения и благодарности. Народ гордился своим поэтом.
Попив чаю и посовещавшись с сердаром Аннатуваком, Махтумкули стал собираться к отъезду в Хаджиговшан. В это время вошел Борджак-бай. Он был зол и испуган, его холеное лицо покрывали лихорадочные пятна, глаза суетливо бегали. Он нервно швырнул в сторону тельпек и, тяжело дыша, сказал:
— Зря вы мутите людей, поэт! Напрасно подогреваете их чувства!..
Махтумкули промолчал, ожидая, что еще скажет Борджак-бай, ведь не за тем же он пришел, чтобы только высказать свое недовольство.
— Мутите! — повторил Борджак-бай, распаляясь. — Мост поломали, народ взбунтовали!.. А что дальше?.. Что дальше делать будете?
— Напрасно, бай, волнуетесь, — спокойно возразил Махтумкули. — Разве я взбунтовал народ? К бунту никто не стремится, но он неизбежен, когда жизнь становится тяжелее каменной горы. Нестерпимый гнет — вот что взбунтовало народ! Но если вы болеете душой за людей, если вы имеете возможность облегчить их положение, я берусь успокоить их.
— Разрушить мост приказал я, — добавил сердар Аннатувак. — Если вы найдете иной выход из положения, исправить разрушенное недолго.
Борджак-бай дрожащей рукой налил чаю в пиалу, пододвинутую сердаром, выпил одним глотком, налил снова и снова выпил.
— Бейся до крови, но оставляй путь к миру, — сказал он, отдуваясь. — Надо и о завтрашнем дне думать! Легко ли меряться силами с государством? Завтра кизылбаши придут сюда с огромным войском, что тогда станет делать?
Аннатувак сощурился:
— Что же вы хотите предложить, бай?
— Надо постараться отвести беду с полдороги, пока еще не поздно. Давайте поедем снова к господину хакиму. Он человек разумный, — поймет.
А если не поймёт?
— Ну, тогда посмотрим…
В разговор вмешался Махтумкули:
— Я вижу, что бай действительно заботится о народе! — сказал он со скрытой иронией. — Верно, что от беды полезно уйти с полдороги. Что ж, Астрабад совсем не далеко, пусть бай съездит к хакиму. Может быть, ему посчастливится поймать птицу Хумай.
Борджак-бай свирепо уставился на Махтумкули.
— Почему это я должен ехать один? А вы? Боитесь? Что, у меня две жизни, что ли?!
— Разве в этом дело? — пожал плечами Махтумкули.
— А в чем же?
— В том, что вы верите хакиму, а я не верю. В этом мире нет хороших правителей. Все они, как голодные волки, рвут добычу. Может ли волк быть чабаном? Не может, бай, даже если его нарядить в шкуру овцы. Вы говорите о жизни, бай. Если бы ценой моей жизни можно было хоть немного улучшить положение народа, поверьте, я не задумался бы пожертвовать ею сейчас же! Все горе в том, что это не поможет. И смелость, бай, тоже надо проявлять в нужное время. Как говорится: "Не трудно мнить себя Рустамом — трудно быть им".