— Только четыре?
— Да.
— Не больше?
Адна-сердар уловил скрытую в голосе хакима насмешку, понял, что переборщил, и задумался, как вывернуться из щекотливого положения. В этот момент хаким обратил внимание на темную фигуру, стоявшую за спиной сердара. Он поманил пальцем:
— А ну, подойди-ка поближе!.. Ты кто такой?
— Нукер сердара, ага!
Это был Тархан, попавший в плен вместе с Адна-сердаром.
— Нукер, говоришь? — прищурился хаким. — Скажи, сколько коней у твоего хозяина? Только правду говори, а не то глаза со стороны затылка вынем!
— Мне врать ни к чему! — невесело сказал Тархан. — Четыре коня-производителя у него, ага. Он вам правду сказал…
— Та-ак… А непроизводителей — сколько?
Опережая ответ Тархана, Адна-сердар поспешно сказал:
— Шестьдесят лошадей у меня, господин хаким! Ровно шестьдесят, можете сосчитать! Половину из них на этой же неделе я…
— Не спешите, — сказал хаким. — Вы обещали поделиться с государством не только лошадьми. Скажите, сколько у вас овец, коров, верблюдов, а потом мы подсчитаем долю государства.
Сердар промолчал, чувствуя, как от размеренного спокойного голоса Ифтихар-хана где-то в душе начинает шевелиться противный червячок страха. Если бы хаким кричал, топал ногами, было бы проще. Но он смотрел ледяным взглядом змеи и ронял слова, как солнце — сосульки с ветвей деревьев И от этого Адна-сердару становилось зябко, уверенность уходила, уступая место жути. Такое с ним случалось редко, он даже не помнил, когда это было последний раз.
Хаким подошел к Адна сердару, схватил его за бороду и с силой дернул ее.
— Говори, мерзавец, что тебе дороже — жизнь или имущество?
Голова сердара мотнулась вниз раз, другой, третий. Глаза его чуть не вылезли из орбит, лицо почернело от прилива крови. Это было не оскорбление, это был невиданный позор! Тщетно пытаясь унять мелкую дрожь в коленях, он сказал плачущим голосом:
— Жертвой вашей буду, справедливый хаким, берите все, что хотите, только не позорьте так своего верного слугу!
Хаким опустил бороду Адна-сердара, брезгливо вытер ладонь полой халата.
— "Не позорьте"!.. Если в течение этой недели лошади не перейдут Серчешму, тогда узнаешь, что такое позор! Глупцы! Я вам покажу, как перечить государству! Сейчас пошлем твоего нукера в Хаджиговшан — говори, что хочешь передать своим. Выбирай одно из двух — или имущество, или жизнь. Третьего я тебе не оставлю.
— Хаким-ага, нукер ничего не сможет сделать! — взмолился Адна-сердар, поняв, что не удалось провести хитрого хакима. — Лучше я сам поеду туда! Клянусь честью, сделаю все! Может, смогу народ убедить, а не смогу — все, что имею, разделю пополам. Поверьте, справедливый хаким, клянусь аллахом, не обману!
— Нет, теперь не вырвешься из моих рук! — сказал хаким. — Не выпущу до тех пор, пока кони не перейдут Серчешму. Поспеши передать повеление своему нукеру, ибо время не ждет…
Не глядя на Тархана, сердар сказал рвущимся голосом:
— Скажи Илли-хану… пусть обойдет всех… всех гокленов… Пусть поклонится в ноги Аннаберды-хану, Карлы-баю и другим… Пусть приведет две тысячи лошадей… Приведет в Серчешму… Если надо, пусть продаст все… все, вплоть до овец. Ничего не жалейте…
Последние слова он выдавил с трудом, представив себе свои необъятные отары, пасущиеся в широкой степи. Мысль, что все это может исчезнуть, была настолько страшной и дикой, что Адна-сердар почувствовал головокружение, прислонился к стене, чтобы не упасть.
Разгадав его состояние, Ифтихар-хан внутренне улыбнулся, весьма довольный собой, и сказал Абдулмеджит-хану:
— Дайте сердару воды. Пусть охладит свое сердце.
Когда Адна-сердар напился, хаким спросил:
— Больше никаких поручений не передадите?
— Нет, справедливый хаким! — с глубоким вздохом ответил сердар.
Тогда хаким повернулся к Тархану.
— Ты слышал, нукер, что сказал твой господин?
Все это время Тархан со злорадством наблюдал за унижением Адна-сердара. Его радовало, что этот грубый, самодовольный человек, не считающийся ни с чем, кроме собственной прихоти, не признающий за людей никого, кроме самого себя, стоит перед хакимом со слезами на глазах. Потом у Тархана мелькнула мысль, что он сам находится не в лучшем положении, но он подумал с равнодушной горечью: "Ай, будь что будет! Все равно плакать обо мне некому!" Однако вспомнил Лейлу и устыдился своих мыслей. Появилось страстное желание вырваться отсюда во что бы то ни стало.
— Слышал, ага! — ответил он на вопрос хакима. — Все слышал!
— Хорошо понял?
— Понял, ага!
— Проводите его к Исмаилу, — сказал хаким Абдулмеджит хану. — Пусть тот возьмет с собой десять-пятнадцать сарбазов и переведет нукера через реку. А на прощание… — хаким помедлил, словно раздумывая, оттопырил нижнюю губу. — На прощание пусть отрежут ему правое ухо на память о пребывании в Астрабаде.
Тархана словно обожгло огнем.
— Лучше прикажите отрубить мне голову, ага! — дрогнувшим голосом сказал он. — Чем я провинился перед вами? Я простой нукер! Вчера был нукером сердара, сегодня — вашим стал… Пусть лучше умру, чем жить опозоренным!
Ифтихар-хан с любопытством посмотрел на него, кивнул Абдулмеджит-хану:
— Что вы скажете на это, хан? Клянусь аллахом, нукер разумнее своего хозяина. Похвально, очень похвально… Ладно, джигит, но помни: ты обязан выполнить приказ сердара.
— Выполню, ага! — воскликнул обрадованный Тархан. — Не позже завтрашнего вечера буду в Хаджиговшане!
— Похвально твое старание, — одобрил хаким. — Иди.
Но когда Тархан повернулся к выходу, хаким остановил его:
— Подойди ко мне, нукер!
Он отвел Тархана в сторону и тихо сказал:
— Передай сыну сердара: если сможет схватить поэта Махтумкули и передать его сарбазам в Серчешме, я в тот же день отпущу его отца. В тот же день, понял?
Пораженный Тархан кивнул:
— Понял, ага!
— Но только об этом никто из посторонних не должен знать.
— Понимаю, ага!
Хаким достал с полки Коран, переплетенный а зеленый бархат.
— Поклянись на священной книге.
Тархан мысленно произнес: "Говорю неправду… Говорю неправду… Говорю неправду…" — и со спокойной совестью поклялся:
— Клянусь сохранить тайну!
Он повторил это трижды и коснулся лбом Корана.
Внимательно наблюдавший за ним хаким сказал:
— Молодец! Похвально… Как звать тебя, нукер?
— Тархан.
— Очень хорошо… Хан, подарите джигиту красный халат и острую саблю — пусть знает, что хаким ценит верных слуг.
Когда Абдулмеджит-хан увел Тархана, хаким сел и спросил безмолвно стоящего Адна-сердара:
— К какому же вы решению пришли в Ак-Кале?
Адна-сердар переменил затекшую ногу, угрюмо сказал:
— Там, где присутствуют Махтумкули и сердар Аннатувак, трудно прийти к разумному решению, господин хаким.
— Почему? — поинтересовался хаким, хотя знал, что может ответить сердар.
Однако ответ удивил и насторожил его.
— Они ждут защиты издалека, от русских!
— От русских? — удивленно спросил Ифгихар-хан. А вы? Вы у кого ищете?
— Нет нам защитников, кроме Ирана! — твердо заявил Адна-сердар.
— Так-так… А вы Шукри-эффенди не знаете?
Лицо Адна-сердара покрылось красными пятнами.
— Он проделал большой путь, — ехидно продолжал хаким, откровенно наслаждаясь замешательством сердара. — Он прибыл из самого Стамбула, чтобы повидаться с вами. Было у вас свидание?
Сердар глухо сказал:
— Я его, господин хаким, видел всего только один раз… У Эмин-ахуна.
— Всего раз, говорите?.. У Эмин-ахуна?..
Торопливо вошел Абдулмеджит-хан, извинившись, взял лист бумаги. Твердо нажимая на перо, написал: "Пришел сын Борджак-бая. Ждет в соседней комнате. Говорит, есть важные вести".
Ифтихар-хан прочел, тяжело поднялся.
— Вот, хан, — сказал он, — сердар утверждает, что видел Шукри-эффенди всего один раз у Эмин-ахуна. Один-единственный раз!.. Сделайте так, чтобы они смогли еще раз встретиться до рассвета. Пусть наговорятся вдоволь. А нашу беседу мы продолжим завтра.
Пятна на лице Адна-сердара слились в сплошной румянец.
Тархан добрался до Хаджиговшана уже затемно. Его не встретил никто, кроме беспокойных собак. Во многих кибитках мерцал свет, но говора не было слышно нигде. Тихо было и на подворье Адна-сердара.
Тархан привязал коня, бросил ему пару охапок сена и направился к кибиткам, раздумывая, в какую из трех войти. Беспокойное сердце само толкнуло его к крайней кибитке, рука сама, против воли, откинула полог на двери.
В кибитке была одна Лейла. Увидев вошедшего Тархана, она вскочила, глядя на него одновременно и с ужасом, и с радостью. Разве могла она думать, что Тархан так быстро вырвется из рук кизылбашей? Разве могла она, уже похоронившая все свои надежды, поверить, что это именно он стоит перед ней — запыленный, усталый, родной!..
Тихо вскрикнув, она бросилась к нему и застыла на его груди. Ее пальцы влились в пропыленный халат джигита с такой силой, что, казалось, оторвать их можно только с кистями рук…
Но они оторвались сами, как только стукнула распахнувшаяся дверь соседней кибитки. Лейла быстро вернулась на свое место, Тархан отодвинулся к двери. Вошла маленькая дезочка со смешно торчащими косичками. Она, хныча, пожаловалась Лейле:
— Овез подушку не отдает!
Тархан присел на корточки, вытер девочке под носом, посочувствовал:
— Не отдает, говоришь?
— Да!
— А ты маме пожалуйся!
— Мамы нету!
— Куда же она ушла?
За девочку ответила Лейла:
— Махтумкули-ага вернулся… Все собрались у него.
— Илли-хан тоже там?
— Да, все там…
— Тогда и я пойду! — сказал Тархан. — Надо важную весть передать.
Кибитку и мазанку Махтумкули окружало плотное кольцо людей. Все молчали, слышался только голос Махтумкули, рассказывающего о своей встрече с хакимом. Тархан постоял поодаль, подумал, что его появление прервет рассказ Махтумкули, и решил прийти попозже, когда люди начнут расходиться. Он повернул назад, но в темноте налетел на какой-то вбитый в землю кол и с шумом упал. Тельпек отлетел далеко в сторону.