Сын, подкрутив последний винтик в «Спидоле», говорит:
— Послушай, так как же насчет путевок на Кавказ? Ты мне их организуешь или нет?
— Пожалуй, нет, — говорит Антонов и смотрит на сына. — Пожалуй, нет.
Достать туристскую путевку не так уж трудно. Во всякое другое время Сергей Иванович только приветствовал бы намерение Виктора отправиться на Кавказ.
Однако на этот раз перед сыном стоят задачи куда более крупные и ответственные, чем освоение горных вершин. И надо сразу поставить его на место.
Его сын не был ленивым или развинченным, как некоторые молодые люди, которых Антонов достаточно видел и в столичных, и в нестоличных городах, и у себя на стройках. И все-таки что-то в Викторе внушало ему сомнения, тревогу. Но не эта же рубаха, расстегнутая на все пуговицы, не «Спидола», не Кавказ, если поразмыслить здраво? Пожалуй, нет. И «Спидола», и Кавказ, и даже молодой цинизм — дань времени, которую и сам инженер Антонов охотно платит, только, разумеется, несколько другой монетой. А вот как бы сын не проглядел самого главного в жизни за своей «Спидолой» — это уже другой вопрос. Да, Виктор совершенно свободно может пропустить лучшее в жизни со своим транзистором, со своим Кавказом, со своими друзьями, наконец, которые, кажется, не очень-то разбираются, что именно является лучшим. И, подумав об этом, Сергей Иванович спрашивает:
— Я надеюсь, ты не забыл наш уговор насчет Москвы? — спрашивает тоном неприлично суровым среди всего семейного благополучия, тоном человека, готового на окрик, на стучание по столу и так далее.
— Какой уговор, прости, не понял? — В глазах Виктора, ничуть не всколыхнувшись, стоит одна только безмятежность.
— Насчет того, что вуз будет в Москве, и только в Москве? Туда надо готовиться, а не ваньку валять! Так о каком же Кавказе речь? И мне небезынтересно знать, кому предназначается вторая путевка? Кого ты предполагаешь взять с собой и не считаешь даже нужным оповестить родителей?
Сергей Иванович задает этот вопрос чисто риторически. Он прекрасно знает, что в походе, если бы он состоялся, рядом с сыном вышагивала бы эта невзрачная и колючая девчонка, с которой тот дружит.
Девчонка столь не соответствует представлениям Сергея Ивановича о женской привлекательности, что он только плечами пожимает. У него лично всю жизнь были несколько иные вкусы. Давным-давно кто-то из сотрудников сказал Антонову, что его жена похожа на спортсменку и королеву одновременно. Антонов прикинул — сравнение подходило. И с годами никакой креп в сторону королевы не угрожал Юлии Александровне. Она оставалась в достаточной мере этакой пловчихой или теннисисткой. Фу, черт! Как это важно, когда имеешь возможность любоваться собственной женой и через двадцать лет после свадьбы. Та девчонка (Рыжова, кажется, ее фамилия) такой возможности, пожалуй, не представляет и на сегодняшний день.
— Так для кого же предполагались мои старания? — продолжает допытываться инженер Антонов и слышит неожиданное:
— Для Семиноса. Всего лишь для Семиноса…
Сын безусловно отгадал, что скрывалось за вопросом отца. Сын разрешает себе усмешку, и тогда Сергей Иванович идет напролом:
— Для Семиноса? А была, кажется, другая кандидатура? Девушка была?
— Была. — Лицо Виктора открыто и непроницаемо.
— Вы поссорились? — допытывается Антонов. — Что у тебя произошло по этой линии, ты мне можешь объяснить?
— Ничего у меня не произошло по этой линии. — В голосе Виктора откровенная, не находящая нужным прятаться ирония. — Ничего особенного.
Неизвестно только, к чему ирония имеет больше отношения: к настойчивости, с какой задает сноп вопросы инженер Антонов, к манере инженера Антонова выражать мысли несколько директивным слогом или, может быть, к каким-то фактам, никому, кроме Виктора, не известным?
И Сергею Ивановичу неудержимо хочется узнать эти факты. Немедленно убедиться, что не его сыном пренебрегли, а его сын пренебрег. Сам отказался от этой маленькой, твердой, неудобной девчонки.
Сергей Иванович спрашивает:
— Ну, а все-таки, как ты догадался дать ей отставку? Я бы часа с такой осой не выдержал.
Сын по-прежнему безмятежно пожимает плечами, что можно понимать так: «У каждого свой вкус!» А можно и совсем иначе: «Сам удивляюсь, что я выдерживал не один час и даже не один месяц». Но, в общем, он не бросается защищать свою Рыжову (да, именно так ее фамилия).
— Я видела тебя с дочкой вашего завуча, — говорит Юлия Александровна, собирая тарелки. — Удивительно эффектная наружность.
Юлия Александровна поднимает взгляд от тарелок и густо краснеет. В глазах Виктора возникает что-то жесткое, какая-то отталкивающая стена. Но, возможно, она ошиблась, потому что через секунду Виктор подтверждает:
— Ты права, наружность самая эффектная в школе.
— Мать у нее… — Сергей Иванович на минуту останавливается в своем разбеге, перед ним мелькает аккуратно разложенная по плечам шестимесячная завивка, лацкан негнущегося пиджака или жакета, как там у них это называется? Но в конце концов, может быть, есть смысл в этих лацканах? В старомодной, чопорной завивке? И Сергей Иванович, не особенно кривя душой, заканчивает свое определение: — Мать у нее умная женщина.
Она и в самом деле умная женщина. Только все-таки не хватает в ней чего-то или, наоборот, переложено чего-то. Почему, например, она так и не стала директором хотя бы той же школы? Он, Антонов, ни за что не поверит, что ей не хотелось. «Крахмала в ней переложено — вот чего! — беззвучно, но радостно выкрикивает Антонов, будто делает кто его знает какое открытие. И тут же добавляет мысленно: — Чего не скажешь о дочери».
— Милочка и сама не дура, — отвечает Виктор на ту часть рассуждений, которая была произнесена вслух, отламывая кусок румяной, отлично приготовленной котлеты и улыбаясь.
Дальше все едят молча или перебрасываясь малозначащими фразами. И Антонов так до конца и не понимает, как отнестись к состоявшемуся разговору. Сын и не очень настаивал на путевке, и поссорился с этой Рыжовой. И при всем при том нет у Сергея Ивановича ощущения победы… Что-то ускользает, не дается ему в руки в собственном сыне, и все тут.
Глава восьмая рассказывает от имени Коли Медведева еще об одной ссоре на обрыве
Я понимал, что в эти дни Нинке надо было все время быть с кем-нибудь из ребят. Не для того чтобы досадить Виктору, а чтоб не чувствовать себя такой неприкаянной. Ближе всего было податься к Ленчику. Но с Леонидом Нина чувствовала себя не очень-то ловко. Получилось бы, вроде она поменяла его на Виктора, а потом, когда ничего не оставалось делать, вдруг снова кинулась к Шагалову.
Марик был хороший парень, но он не умел молчать три минуты кряду. И он стал бы ее изводить: «Давая, я набью Анту морду! А?» И в конце концов действительно кинулся бы на Анта и получил бы хорошую трепку.
Может быть, Нина рассуждала по-другому, не знаю. Своих мыслей она не обнародовала. Но само собой получилось, мы с ней стали ходить вместе и в тот вечер забрели даже на обрыв, хотя для нас с ней «пойти на обрыв» вовсе не означало то же, что означало это выражение для всех других девушек и парней нашего поселка. Мы с Нинкой оставались товарищами и были как два хлопца.
Нинка рассказывала мне о больших, настоящих горах, и которых альпинисты, как у них говорится, «делают стопку». То есть штурмуют отвесную кручу и получают за это разряд или даже «мастера спорта».
— Я не знаю, так ли, — говорила Нина. — Может быть, там не жгут никаких костров, а просто печки в своих хижинах, но я всегда представляю пламя до неба, и все сидят в детских шапочках своих, таких, с помпончиками…
Она замолчала, и я тоже представил беззвездное от костра небо, очень близко подвинулись горы, как будто специально обступили этот ревущий, торчком стоящий огонь и людей вокруг него. Таинственное, неизвестное в нашем Первомайске племя верных, сильных и нежных. Нам с Ленчиком или Семиносу с Мариком, к примеру, в это племя ни за что не попасть. Зато Ант, по Нинкиным понятиям, чуть ли не вождь его. Это уж точно!
Впрочем, может быть, Нинка считала совсем не так, и я просто-напросто лез в бутылку, злясь на ее грусть, на Антонова, чтоб он был неладен, на Милочку, на себя.
— Это не вид спорта, — говорила Нина так, будто не для меня, а для себя повторяя важное, — это дружба на всю жизнь: можно совсем было в пропасть угодить и все-таки не свалиться. Товарищи поддержат. Вся связка…
Я почти не слушал ее: у меня, как у Марика, чесались кулаки…
— Горами заболевают раз и на всю жизнь. И песни у них там особенные:
Не путай конец и кончину:
Победные трубы трубят…
Кручина твоя — не кончина,
А только ступень для тебя.
Голоса у Нинки нет никакого, получается даже как-то хрипловато и, уж во всяком случае, не звонко и не задорно, но все равно песня мне понравилась. Она понравилась бы мне еще больше, если бы я не знал, что ее к нам в Первомайск привез Антонов. Теперь же мне лишь чуть-чуть не по духу была ее слишком большая самоуверенность.
Подумаешь: «Спокойно, товарищ, спокойно!» Не бойся, мол, мальчик, с такими, как ты, отличными парнями никакая неприятность не может случиться.
Я спросил у Нины:
— Там все такие?
— Какие?
— Белокурые, высокие и пули их не берут?
Она посмотрела на меня сначала с недоумением, потом с жалостью. Впрочем, жалость была немного нарочитой, это уж точно. Нинке просто хотелось уколоть меня. За узость взглядов, наверное. Потом она сказала:
— Нет, не все.
И тут же принялась рассказывать мне историю какого-то «одного человека», которого она и сама в глаза никогда не видела. Во всяком случае, я понял только, что человек «ходит и поет», «ходит и поет». Потому что ему, видите ли, вовремя когда-то не протянули руку помощи.
Зло меня разбирало неимоверно. Я соображал прекрасно, какие ассоциации родились в голове у Нинки. И я спросил: