го отец, сноб и интеллектуал с классическим европейским образованием, утвердился в своей выдумке, что сын туповат.
Чем более умным проявлял себя Питер, тем тверже становилась отцовская иллюзия о его интеллектуальной неполноценности. Никакие успехи в школе, никакое количество учительских наград, ни одно даже самое убедительное свидетельство того, что юный Стайн был наделен огромными интеллектуальными способностями, не могли разубедить Юлиуса Стайна в том, что он вырастил идиота. И это стало плеткой, которой он хлестал сына. И опровержение ложного отцовского тезиса стало оружием, которым Питер терзал отца. Взаимная ненависть росла и росла, пока в жизнях обоих не осталось ничего другого. Мать Питера была пешкой в смертельной мужской игре. Юлиус Стайн снисходительно и свысока глядел на свою красивую, но с птичьими мозгами жену. Питер Стайн поместил ее на пьедестал и перенес свою любовь к ней на весь ее пол. И наоборот, мужчины всех очертаний, размеров и форм превратились во врагов. И через все это, как бесконечный и обязательный припев, проходило отчаянное желание стать блестящим, чтобы все признали его несомненный талант, и это желание не имело предела насыщению и было обречено на постоянную неудовлетворенность. Теперь его отец мертв, однако продолжало жить отцовское наследство. «Я полагаю, что можно найти и более счастливое детство!» Ха! О, да, можно. Он никогда не голодал; никогда ему не отказывали в возможности учиться; никогда не мерз; никогда не страдал от жажды; никогда не отказывали в возможности приобщаться к культуре, в карманных деньгах. Однако он не мог вспомнить, чтобы к нему отнеслись с любовью. А ведь это единственное, о чем хочется вспоминать.
Он очнулся от своих мыслей. Красота Кристы снова сфокусировалась перед его глазами. Она что-то говорила ему. Что же?
— Я могу себе представить, что писательский труд это вроде экзорсизма. Духи тревожат тебя. И ты зажигаешь свечу, пишешь книгу и звонишь в колокольчик во время устных выступлений на встречах с читателями — абракадабра! — они улетели.
Он рассмеялся вопреки желанию. Она снова удивила его. Она не просто схватывала суть вещей. Она понимала ее. И раз она была способна думать о труде писателя — страсти и святая святых Питера — тогда у них больше общего, чем он мог мечтать. И все же ее оскорбительные выходки пока еще не получили прощения — хотя было бы даже приятно найти подходящий повод, чтобы ее простить.
— Обычно говорится, что писательский труд является формой самоанализа, психотерапии. Ты избавляешься от своих конфликтов, излагая их на бумаге, размещая их в нужном тебе порядке, и в конце концов распыляешь их, поливая холодной водой рассудка. Однако психиатры являются просто жрецами мирской религии, так что, как я полагаю, твоя аналогия не противоречит народной мудрости.
Он засмеялся, и в этом смехе Кристе снова почудилось чувство превосходства. Она не переставала удивляться на себя, какой гиперчувствительной она может становиться. Ее внутренний монолог все продолжался. О, огромное спасибо, мистер Стайн. Так значит то, что говорю я, пустая болтовня, услышанная от кого-то. Ты это хочешь сказать? Это так ты обо мне думаешь? Что за гнусный, маленький шовинист сидит внутри этого либерального, блестящего, пронзительно красивого экстерьера. Тебе нравится бить по моим девушкам, мистер Стайн. Почему? Что в этом из мамочкиного наследства? Играла ли она роль Девы Марии при твоем Боге в твоем «нерадостном» детстве? Ты когда-нибудь возвращал свои долги тому месту, из которого однажды вынырнули на свет твои милые детские кудряшки? Черт побери, упрямец; берегись, малыш! Я намерена размазать тебя по всей икре из Каспийского моря.
— Один из моих друзей как-то сказал, что твои книги невероятно угнетают психику, но читатель после их чтения ощущает, что они содержат ответы на все вопросы. То же я чувствую после встреч с тобой. Подавленной, но знающей ответ.
Он не мог удержаться.
— Какой же ответ?
— Что ты самый заносчивый, эгоистичный и бесчувственный человек, каких я имела несчастье встретить.
Его глаза сверкнули огнем, когда она это говорила. Она поняла натуру Стайна. Он был маккиавеллистом. Он преследовал свои страшные цели, скрываясь за дымовой завесой из фраз. За камуфляжем своего интеллекта он делал залпы по миру, и маскировка давала ему возможность ускользнуть. Да, Криста знала его теперь. Она не верила словесам. Она доверяла лишь своим чувствам. Если она ощущала себя униженной, оскорбленной, если чувствовала снисходительное к себе отношение, значит, это было то, что и намеревались с ней сделать, сколько бы этот торговец словами ни отрицал этого. Он мог сколько угодно кричать про «конфликт», «преувеличенную реакцию», «паранойю», однако все напрасно. Она видела его насквозь.
— «Заносчивый», потому что я намекаю на то, что твои мысли не абсолютно оригинальны? «Самовлюбленный, бесчувственный», поскольку я не падаю на спину, не болтаю лапками в воздухе, когда знаменитая модель-актриса направляет лучи своего передержанного самообладания на меня? Пожалуйста! На этом свете есть люди, которые принимают мыслительный процесс всерьез. Они не просто включают свой мозговой фонтан на приемах, чтобы освежать своими глупыми мыслишками собравшуюся компанию. Меня волнуют искусство и литература, а также предназначение человека. А тебя — задницы и сиськи, а также сумма, за которую ты их продашь. Вот в чем разница между тобой и мной. Пожалуйста, найди в себе немного здравого смысла, чтобы согласиться с этим.
Вот так! Это должно задеть ее. Эта девица сомнительного поведения уверовала, что за ее внешней красотой у нее есть мозги. Но он проткнул вертелом ее самонадеянность. Ее вернули в будуар, где ей и место, сумасбродной мещанке. В конце концов она врезалась в кирпичную стену.
Он наклонился в ее сторону, словно дерево в бурю, и впился в нее взглядом. Его слова отдавались в ушах Кристы. Его глаза прожигали дыры в ее мозгу. И тут, совершенно внезапно, она узнала его. Он был тем самым ныряльщиком на дне океана. Тем самым парнем, который пронзительно завизжал во время бегства. Тем самым человеком, чью жизнь она спасла. Те глаза за стеклом маски были глазами, которые она теперь видела перед собой. Та же ярость, тот же страх. Не оставалось и тени сомнения.
Улыбка появилась сначала на ее губах, а потом разлилась торжествующим светом по лицу. Крупный выигрыш в лотерею показался бы ей ничтожным по сравнению с этим открытием. Мистер Питер Стайн, язвительный и яростный оппонент, сейчас получит такой удар, какого никогда еще не знавал.
— А не занимались ли вы подводным плаваньем несколько дней назад, мистер Стайн? — поинтересовалась она.
— Что? — Он заморгал. Она подмигнула. — Что ты имеешь в виду? — добавил он, однако его глаза уже утратили твердость. Рука непроизвольно протянулась к голове и взъерошила черные, беспорядочные волосы.
Криста захлопала в ладоши, изображая дурашливое воодушевление.
— О, слушайте все, — звонко воскликнула она. — Это уж-ж-а-асно забавно. Послушайте. Нет, вы должны послушать, — выкрикивала она до тех пор, пока внимание всего стола не обратилось на нее.
Вот какой была ее аудитория: насмешливая Мери Уитни приготовилась услышать что-то забавное; Вандербилт томно улыбался; Шеффер демонстрировал добросовестную заинтересованность; Роб Санд тоже был увлечен, он наклонился вперед, ловя каждое слово Кристы; Лайза Родригес с раздражением уступила сцену другой женщине; даже Энн Винтур на миг вернулась со своего приватного Марса, на котором находилась с визитом. Один лишь Питер Стайн не был готов к этой речи. Он покраснел от ярости и неожиданности. Сверхмощный компьютер, его мозг, прокручивал программу. Криста Кенвуд, персона, которую в этот момент он ненавидел больше всего на свете, значит и была той красивой русалкой, что спасла ему жизнь.
— Я только что вспомнила, где видела мистера Стайна недавно. Роб и я встретили его, когда опускались на дно океана, и я спасла ему жизнь.
Питер с трудом сглотнул. Тут у него не нашлось ответа. Его румянец сменился бледностью. Во второй раз за эти несколько дней этот дьявол из преисподней унижает его. Он стиснул под столом кулаки и огляделся вокруг. Может, найдется путь к отступлению? Увы, нет.
— Ты спасла его жизнь? — Мери Уитни издала восторженный смех.
— Как же это ты сделала, скажи на милость? — спросила Лайза Родригес. Обе женщины настроили свои антенны на предстоящий скандал, сгорая от нетерпения.
— Расскажите им, мистер Стайн, — попросила Криста.
Питер откашлялся. Он воткнул палец за свой, внезапно ставший тугим, воротничок. На груди он чувствовал пот — гадость, которую не хочется показывать никому.
— Ну, не могу ничего сказать насчет «спасения жизни», однако я, что совершенно глупо, нырнул один…
Он иссяк, обернулся к Кристе и сказал:
— Я и не представлял себе, что это была ты.
— Давай. Питер, расскажи нам подробности. Какая блестящая история, — сказала Мери Уитни, хрустя кусочком яблока, словно ящерица тараканом. — Ты нырнул в океан и… — она требовала продолжения.
— Я решил нырнуть в одиночку, это глупо… — старался объяснить Питер. Он слышал свои слова, будто эхо в мозгу сумасшедшего. Сколько их еще можно повторять?.. Он продолжал. — Моя нога застряла в расщелине. Действительно, я застрял.
— А твой кислород кончался? — допытывался Стенфорд Вандербилт.
— Ну, вообще-то, на мне не было акваланга.
— Он нырнул без аппарата на шестьдесят футов, — сказал Роб Санд. Он был поражен, узнав, кто был тот таинственный идиот, нарушивший все правила подводного спорта. Теперь он наклонился через стол, и на его лице лежала маска праведного негодования, когда он вливал сарказм в свои слова.
— Не слишком ли это глубоко для ныряния без акваланга? — спросила Лайза Родригес, почувствовав обвинительную нотку в утверждении Роба. Она умела читать язык тела. Писака был на дыбе, Криста в нирване. Лайза видела все четко. Питер Стайн, бледная тень самого себя, искал пути отступления из этой истории. Лайза была знатоком человеческого дискомфорта и считала своим долгом усиливать его, если где обнаруживала.