«Я не позволю предательски застрелить собаку».
«Знаешь другой выход?»
«Собака понимает только меня; только я могу его прикончить».
Сумерки. Тимм несколько минут сидит у телевизора, потом снова перед собакой. Болтает с ним. Волнение гоняет меня из одной комнаты в другую. Мучительные вопросы: как мальчик хочет убить животное? Чем? Когда? Уже темно.
Я кричу: «Ну давай уже наконец!»
Тимм в отчаянном безразличии: «Оставь же меня в покое!»
Утро вторника. Тимм сидит у кофейного столика и курит одну сигарету за другой. Кофе кажется мне горьким. Моя единственная забота: «Ты прикасался к нему?»
«Я же должен был снять его с цепи».
Я не хочу знать, как умерла собака.
Мы решаемся ехать на прививку против бешенства в Шверин. Врач – худая как щепка, долговязая женщина с мужским голосом. Она ругает ветеринаров за их строгие, непреклонные требования, а также нас за то, что мы так поспешили похоронить собаку. Мне нельзя производить впечатление грубияна. Я говорю себе: безопасность, только безопасность. Если ветеринары и врачи-гуманисты не сходятся в этом вопросе, это не мои проблемы. Мы можем снова спокойно вернуться домой.
Могила собаки под молодым вишнёвым деревом. Тимм прикатил на это место большой камень с поля.
«От кабанов».
Тимм рубит деревянную доску, устанавливает; там написано: СОБАКА, ЗАРАЖЁННАЯ БЕШЕНСТВОМ НЕ ТРОГАТЬ!
Теперь обстоятельная надпись бросается мне в глаза. Я спрашиваю моего сына, не мог бы он обозначить это попроще, покороче. Ответ: Опасность угрозы бешенства.
Почему он не написал так – не отвечает. Писать, кажется, для него труднее, чем говорить. Я вспоминаю, как в один зимний день на одной садовой калитке прочитал: звонковое устройство нарушено – пожалуйста, кричите! Почему хозяин дома не написал: звонок сломан?
Чиновник в своей записанной на бумагу речи: «При осуществлении выполнения плана…»
Когда я заостряю его внимание на этом, он говорит, что это означает: «Мы выполнили план».
Утро субботы. Поездка в Любсторф к Вольфгангу Г., он торгует лесом. И ратует за защиту окружающей среды в нашей области. (За глаза я называю его: сенатор окружающей среды Любсторфа). Этот друг со спокойным брюшком и лукавыми глазами смастерил к зиме скворечники; я должен получить некоторые из них для своего сада.
Субботнее утро греется на солнце в своем влажном облачении из росы. Уличные деревья, в основном липы и каштаны, робко набирают зелень. Загадка: сколько зелени на них будет?
Начинается великое переселение на дачи. Навстречу мне катится машина за машиной, многие с прицепами. На них стройматериалы, бетономешалки, мебель. Великое отступление в империю «Я» на ближайшие сорок восемь часов… Обуреваемые страстным желанием творчества наконец-то выходят на строительные леса, садовые клумбы.
Колышущаяся, обласканная ветром рожь. С грустью вспоминаю я о своём детстве, о полях за деревней, в которых сегодня взрываются учебные снаряды советских танковых орудий. Полотенца, которые можно было заказать только в обмен на картофель и рожь; вспоминаю безмятежные прогулки с отцом и матерью по узким проселочным дорогам. Как бы хотелось мне ещё раз пройтись со своими стариками по позолоченному одуванчиками склону к сосновому бору, как бы хотелось…
Вершины холмов – будто причёсанные, после того как над ними протащились восьмиплуговые тракторы.
Моего друга Вольфганга, конечно, нет дома.
«Где еще ему быть? – говорит небольшого роста, пухленькая, любезная жена. – Он собирался туда, к вам, сосчитать какие-то нормы каких-то мест выведения птенцов». Вокруг Дриспета с полудюжины улиц должны были бы носить имя этого человека. По его инициативе все они были засажены деревьями. Когда в прошлом году весенняя засуха истощила молодые липы и рябины, он привел в движение водовоз кооператива и ездил по деревне от дома к дому, чтобы найти мужчин, которые помогут полить деревья.
Чашка кофе, пятнадцать радушных минут и двенадцать скворечников – доход этого солнечного утра.
Пять мест для выведения птенцов я вешаю в своем саду, остальные уношу на болото. Сумерки ткут ему серую рубашку. Насвистывая, я направляюсь вдоль пастбища, к Олл Муур. Жаворонок выводит трели солнцу в постель. Мой взор устремляется вслед за безмятежной песней жаворонка.
Я спотыкаюсь.
Старый пограничный камень.
Пограничный камень – предупреждающий знак: здесь начинаются мои владения! Пограничные знаки – порой непреодолимые барьеры ненависти, раздора, презрения.
Резкая перемена погоды. Ломит кости. Я попросил моего сына взрыхлить последние клумбы многолетников. Теперь я вижу, что он перепахал немного.
«Сойдет и так».
Я указываю на коричнево-зелёные верхушки пырея, дерзко взошедшие из земли.
«Нет пользы сгребать там, где надо мотыжить».
Сегодня я остановился у ручья и с изумлением прошептал: как он чист!
Восхищение самцом воробья; он может ЭТО двенадцать раз подряд.
Ветер в небе заставляет тянуться хор облаков. Боязливо тихо пробуют они первый куплет их песни о дожде. Солист в хоре: восторженный чёрный дрозд. Ветер шел с северо-востока. Теперь он дует с юга. Откуда бы он ни взялся – прекрасная берёза должна перед ним склониться.
Размышление: что, если я не смогу больше двигаться? Найдется ли у кого-то из моих детей для меня время? Наверное, нелепая мысль, когда родители от своих отпрысков ожидают благодарности.
Новая мусорная яма. Мы откопали её между кустами бузины у западного фронтона дома. При этом мы наткнулись лопатой на ржавый ствол пистолета; «Люгер Р-08» с последней войны. Собственно, куда только не ступал сапог немецкого солдата? Кто мог бросить сюда пистолет? Дезертир? Уносящий ноги от Красной Армии, как когда-то это делал я, бросив оружие в озеро под Цербстом?
Мой сын рассматривает пистолет с обычным любопытством.
Позже: Тимм отчистил ржавчину с пистолета и прошелся по нему зеленой эмалевой краской.
«Для нашего музея на стене дома».
Здесь уже висят: подковы, лемех, борона, цепи, тяговые крюки, вилка для уборки свеклы.
«И снова запустили космический корабль».
«Если я не сижу в нём, то мне это не интересно».
Позже: «А когда, собственно, в первый раз туда поднялись?»
«В октябре пятьдесят седьмого».
«А Гагарин?»
«В апреле шестьдесят первого; я как раз был в Москве».
«Даже представить себе невозможно, что это такое невесомость».
ВОСПОМИНАНИЯ
После балетного спектакля в Большом театре мы отправляемся со знакомым в отель «ЛЕНИНГРАД». Распив бутылку вина, мы около полуночи уже забираем наши пальто из гардероба, когда рядом с нами встают два москвича. Один спрашивает: «Немцы? ГДР?»
Мы киваем.
Мужчины приглашают нас ехать с ними на квартиру. В такси мы узнаем, что Алёша всесоюзный чемпион по боксу и что Николай работает инженером на машиностроительном заводе.
Мы у цели – это старый дом на юге Москвы. Внезапно водитель такси кричит: «Слушайте, товарищи, слушайте!» Он включает радио громче. Мы ни с места. На полуночной улице, в напряжении, внимаем сообщению о старте «Восток 1» с Гагариным на борту.
При выходе из машины я оступаюсь, оседаю на колено и слышу рядом с собой радостный крик. Алёша хлопает меня по плечу. Мы сидим до пяти утра, приветливая бабушка Алёши угощает нас водкой, хлебом, фруктами и яичницей.
И всякий раз, когда я хватаюсь за свое болевшее теперь плечо, компания смеется, и хозяин дома каркает: «Не так уж плохо: ты – вниз, зато Гагарин – вверх».
Тимм ставит на стол большой горшок с альпийской фиалкой и коробку шоколадных конфет.
«Собираешься на день рождения?»
«Нет».
Мальчик улыбается и укоризненно кивает.
«Завтра приедет мама».
«Ага».
«Завтра…»
Я почти забыл про день рождения Г., так же, как и про женский день.
Тимм позже: с письмом. «Я тоже кое-что забыл».
Я читаю. Мальчик стоит рядом.
«Ну, что скажешь теперь?»
«Радуйся!» – отвечаю я и облегчённо возвращаю ему письмо с известием, что у девчонки не будет ребёнка.
Площадь в центре деревни. Молочная лавка. Перед ней скудная дюжина молодых людей. Они противники одинаковости, при этом все выглядят одинаково. Все как один в джинсах. Все как один на мопедах. Все как один в растоптанных коричневых «автостопщиках» на ногах.
Как будто это выжжено во мне: «Адольф Гитлер родился двадцатого апреля 1898 в Браунау на Инне…» Эту фразу мне ежегодно напоминает лист календаря, когда показывает эту дату.
В третий раз иду к председателю кооператива с просьбой очистить отстойник. Сколько раболепного выклянчивания. Сколько времени ушло для маленького, но все же такого важного дела в жизни.
После дней серо-седого неба наконец-то вернулось солнце. Я бросаюсь на поляну, протискиваюсь носом между молодыми стеблями, нюхаю, валяюсь. Если бы трава была съедобной, сегодня я ел бы её.
Тимм открывает рюкзак, ставит на стол выточенный деревянный подсвечник.
«Я сделал это в обеденный перерыв».
«А чем ты еще занимаешься?»
«Изготавливаю лестницы, каждый день изготавливаю лестницы; скучно до рвоты».
Однообразие работы – с этим ежедневно приходится справляться миллионам на конвейерах, в цехах, универмагах, вычислительных центрах. Возникает вопрос, в какой мере школа к этому подготавливает?
Не слишком ли благополучным мы представляем мир нашим детям? Как искусно и неумело консультируют учителя? Могут ли они учитывать способности и желания? Как часто ошибаются претенденты в своих способностях? В чем нуждается народное хозяйство? Какую роль играет желание родителей?
И разве не используют родители свои связи, когда отдают ребёнка учиться туда, куда он не проходит по среднему баллу?
В каждом ли случае персональная оценка ставится выше среднего значения?