Я считаю баллы устаревшими. Они для учителя – удобные костыли для аттестации учеников. Они способствуют развитию карьеризма, являясь лишь полуправдой об ученике. Когда в аттестате стоят одни цифры, из какого-нибудь угла ухмыляется ложь. Никогда не бывает так, чтобы ученик был хорош по всем предметам, никогда.
«Куда ты?»
«Выкладывать стену».
«Ты – и выкладывать стену? У кого?»
«А, есть один тип, который строит дом».
«А сколько он платит?»
«Двенадцать марок в час; запахло деньгами».
Не продиктовано ли жесткое мнение сына о работе в цехе его нежеланием и ленью?
«Я не для того живу при социализме, чтоб надрываться, как при капитализме». «Надрываешься, надрываешься, а потом двенадцать лет ждешь машину».
«Бьешься, бьешься, и тогда, в конце концов, у тебя в руке пара монет».
Всегда ли у молодых людей такое несознательное отношение к труду?
Поздним вечером немного подвыпивший Тимм приходит со стройки.
«У мужика, прикинь, у него есть всё: цемент, известь, прочный клинкер, самый лучший кафель. И окна – я такого ещё не видел».
«И откуда он всё это заполучил?»
«Связи; западные денежки, благодаря которым каждый может иметь перспективу».
Позже: «Справился отлично. И можно увидеть, как надежно сработано. Халтуры там нет».
ВОСПОМИНАНИЯ
Осень сорок первого. Время обучения в усадьбе. Посеяли рядами рожь. Я получил задание идти за рядовой сеялкой и с помощью легкой бороны сеять зерно. Большая сеялка шириной ровно пять метров, моя тоже. Я направляю свою упряжку бежать по следам копыт большой сеялки и упускаю из вида, что следы колес сеялки тоже нужно бороновать.
Вечером приходит крестьянин, видит не боронённые полосы, шипит на меня и требует, чтобы я проборонил все десять гектар заново – только уже в воскресенье.
ВОСПОМИНАНИЯ
Разгар лета. По небу движется гроза. После ужина крестьянин просит всех людей во дворе быстро укрыть последние повозки с сеном. Через несколько минут упряжки уже гонят со двора. Вилы накалывают. Грабли сгребают. Горы сена с шумом летят по воздуху и слоями укладываются на телегу. Стекает пот. Руки становятся слабыми. С первой каплей дождя на гумно уезжает последняя упряжка. А сено не принадлежало кооперативу, добро не было национализировано.
ВОСПОМИНАНИЯ
Осень сорок пятого. Дворянское поместье графа Б. в Ш. становится народным. Батраку поручено прибить к воротам табличку: НАРОДНОЕ ДОБРО. Мужик раздобыл у столяра доски, гвозди. К вечеру вывеска висит.
Остаток досок и лишние гвозди батрак тайком тащит домой.
Первые крики вокруг скворечников: синица против полевого воробья. Письменный стол, прощай! Теперь меня тянет в сад, надо копать и сеять.
Тимм въезжает во двор. Еще до того, как остановиться, он спрашивает:
«Не хочешь ли по-быстрому съездить в город, в ремесленную палату, по поводу моей квалификации мастера?» От радости я прыгаю, как козел. Так быстро я ещё никогда не запрыгивал в машину. Мы едем в Шверин. Мальчик мечтает о мастерской, и о том, что он хотел бы сделать: мебель, игрушки.
«Быстрое решение, кто тебя на это надоумил?»
«Никто».
«Значит, будешь столяром».
«Ведь ты поможешь мне?»
После беседы с ворчливой секретаршей – она как раз хотела закрыть дверь конторы – мы становимся умнее: пять лет работы у мастера-наставника, учебные курсы, училище.
Тимм: «Начну сразу после армии».
Оптимистичная липа. Вдоль всего ствола пускает побеги, даже там, где падает её собственная тень. Деревья растут, не спрашивая зачем.
Несколько дней Тимм собирает камни с пашни. В мастерской, как это иногда бывает, работы нет. Он относится к этому занятию спокойно; сегодня даже с радостью: два камня – глоток из бутылки.
Похвала председателя: «Ваш сын – трудолюбивый парень, иногда, правда, упрямый, как бычок, которого загоняют в новый хлев». На мой вопрос, почему столяр должен собирать камни, председатель отвечает, пожимая плечами: «Сезонная работа; тут все должны помогать; в сельском хозяйстве иначе не бывает». По-научному ли это?
Шероховатыми штрихами дождь прочесывает шкуру луга. Цветки лютика поблёскивают, как золотые пуговки.
Май
Берёза перед домом должна отдать несколько веток: букет к 1 Мая в прихожей – дело привычки, унаследовано от отца.
Тимм сидит в своей комнате, слушает радио.
«Не пойдёшь на демонстрацию?»
«Я не принимаю участие в демонстрациях за десять марок».
Моё вопрошающее выражение лица. Его ответ:
«Получает каждый, кто приходит. Более того, на трибуне стоят люди, которых я совсем не знаю. Почему я должен приветствовать их с ликованием? Почему они не идут в начале шествия? Так делает даже Первый секретарь французов».
Я приглашаю его на пиво в деревенский трактир.
Из деревни доносится маршевая музыка. Мы попадаем в самый разгар небольшого шествия от одного края деревни до другого.
«Ты видишь, я тоже участвую в демонстрации», – говорит мой сын.
«Но здесь это забава».
Мой сын пьёт свое пиво, я наслаждаюсь кофе. Тимм думает вслух:
«Чем могут заниматься сейчас мои приятели?»
Ловлю себя на мысли: теперь ты, наверно, злишься, что не поехал.
Градус вокруг нас начинает подниматься, за соседними столами начали рассуждать, что для некоторых людей 1 мая не красный, а синий.
Тимм выражается так: «Они уже хватили лишку».
И так: «Этот уже точно пьян в стельку».
Лозунги есть даже в нашей маленькой общине. Я спрашиваю себя: что было бы написано на транспарантах, если бы каждый смог сформулировать свою собственную мысль? Кто читает лозунги? Кто оплачивает их?
Перед памятником павшим воинам можно прочитать: САЛЮТ СТРОИТЕЛЯМ СОЦИАЛИЗМА.
Кто кого здесь приветствует?
Нет такого старого жеребца, который ни разу не заржал бы в мае. Я вижу молодую девушку с длинными, чёрными волосами; пылкий взгляд; фигура, как у настоящей танцовщицы. Она, должно быть, нездешняя, во всяком случае, не из деревни.
Я стою как вкопанный, пристально смотрю. Тимм толкает меня вперёд: «Эй, я здесь». Луна играет в прятки. Ветер снует за ней, от облака к облаку.
Вечером по телевизору «Актуальная камера». Больше сорока минут показывают шествия демонстраций, трибуны и лица ведущих политиков. Не замечают ли ответственные лица, что они надоедают народу такими передачами?
В лесу нарубили бревен для овечьего загона.
На улице молодой человек с плеером. Это устройство позволяет ещё больше эмигрировать в себя. Удивительно, сколько изобретательности проявил человек, чтобы действовать против своей природы.
Весна – всё вытягивается, всё расправляется, всё набирает цвет. Деревья и кустарники поют. Птицы заняты постройкой гнёзд, насиживанием. На полях шум машин, которые сеют, ухаживают за посеянным, удобряют. Вода в золлях[39] приходит в движение от лягушачьих лапок, голубое небо пробуждается от трещащего щёлканья клюва аиста.
И каждый из нас оказывается внутри процесса обновления и преобразования. Починить забор, побелить стены дома, сжечь сухую траву. Г. сеет семена цветов на только что вскопанных клумбах. Тимм моет велосипед. Нашу работу сопровождает громкая музыка. У всех на лицах солнце.
В живой изгороди бузины крики чёрного дрозда: тикс-тикс-тактак-так. Я выбираюсь из шезлонга и прокрадываюсь к кустам, которые полные достоинства носят платье из молоденькой листвы.
Осторожно раздвигаю ветви. Недалеко от подрезанного вишнёвого дерева с размалеванным кончиком хвоста – Мулли. Натянутая, как тетива лука, она присела среди гущи зеленой крапивы и глазеет на крону дерева. Я наклоняюсь за камнем, бросаю и ругаюсь. Тимм наблюдает за мной и кричит: «Ты хочешь отучить кошку быть кошкой?»
Мои глупые овцы. Весь день я уплотнял решетчатый забор. Несмотря на это, ягнята снова бегают снаружи по высокой траве. Мои умные овцы.
Тимм возвращается из города, открывает, усмехаясь, пластмассовый пакет и выпускает молоденькую чёрную кошку.
Я ворчу: «У нас что, их не хватает?»
Мой сын гладит кота, которого называет рысью, поворачивает физиономию зверя ко мне и говорит: «Вот тот злой дядя не любит тебя».
Письмо с просьбой провести молодёжное посвящение. Для этой цели ровно три страницы указаний, что должна эта речь в себе содержать. Я отказываюсь; у меня существуют запреты на выражение предписанных мыслей.
Осенние хлопоты вознаграждены; все посаженные розы принялись.
Я мою посуду. Тимм сидит за столом и дремлет. Я громыхаю кастрюлями, кладу перед ним сухое посудное полотенце. Он не реагирует. Вздыхая, я ставлю посуду в шкаф.
Мой сын: «Уж мог бы что-нибудь сказать».
«У тебя глаза вроде на месте».
На что находчивый парень: «Я подумал, что это доставляет тебе удовольствие».
Лежал на солнце, уснул. Солнечный ожог.
Майская гроза. Молодые листики салата, рассада красной свеклы, ростки астр – всё полегло или изрешечено. Там, где я сгребал, копал, полол пырей, поливал, град уничтожил всё, что солнце ласково гладило. Я чувствую, что скручиваюсь в майской прохладе, как осенний лист.
Стригаль овец из Цикхузена, Герхард В. Этот маленький, щуплый мужчина, напрягая лоб, хватает барана и зажимает его между ногами. Пауль брыкается и бодается рогами. Герхард связывает ему ноги и усаживается с ножницами.
Ручей пушистой шерсти. От вида голого животного мне становится зябко; я иду в дом и натягиваю шерстяной пуловер.
Недалеко от бараньей цирюльни в траве на корточках сидит мой сын и отбивает косу. Герхард даёт ему несколько советов.
«Средневековая работа», – говорит Тимм.
«Учиться никогда не поздно», – отвечает тот.
Шепча, он признается мне, что много лет назад думал так же; будучи девятнадцатилетним, он считал всех тридцатилетних стариками, а сорокалетних покойниками.