— Не указывай мне, как себя вести. Но кто поручил тебе написать эту книгу?
Он усмехнулся. — Пэр королевства. Один из ваших самодельных мальчиков из провинции, которых периодически облагораживают, чтобы они не причиняли больше хлопот политическому организму, чем нужно. Он думает, что является божьим даром Англии, потому что все притоны у него на ладони, и можно быть уверенным, что он не позволит им выйти из-под контроля. Он хочет, чтобы я написал историю его жизни, отбелил ее, если она когда-либо существовала. Его жена, по-видимому, прочитала один из моих романов, и он ей не понравился, поэтому он решил, что я как раз тот писатель, который его написал. Но если он думает, что я получу много пользы, превратив его в маленького святого Клода Моггердонгера, он ошибается. Я бы предпочел написать о нем правдивую историю, за исключением того, что я сохраню реальный материал для одного из моих более поздних романов, хотя я полагаю, что мне лучше поехать в родную деревню Моггерхэнгеров в Бедфордшире, чтобы написать хорошую лирическую вступительную главу о его предшественниках и их подвешенном состоянии. Наверняка найдется парочка виселиц, от которых я смогу прийти в восторг, как Томас Харди. Что, Майкл, — крикнул он, когда я побежал в ванную, — я сказал что-то не так? Если я причиню тебе боль, ты сделал мой день.
Холодный фарфор унитаза ударил мне в лоб. Я пытался сблевать, но ни капли желчи не вылилось. Молоток метронома ходил туда-сюда, десятилетие в одну сторону, десятилетие в другую. Не страх сводил меня с ума, а то старое знакомое ощущение беспомощности, когда я нахожусь в руках судьбы. Я попробовал посмотреть на светлую сторону, но светилась только лампочка в сорок ватт. Я не мог себе представить, какой случай свел Блэскина и Моггерхэнгера вместе, особенно когда, о чем первый не знал, на чердаке наверху трясся от страха один из самых разыскиваемых людей второго. Я умылся холодной водой и, отважившись встретить все, что может случиться, вернулся в гостиную.
— Я сказал что-то не так? — спросил Блэскин со злобной веселостью. — Ты выглядишь таким же бледным, как Крошка Доррит, и дрожишь, как тот человек, герой рассказа Генри Джеймса, пытающийся заполучить письма Асперна. У тебя назначена встреча со страхом?
— У меня проблемы, — признался я.
После двухминутного молчания он сказал: — Майкл, у всех нас есть проблемы, но писатель, как солдат, идет по жизни с нерешенными проблемами. Я был и тем и другим.
Мне надоели его копеечные пакетики мудрости. — Ты отвратительный старый ублюдок, — плюнул я в ответ. — Мне не нужно, чтобы ты говорил мне, что каждый проживает жизнь с нерешенными проблемами.
Он смотрел на меня, возможно, думая, что в этом мальчишке из трущоб все-таки что-то есть. Ему это не понравилось. Ждать от писателя капельки человеческой доброты уж точно не имело смысла. Он потер голову, как будто желая, чтобы это произошло, затем потер глаза, как будто не мог вынести зрелища того, что произошло.
— Прошлой ночью у меня была плохая ночь. Я провел ее с Марджери Долдрам и ничего не добился. Так что оставь меня в покое. У меня есть работа. Сердце тьмы внутри. Раньше оно находилось на улице, в джунглях или пустыне, где мы могли с этим справиться, но теперь оно вернулось на родину. Оно забралось на ночлег, причем большинство из нас не подозревали о его движении, но на самом деле оно никогда не уходило — по крайней мере, не полностью.
Я надеялся его подбодрить.
— Тебе следует это записать. Это не плохо.
— Ты так думаешь?
— Я бы так и сделал, но я не писатель, как ты.
Он нашел карандаш и что-то написал на обратной стороне конверта. На низком столике шведского типа лежала стопка нераспечатанной почты.
— Я собираюсь выступить с докладом о современном английском романе, так что эти слова мне пригодятся. Иногда даже такой сын, как ты, может быть полезен.
— Как продвигается роман?
Как его сын я подумал, что должен хотя бы проявить интерес к его творчеству. Но я только вверг его в отчаяние.
— Это не роман, это похоронный гимн Саула из «Мертвого марша» Генделя, по полстраницы в день, иногда до запятой в день, вверх по узкой долине без видимого голубого горизонта, который мог бы меня подбодрить. Я один из бедных чертовых пехотинцев, затерянных в лунном ландшафте к югу от Кана, но сражающихся, зная, в основном тщетно надеясь, что скоро доберусь туда и по крайней мере у меня еще остались ноги. Но радость от усилий и одиночества время от времени появляется, Майкл, достаточная, чтобы продолжать работу над первой редакцией злополучного проекта. К счастью, написание биографии Моггерхэнгера (или создание призрака его автобиографии, я пока не уверен, что именно) принесет несколько тысяч, так что у меня, по крайней мере, будет достаточно наличных, чтобы держать твою экстравагантную мать на расстоянии. Кстати, мне бы хотелось, чтобы ты перестал бледнеть, когда я упоминаю Моггерхэнгера. Меня это нервирует. Не то чтобы я не люблю твою маму, но я даже запятые писать не могу, когда она рядом. Так что я буду время от времени приносить пятьдесят страниц хлама Моггерхангера, чтобы набить себе карманы. Если есть что-то, о чем он ничего не знает, хотя он думает, что знает все, что нужно знать обо всем остальном, так это писательство.
— Не думаю, что он представляет, во что ввязался. — Я мрачно посмотрел на нэцке, чтобы подбодрить себя. — Должно быть, хорошо быть писателем и уметь делать людей такими несчастными.
— Замечательно, — сказал он, — но ты думаешь, это легко? Если кто-нибудь приходит ко мне и говорит, что хочет стать писателем, я говорю ему, чтобы он исчез, прежде чем я отрублю ему руки, ослеплю и разорву барабанные перепонки. В любом случае, писателю будет невозможно процветать в будущем. Рукопись каждой книги перед публикацией должна быть отправлена в Управление арабской цензуры. То же самое произойдет со всеми радио- и особенно телевизионными сценариями. Министерство иностранных дел не хочет, чтобы мы обидели кого-либо, чьи руки находятся на нефтяных кранах. Каждая книга и газетная статья должны быть одобрены ЮНЕСКО после получения разрешения от стран третьего мира, чтобы убедиться, что вы не раздражаете их в состоянии постоянной зависти к более обеспеченным странам. Нет, это будет не так просто.
С другой стороны потолка послышалось безошибочное царапанье. Его большая голова посмотрела вверх.
— Что это, черт возьми? Они уже там?
Я начал потеть. — Я думаю, это голуби.
— Должно быть, они снова залетели. Они размножаются. И всегда очень шумно.
Я потянулся за пальто и портфелем.
— Надо идти. Уже поздно, и у меня есть дела.
Он подошел, чтобы пересчитать нэцкэ, на которые, как он видел, я смотрел.
— Шурруп! — крикнул я, вложив в свой голос всю ноттингемскую свирепость и надеясь, что мои глаза вылезут из орбит, а щеки задрожали.
— Что ты сказал?
Я рассмеялся ему в лицо. — Шурруп! — снова заорал я. — Шшшшш! Кажется, я схожу с ума.
— Ты не против уйти и вернуться, когда ситуация станет более сложной и настолько очевидной, что я не смогу ее игнорировать? Может быть, ты позволишь мне тогда понаблюдать за тобой и написать об этом. А пока у меня есть работа.
Он последовал за мной до двери, чтобы убедиться, что я не засунул какую-нибудь картину под пальто, и едва не вытолкнул меня в коридор, чьи глухие стены и путь к отступлению я никогда в жизни не был так рад видеть.
Глава 5
На стене за стеклянным столом Моггерхэнгера было написано: «Пока вы об этом думаете, вы можете это делать».
Я изучал этот креативный девиз из «Маленькой синей книжки председателя Мога», зная, что если дикие лошади разорвут его на части, из него вылезут тысячи других. Даже большой палец его ноги, должно быть, был забит девизами. Десять лет назад я понял, что если ты пытаешься жить по таким правилам, ты попадаешь под его чары, поэтому я знал, что мне нужно следить за собой, особенно когда, повернувшись к двери, через которую я вошел, я увидел в месте, где только особо встревоженные или особенно двусмысленные люди будут выглядеть так, как гласит вышитая в рамке надпись «Если ты не попробовал все, значит, ты ничего не пробовал».
Я задавался вопросом, нет ли сзади микрофона, но предположил, что телевизионная камера находится в причудливой лампочке над его столом. Обстановка изменилась с тех пор, как я был там в последний раз. Фотография королевы в рамке стояла на полке книжного шкафа, забитого пособиями по естествознанию и наблюдению за птицами. За столом висела цветная карта Англии с дюжиной булавок, воткнутых в разные места, которые, как я предполагал, были местами, где у Моггерхэнгера были деловые объекты, места для отдыха или убежища. Единственный стул за столом наводил на мысль, что все, кроме Моггерхэнгера, в этой комнате стояли. До того, как он стал лордом, здесь было несколько стульев, но теперь нет. Он был даже большим англичанином, чем Блэскин.
На столе стояла дюралюминиевая модель его частного двухмоторного самолета в полете, который он хранил на аэродроме Скротэм к северу от Лондона. Рядом со столом стояла шестифутовая бутылка бренди с черной ручкой, закрепленная в латунной раме на колесиках. Бог знает, сколько галлонов в ней было. Пробка была размером с канализационную крышку, но жидкость сияла, как нечто небесное. Мне очень хотелось выпить, и я не знал, как с этим справиться. Одно неверное движение, и я бы пропал без вести, предположительно утонув. Я представил себе, как Кенни Дьюкс проталкивает через дверь «Нечего декларировать» в лондонском аэропорту эту штуковину, замаскированную под старушку, возвращающуюся из восстановительного пребывания на Ривьере.
Книжный шкаф распахнулся, а затем закрылся с нежностью пуховки, возвращающейся в коробку.
— Кажется, ты очарован моими афоризмами.
— Я восхищался рукоделием, лорд Моггерхэнгер.
— Моя дочь Полли сделала это. Она училась в лучшей швейцарской школе.
Конечно, так оно и было. Десять лет назад я трахал ее довольно много раз.