— Мне некуда идти. Я теряю работу в английском доме. Миссис Хорликстон выгнала меня. Мистер Хорликстон ударил меня. Дети меня били. Слишком много работы. В шесть часов встаю, убираюсь, готовлю завтрак, подаю чай, отвожу детей в школу на автобусе, потом еду за покупками, возвращаюсь, убираюсь, готовлю обед, обслуживаю, убираюсь, завариваю чай, забираю детей из школы на автобусе. Накормить детей, купать детей, приготовить ужин, подать на стол, убрать… Знаешь, какие деньги я получаю?
Я думал, скряги платили бы ей около тридцати фунтов в неделю.
— Пятнадцать. Я также присматриваю за детьми. Никаких выходных. Полгода работаю, живу в чулане, ни воздуха, ни неба…
Я не мог в это поверить. Она разбила мне сердце.
— И они тебя уволили? — спросил я в Южном Кенсингтоне.
— Я убежала. Они отдыхают на Бермудских островах. Они вернутся на следующей неделе, поэтому я ухожу.
Я задавался вопросом, есть ли у нее в чемодане фамильное серебро, но знал, что она не может быть нечестна.
— И теперь ты хочешь работу получше?
Еще одна горячая слеза обожгла мое запястье. Я представил себе белое кислотное пятно, когда оно высохло.
— Да. Нет, я не знаю. Я хочу вернуться домой, но моей семье нужны деньги. Они этим живут. У меня нет денег на поезд до… — Она назвала какое-то место в Португалии, о котором я никогда не слышал.
Итак, вот такая милая, маленькая, забитая, уважающая себя и умная девушка, как она, не имеющая ни работы, ни денег, ни места для ночлега, в огромном злом Лондоне, сидела в метро лицом к мягкосердечному злодею вроде меня, который также оказался сыном Гилберта Блэскина. Я думал, что смогу посадить ее на Кольцевую линию и попросить выйти, когда она остановится. Где она окажется, я не мог себе представить. Она выглядела опустошенной и онемевшей от страдания. Я хотел бы пойти в дом, из которого она пришла, и сжечь его, что было бы бесполезно, потому что владельца в нем не было, и он все равно получил бы страховку.
— Где ты останешься сегодня вечером?
Она вытерла глаза белым отстиранным носовым платком.
— У меня есть деньги на комнату. Завтра, я не знаю.
— У тебя нет друзей?
— Миссис не выпускала меня.
— И что ты будешь делать?'
— Не знаю. Чтобы получить работу, нужно время.
Я отдернул руки и изящно сел, как и подобает человеку, собиравшемуся стать работодателем.
— У тебя уже есть один работодатель, если ты этого хочешь. Вот Пикадилли. Сейчас мы выйдем и пойдем что-нибудь поесть. Ты голодна?
— О, да.
— Хорошо. Пока мы будем есть, я расскажу тебе о твоей новой работе.
Мы нашли место, где подают стейк из флока, меловую стружку, салат из тряпичной куклы, желе из китового жира и кофе из желудей. Ей это нравилось, и я понял, что мне тоже.
— Я скажу тебе, что делать дальше.
Я закурил сигару.
— У меня есть загородный дом в Кембриджшире, а также жена и трое детей. Сейчас моя жена и дети в отъезде, посещают нашу собственность в Голландии и не вернутся еще несколько дней, и я должен найти женщину, которая поможет по дому. Я собирался разместить рекламу в «Ивнинг Стандарт», но сейчас не вижу в этом необходимости. Я предлагаю, Мария, пойти со мной сегодня вечером в дом и осмотреть его. Я оплачу твой проезд. Если тебе это не понравится, ты можешь остаться на ночь или еще на несколько ночей, если хочешь, а затем вернуться в Лондон. Моя жена должна быть там, так что ты будешь в полной безопасности.
— У тебя действительно есть работа?
— Я так и сказал.
Я подавился моим десертом, и еле протолкнул его в желудок.
— Пойдем, посмотрим дом. По крайней мере, ты не будешь тратить деньги на отель.
При искусственном освещении она выглядела еще бледнее. На улице были сумерки, и по улице спешили люди.
— Почему вы добры ко мне, мистер?
Этот вопрос мучил меня больше, чем ее. Я даже не был уверен, что хочу затащить ее в постель. Возможно, я не мог жить один. Она доела десерт, и я встал.
— Пойдем.
На улице начался дождь, а я оставил свой отравленный зонтик у Блэскина. Я остановился, как будто уколовшись, и змеиный яд сочился по моей ноге. В моем воображении промелькнула лента новостей: «ПИСАТЕЛЬ ОБВИНЕН В УБИЙСТВЕ». Я мысленно стер это в надежде, что это не сбудется.
— В чем дело? — спросила она, когда я опустил чемодан и остановился. — Теперь для меня уже нет работы?
— Нет работы ни для кого, — сказал я ей, торопясь дальше, — если мы не доберемся до Ливерпуль-стрит и не сядем на поезд.
Глава 6
— Никогда, — помню, как говорил Блэскин, — не беспокойтесь о романе, который занимает более пяти страниц в день.
Блэскин говорил много всего. Блэскин — это порыв ветра с мочой. Что бы он ни говорил, он всегда имел в виду прямо противоположное. Именно его молчания нужно было остерегаться. Вы были в безопасности только тогда, когда у него в руке была ручка. Даже тогда нужно было быть готовым пригнуться на случай, если, как Джеймс Кэгни из «Джимэнов», он примет вас за муху на двери и нацелит ее на вас, как дротик.
День, когда я получил работу в Моггерхэнгере, был одним из самых долгих в моей жизни, по крайней мере, так тогда казалось, что подтверждается тем фактом, что, когда я вернулся в Верхний Мэйхем с Марией, мои неприятности только начинались. На нашей уютной маленькой железнодорожной станции светилось больше огней, чем когда-либо при проездах основных экспрессов. Свет можно было видеть на многие мили над плоской местностью Болот. Сияние в небе было такое, как будто в Йоркшир-Дейлс открыли новую плотину гидроэлектростанции.
Когда я шел с Марией и ее чемоданом от автобусной остановки, моей первой мыслью было то, что это место заняла банда сквоттеров. Я часто думал, что буду делать, если это произойдет. Я бы позвонил Элфи Ботсфорду в Ноттингем и велел ему собрать отряд парней, чтобы одним грубым нападением мы собрали в кучу этих сквоттеров, включая женщин, кошек и детей, с их кастрюлями и сковородками, завернутыми в одеяла, и отправили их в путешествие колонной беженцев через Болота.
Но я не услышал торжествующих криков, когда открыл ворота и бесшумно зашел на платформу. На станции было включено радио, и я дал знак Марии, чтобы она замедлила ход и ничего не говорила, что уже само по себе должно было указывать на то, что с ее перспективами на обещанную работу все не так. Адреналин у меня слишком сильно зашкаливал, чтобы беспокоиться о ней. Я заглянул в кассовый зал. На полу валялись три наполовину упакованных чемодана, а Бриджит сидела за столом и пыталась загипнотизировать себя чашкой чая. Я чувствовал себя мародером с кинжалом в зубах, готовым исчезнуть обратно в сельскую местность, как будто я пришел не в тот дом. Но он был таким же моим, как и ее, как и годы, которые мы провели вместе, чья жалкая напряженность возвращалась, чем дольше я смотрел.
Она отодвинула чашку и потянулась за листом бумаги и ручкой, очевидно намереваясь написать прощальное письмо, о котором думала с того дня, как мы поженились. Выражение отвращения на ее лице вызвало боль в моем сердце. Я никогда не видел такого печального и святого лица. Хотя она, возможно, и была несчастна по причинам, известным только Богу, мы оба были заперты в этом месте, и ее уныние пробудило мою мутную любовь к ней, любовь, которая была частью моего мозга. Все остальное могло быть нереальным, но только не то, что я чувствовал к ней. Что бы она ни говорила и ни делала, куда бы она ни пошла, что бы ни случилось со мной или с детьми, мое общение с ней никогда не переставало быть самым важным в моей жизни. Я посмотрел на нее с тоской и тайно.
Она написала несколько строк, остановилась и посмотрела в мою сторону, не видя меня. С открытым ртом и откинутой назад головой она смеялась так громко, что я слышал ее смех, хотя и был снаружи. Это был смех слепой злобы. Возможно, она думала, что я смешной, жалкий и бесполезный. Презрение пробуждало в ней счастье. Я никогда не видел ее такой счастливой. Она выглядела как молодая и беззаботная девушка, которую я никогда не знал.
Я задавался вопросом, какое преступление я совершил, чтобы быть обремененным катастрофой встречи с ней. Она разрушила мою жизнь своей невеселой семейной жизнью. Я ненавидел ее. Сейчас она смеялась, но я никогда не слышал, чтобы она смеялась над чем-то смешным, пока была со мной — если над чем-то смешным вообще стоило смеяться. По нашей совместной жизни она шла без любви, терпя, а не наслаждаясь, а затем, пару недель назад, без предупреждения, когда Смог был уже недалеко от сдачи экзаменов уровня А, уехала в Голландию.
Словно уловив мои мысли, она увидела на буфете фотографию в рамке. Мне это никогда не нравилось. По причинам, известным только ей самой, она поместила здесь увеличенный снимок, сделанный в Кромере Смогом своей первой камерой восемь лет назад. Бриджит отказалась фотографироваться, потому что была беременна. Она потянулась к раме и сломала ее об угол стула. Затем она ударила сильнее, пока ничего не осталось. Она наклонилась, вытянув широкие и пышные бедра, вытащила изодранную фотографию из осколков стекла и бросила ее в огонь.
В дикой ярости, готовый забить ее до смерти, я ногой распахнул дверь. Проходя через зал, я растоптал пятнадцать пар резиновых сапог, рифленую дорожку из тростей и зонтиков, джунгли курток и так сильно ударил коленом в дверь гостиной, что щеколда лопнула. Я стоял с поднятыми кулаками, ноги болели, потому что ее еще не пинали.
Она посмотрела на меня под углом и закричала: — Майкл! Сволочь!
— Сука! — закричал я.
— О, любовь моя, — простонала она, и в ее глазах сверкнул блеск.
Я потянулся к ней.
— Милый!'
Мы практически «гонились» посреди чемоданов. «Гонились» — это фраза, которую Смог использовал в детстве, когда соединял два грузовика на своей модели железной дороги. Однажды он забрел в спальню, когда мы с Бриджит «занимались этим», и с тех пор всегда вспоминал о том времени.
Мы стояли, обнимаясь и целуясь, бормоча десятки нежных слов, в основном извинений, ласк среди слез, обещаний вечной верности и любви.