Дождь поливал машину, гипнотический ритм дворников опасно убаюкивал меня. Я так сильно потер глаза, что чуть не вдавил их обратно в голову и на некоторое время потерял зрение. Когда я выключил двигатель и фары за Корби, шум дождя, барабанящего по крыше, успокоил меня.
— Дисмал, — сказал я, — мы на свободе. — Ты покинул свой привычный мир, но я позабочусь о тебе. Что касается меня, то если я выживу, то объясню лорду Моггерхэнгеру, как я сумею вернуть его драгоценные пакеты, и буду жить вечно или до тех пор, пока это не будет иметь значения.
Проезжающая машина осветила наше жилье на колесах. Дисмал зевнул, мы пукнули и остались внутри. Пес спал на левом сиденье впереди, а я вытянул ноги сзади.
Глава 12
Язык Дисмала ощущался у меня на затылке, как влажная пемза, и я проснулся, словно от почти смертельной раны, которая нуждалась в приличном периоде выздоровления, прежде чем я мог считать себя наполовину готовым к новым сражениям. Я оттолкнул его.
— Слишком рано для завтрака. Оставь меня в покое.
Багровые клочья облаков не вдохновляли меня на движение, а весной было холодно, как зимой. Я закурил сигарету, радуясь, что мне не придется ни с кем ее делить, хотя Дисмал выглядел так, словно ждал затяжки. Новый день войны еще не начался. Чтобы немного утешить его, я бросил несколько остатков вчерашней еды на лист газеты и, тогда свет в его голубых глазах изменил интенсивность, от чего они стали почти серыми. Я вспомнил слова Чарли: «На днях я подумал, как было бы хорошо, если бы весь мир сидел на пособии по безработице. Именно к такому будущему нам следует стремиться. Работа — причина всех зол, и на земле наступит рай, когда ее не будет. Всеобщая безработица – это то, чего мы хотим, и Англия станет предметом зависти всего мира, когда мы добьемся этого».
Потом я ел, смотрел на карту и слушал прогноз погоды, который диктор снова протрещал так быстро, что я ничего не понял, хотя, возможно, это и к лучшему. Я не хотел этого знать, потому что сегодня будет день расплаты, и грядущее состояние небес казалось неважным. Сколько бы я ни бродил по А1, к концу пути я окажусь лицом к лицу с Моггерхэнгером.
Я был безумно счастлив и, возможно, опасен, когда шел по дороге, глубоко дыша. К удивлению проезжающих мимо автомобилистов, я вдруг побежал к машине и сто раз подпрыгнул, чтобы разогнать застоявшуюсяю кровь. Покопавшись в багажнике, я нашел кусок веревки. Сохранил ли Моггерхэнгер его, чтобы повеситься, когда по радио придет известие о его финансовом крахе? Или это было для того, чтобы задушить кого-то другого, кто вызвал его недовольство потерей ценной партии наркотиков? Я продел его через ошейник Дисмала и взял его на прогулку, но под ногами было слишком грязно, чтобы идти далеко. Он увидел кролика и чуть не потащил меня лицом вниз среди первоцветов и щавеля. Кролик выбежал из укрытия и перелез через блестящую гряду колокольчиков.
Мы спустились по пандусу и выехали на А1, и Дисмал полуулыбнулся, когда я выехал на внешнюю полосу и обогнал мощную машину, раскидывающую своими колесами щебень. Солнце освещало мое небритое лицо через лобовое стекло, и вместо того, чтобы наслаждаться ездой по дороге к лондонским дымам и туманам, я потел от перспективы добраться туда. Свобода заканчивается там, где начинается ответственность — по крайней мере, я так слышал, — но я бы предпочел остаться в лесу, слушая, как дикий голубь бездумно призывает свою подругу, чем столкнуться с бандой Моггерхэнгера. По своей безрассудности я попал в ту же самую неразбериху, которая заставила Билла Строу укрыться под стропилами квартиры Блэскина, и он даже не подозревал, что я могу в ближайшее время присоединиться к нему.
Безумие было моим спутником, и на следующей стоянке я остановился, чтобы обдумать возможность отъезда в Афины или Лиссабон. Даже если бы я не реализовал эту идею в жизнь, я как минимум задержался на раздумьях на полчаса. Я смотрел на карту до тех пор, пока ее цвета не заставили меня испугаться, затем швырнул ее назад, где Дисмал, решив, что это какая-то игрушка, разжевал ее в клочья.
Я привязал его к опоре мусорного бака и начал ходить взад и вперед. Мне не хватало только шляпы Наполеона и меча Цезаря. Грузовики на внутренней полосе сигналили, проезжая мимо человека, который катил мотоцикл по обочине. Для меня это мог быть японский самурай верхом на лошади – или на чьей-то спине – пока более плотное движение не закрыло зрелище из поля зрения, и что бы это ни было, оно не унеслось вверх по берегу в безопасное место. Жизнь дороги продолжалась.
Не желая покидать место отдыха, я мог только размышлять о праздности, которая мучила меня с самого рождения. Те немногие работы, которые я освоил после того, как бросил школу в пятнадцать лет, были всего лишь способом не работать вообще. Уже в те времена я считал своим долгом не лишать ближнего человека постоянной и оплачиваемой работы. Для меня оставаться без работы было так же естественно, как наличие работы для всех остальных, поэтому я никогда не тратил время на принятие решения по этому поводу. Совести у меня не было, потому что неработоспособность была наследственной, а не приобретённой. У меня не было примера отца, выходящего каждый день в комбинезоне, который во всяком случае как ничто другое убедил бы меня, что я никогда не буду настолько глуп, чтобы самому брать на себя такую тяжелую работу. И то, как моя мать пошла работать на фабрику — хотя она проделала это достаточно весело, — просто сказало мне, что никого нельзя подвергать этому.
С другой стороны, я чувствовал, что мне не следует поощрять кого-либо еще следовать тем же путем в безделье. Кто-то должен был работать, и сейчас, слава Богу, многие предпочитали это делать. Я никогда не хотел, чтобы общество погрузилось в состояние хаоса, потому что, если бы я оказался рядом, меня бы втянули в помощь, если бы все это шоу нуждалось в восстановлении.
Прежде чем я успел сесть в машину, меня поразило видение мужчины с распущенными волосами в синей пилотке и ярко-оранжевой накидке, толкающего груженую коляску по обочине в сторону стоянки. На вымпеле, прицепленном к коляске, было написано: «ПО МИЛЕ КАЖДЫЙ», и когда он вошел в пространство, которое казалось по праву моим, с жестяным воем музыки из транзистора, я увидел, что на одной стороне коляски были распылены аэрозольные надписи: ПОЭТИЧЕСКИЙ АРТ-МОБИЛЬ и на другой АРТЕ-ФАБРИКА РОНАЛЬДА ДЕЛФА. Огромная черно-белая кукла-панда в коляске выглядела так, словно ей не меняли подгузник целую неделю, и Дисмал начал неистово лаять, дергая веревку, как будто пухлые кишки панды были набиты лучший едой.
— Оттащи своего тигра, — сказал он. — Эта панда — моя жизнь. И я очень противен, когда меня будят.
Дисмал, казалось, понял это и отошел. Делф вытер пот с лица и припарковал свое изобретение позади машины. Он сел на землю, расстегнул плащ, сплюнул, закрыл глаза, раскинул руки и начал ритмично бормотать, раскачиваясь взад и вперед. Из его желудка вырвалось глубокое урчание, похожее на рев гориллы, пытающейся добраться до любимой самки в соседней клетке. На кончиках пальцев у него были маленькие колокольчики, но большую часть звука заглушал проезжающий мимо транспорт, хотя Делф, надо отдать ему должное, похоже, не возражал.
Имя было знакомым, и лицо могло бы быть таким же, если бы не прошло более десяти лет с тех пор, как мы с Блэскином случайно забрели на одно из его чтений в «Поэзи-пабе». Я слышал о нем время от времени, когда его выходки попадали в газеты, например, когда он выбросил кучу постельного белья с галереи для посетителей в Палате общин, что, как он впоследствии сказал репортерам, было призвано обозначить его полную поддержку ИРА. Без сомнения, с тех пор он смягчил свои взгляды, иначе он не получил бы столько грантов от Поэтического совета, если бы они не давали их только для того, чтобы заставить его замолчать.
Он встал, посмотрел на небо и зевнул. — Хватит. Я прочитал себе мантру.
— Как часто ты это делаешь?
— Утром, днём и ночью я пугаю богов. Ночью, в полдень и утром я предупреждаю их еще раз.
Он посмотрел на меня: — Три раза в день. Разве я не видел тебя раньше? Я никогда не забываю лица. Ты сын Гилберта Блэскина. Я видел тебя в том пабе, когда накачивал лобок пухлой маке — или пытался это сделать. Я все пытаюсь вспомнить.
— Это было десять лет назад, — сказал я.
Он закрыл глаз. — Это десять дней, если вспомнить. Я проклят полной и немедленной памятью.
— Повезло, — сказал я.
— Точно. Хочешь купить стихотворения?
— Какие?
Его борода и грива черных волос с проседью обрамляли лицо. Он был примерно моего возраста, но выглядел лет на двадцать старше, потому что я был коротко подстрижен и чисто выбрит.
— Есть только один тип стихотворений, — сказал он. — Стихотворение-стихотворение, пандо-стихотворение, многосложное пятистопное стихотворение. Делфийская ода, если хочешь.
Он отодвинул коляску-панду немного дальше от пенящейся пасти Дисмала.
— Сколько стоит твое стихотворение?
Быстро, как вспышка: — А что ты можешь себе позволить?
— Пятьдесят пенни.
— Умереть и не встать. Мои стихи на милю каждое очищают рот отбеливателем. Это будет стоить фунт. Мне нужно выпить чай и съесть тост. Я еще не завтракал и всю ночь катил коляску-панду. Ты хочешь, чтобы я ныл? Я буду ныть, если хочешь. Разве ты никогда не видел, чтобы поэт ныл, сытая свинья-миллионер, ездящая на «роллс-ройсе»? Что такое фунт для такого сытого бедняги, как ты? Выступление этого разгневанного молодого человека обойдется тебе в два фунта. Я бы еще хотел датскую выпечку.
Я рассмеялся.
— Ты не получишь от меня ни пенни за стихотворение, но если засунешь свою штуковину-панду в багажник, я подвезу тебя до станции технического обслуживания «Бёртфат» и куплю завтрак, который, я полагаю, будет стоить мне больше, чем пара фунтов.
— Я знал, что могу положиться на тебя, — сказал он. — Если я правильно помню, мы вместе ребята из рабочего класса, не так ли?