— Я никогда не слышала о таком.
— Я тоже. Но Блэскин — как он рассказал мне позже — пожалел, что не смог контролировать свои действия, и снял жилет, сославшись на то, что под светом жарко, и еще через несколько минут он получил ее блузку. При этом оба бормочут о том, где писатель черпает свои идеи, и совершенно обычным образом обсуждают, как он позволяет политике двадцатого века влиять на его творчество. Телевизионщики были очарованы этим — Блэскин и Мэрилин скользнули на ворсистый ковер. Рука Блэскина с блаженным злобным видом стянула с нее одежду и возилась с ее колготками, когда он рассказывал ей о своем ужасном детстве в школе-интернате, о стихах, которые он написал, когда ему было семнадцать лет, о гражданской войне в Испании.
— Вы шутите.
— Конечно, нет. Это так же верно, как и то, что я сижу здесь. Она с непристойной скоростью расстегнула на нем ширинку, одновременно с предельной серьезностью расспрашивая его о его первой книге под названием «Ходячие раненые в Эритрее». Они страстно целовались и говорили об обществе и писателе, пока с него не слетели брюки при упоминании о Суэце. Он говорил, что для писателя реальность — это тюрьма и что жить надо только для того, чтобы тыкаться носом в сладкий пирог действительности. Он подбросил ее колготки в воздух, заявив, что сам по себе не может быть коммунистом, но оставил это решение на усмотрение русских и тех левых, которым следовало бы знать лучше. Ее колготки упали на объектив камеры, и один из сообразительных членов съемочной группы схватил их и засунул себе в рот на сувенир так, что они свисали изо рта, как будто он проглотил большую дозу текстильных спагетти.
— Это отвратительно, — сказала Алиса.
— Может быть, и так, но у Мэрилин ноги раздвинулись, когда она упомянула о лекции Сноу о «Двух культурах», и Блэскин сказал, что нет ничего лучше плохого романа, который заставил бы вас усомниться в цели романа, а затем он вставил это, когда упомянул сифилис Флобера и надежду на то, что муж Мэрилин в тот вечер не смотрел телевизор. «Нет, — сказала она, — нет, он тетеревов стреляет, а ты пишешь пером с чернилами или на пишущей машинке?» и он сказал: «Да, конечно, потому что все искусство — это продукт одержимого и сильного эгоизма». Мэрилин расстегнула лифчик, чтобы он мог дотронуться до ее восхитительных девичьих сисек, и сказала ему, что он должен придерживаться сути и отвечать только на те вопросы, которые были заданы добросовестно, на что некоторые члены команды аплодировали, а другие кивали в знак согласия. Подложив руку под свою задницу и обхватив его руки, изрытые старыми шрамами от шрапнели итальянского полевого орудия, она спросила о рецензентах и, услышав его сокрушительный ответ, кончила и застонала так, что кто-то поднес микрофон ближе, как будто она собирается сформулировать свой последний вопрос. Это был бесполезный жест, потому что Гилберт кричал, что, если Бог существует, писателя следует застрелить, и, войдя в нее как можно глубже, восхвалял Господа и забросил свои боеприпасы. Продюсер понял, что передача получилась бесценной, и на этом месте остановил съемку, решив показать финальные титры на фоне бурных волн, бьющихся о берег моря. Это действительно была отличная программа, и письма из Бирмингема с просьбой о большем количестве таких программ насчитывали тысячи. Его представили на премию Италии, и они даже думали, что он получит приглашение из Голливуда.
Она тяжело дышала. — Я этого не видела.
— Я тоже, но с Блэскином все возможно. Это возможно и со мной, и я говорю это только потому, что искренне верю, что и с вами тоже возможно. Но мне жаль, если я помешал вам читать вашу книгу. Я уверен, что это занятие намного лучше, чем моя пустая болтовня.
Она оттолкнула мою руку от верхней части бедра, но все еще держала два пальца. Я не знал, было ли это потому, что она думала, что я продолжу попытки ввести их в нее, или потому, что она была ханжески ласкова.
— Возможно, будет безопаснее, если я вернусь к своей книге.
— Я бы хотел, чтобы вы, двое влюбленных, перестали ворковать, — крикнул Моггерхэнгер, — чтобы я мог немного поспать. Мы будем там через час.
Глава 15
По словам Моггерхэнгера, Сплин-Мэнор был домом, в котором можно было пукать без дребезжания окон или без того, чтобы кто-нибудь в переулке, направляясь в церковь, в ужасе отвернулся от безошибочно знакомого звука.
С шоссе Б я съехал по мощеной улочке к узкому мосту через ручей и на полпути к холму свернул налево, на территорию. Первым взглядом, сквозь кусты и через сад, я увидел длинное двухэтажное жилище с огнями, светящимися из окон нижнего этажа.
Я взял с собой пять чемоданов для ночлега Моггерхэнгера, затем свой и Алисы. Три из них были настолько тяжелы, что, должно быть, вмещали по тысяче соверенов каждый или их эквивалент в слитках, что наводило на мысль, что он должен был заплатить кому-то за очень дорогую работу. Потолок в коридоре выглядел настолько низким, что можно было удариться головой, если не пригнуться, потому что между балками, довольно обычными по своему расположению, был нарисован узор в виде серых наконечников стрел, что создавало впечатление, что балки находились ближе к вашему черепу, чем на самом деле. Даже Моггерхэнгер пригнулся, хотя он уже привык к этому месту.
Комнаты, как мог бы сказать Блэскин, были довольно пропорциональны, а дом был довольно большим. Моггерхэнгер принюхался к запаху еды, доносившемуся из коридора, и сказал, что готов к ужину. Он велел Мэтью Коппису показать нам наши комнаты и сказал, что мы должны спуститься через полчаса.
Коридор на втором этаже соединял пять спален. В одном конце, там, где лестница поднималась с первого этажа, располагались апартаменты Моггерхэнгера, потому что я видел, как Коппис вносил туда его багаж. По моему не хватило бы ночи, чтобы осмотреть весь дом и посмотреть все, что я хотел бы узнать. Как бы легки ни были шаги, половицы скрипели так, что даже кто-то, лежавший в постели на другом конце дома, шевелился бы во сне. Моггерхэнгер мог даже услышать, как мои развратные мысли блуждают в комнате Алисы Уипплгейт, которая, как я был рад видеть, находилась рядом с моей.
В моей камере не было замка на двери, и я надеялся, что и у нее то же самое. Мне не следовало думать только о сексе, потому что причина, по которой я влез между зубцами большого колеса Моггерхэнгера, заключалась в том, чтобы получить как можно больше сведений для Билла Строу, чтобы он мог лучше защитить себя, когда было решено его захватить. Не менее важной причиной было то, что такая информация могла бы помочь мне отомстить Моггерхэнгеру за то, что десять лет назад он засадил меня за решетку. Моей целью явилось сочетание общественного долга и личной мести, что подсказывало мне, что я не должен позволять сексу вмешиваться в мои действия. Такого рода зуд вполне можно было оставить Блэскину, который часто позволял себе его только для того, чтобы описывать персонажей в своих книгах. Размышления редко приносили мне пользу, особенно те, которые отпугивали меня от попытки лечь в постель с Алисой Уипплгейт, потому что сблизиться с ней могло быть единственным способом узнать что-то о Моггерхэнгере, чего я не мог найти другим способом. .
Надев чистую рубашку и другой галстук в ванной, я заметил на стене еще одну шутку Моггерхэнгера в рамке: «Смотри, прежде чем говорить».
Мэтью Коппис накрыл шведский стол на круглом столе из красного дерева в центре столовой. Там было блюдо с отварным картофелем, кусок жареного мяса, миска салата, корзина с нарезанным хлебом, тарелка сыров и гроздь винограда, похожего на пластмассовый. Четыре бутылки итальянского красного вина стояли на карауле в разных точках стола. Овальное блюдо Моггерхэнгера уже было нагружено едой, а сам он сидел за отдельным столиком со своей бутылкой шампанского и разговаривал с кем-то, кто не подходил к машине.
После повторного знакомства с Моггерхэнгером я решил, что, когда у меня будет достаточно улик, чтобы приговорить его ко всему, кроме повешения, я пойду в полицейский участок со своим запертым портфелем, код которого был только у меня, и разложу бумаги на большом стол в комнате для интервью. «Не окажете ли вы мне услугу, просмотрев это? Это займет некоторое время, но я просто сяду и покурю, если вы не возражаете». Каждые несколько минут я буду слышать возгласы шока и негодования от честных констеблей и их офицеров. В конце концов инспектор скажет: «Мы поняли, мистер Каллен. Оставьте эти бумаги нам и больше не думайте об этом. Здесь достаточно, чтобы отправить на громадный срок даже архиепископа. Мы ждали этого много лет».
Можете себе представить мое огорчение, включая приступ отчаяния, когда я понял, что мужчина, разговаривавший с Моггерхэнгером за отдельным столом, был не кем иным, как старшим инспектором Джеком Лэнторном, одним из полицейских, который был настолько хитрым и умным, что мог пройти Хэмптонкортский лабиринт ровно за одну минуту. Теперь я знал, что полицейский рейд на коттедж «Пепперкорн» был организован не актерским составом, а настоящими копами, которые помогли Моггерхэнгеру по указанию Лэнторна. И теперь инспектор инкогнито явился в Сплин-Мэнор, чтобы получить оплату за добровольно оказанные услуги. Я надеялся, что через пару лет он уйдет на пенсию в Джерси, и тогда мне будет легче вонзить сапоги возмездия в хребет Моггерхэнгера. Его длинное худое лицо и острые серые глаза смотрели на меня.
— Я тебя где-нибудь раньше видел, парень?
Мне не понравилась его неуважительная манера обращения со мной, и я с каменным выражением лица сказал: — Вы арестовали меня в лондонском аэропорту за контрабанду золота двенадцать лет назад.
Он повернулся к Моггерхэнгеру. — Я думал, у тебя в штате достаточно старых отставных, и тебе не нужно нанимать молодого.
— Я как раз тот, кто не собирается становиться старым. — Я решил, что и этого ублюдка уничтожу, если смогу. — И больше не собираюсь попасть под неправый суд.
Моггерхангер рассмеялся.
— Держись, Майкл. Никто из нас этого не делает и не будет.