тартов в какой-то сумасшедшей приключенческой истории. Каждый раз, когда я скручивал бумагу в комок и бросал ее Дисмалу, он аккуратно ловил ее челюстями и нес в корзину для мусора.
«Пиши первое, что придет тебе в голову», — сказал я себе. Вот как они все это делают. Это никогда не потерпит неудачи. Итак, я начал печатать и сразу понял, что мне повезло в третий раз — пока я могу продолжать щелкать по клавишам.
«Это правда, конечно, что ты кусаешь руку, которая тебя кормит, но обычно другой руки рядом нет. Лэнгэм сбежал с женой своего лучшего друга, думая, что, поскольку он был его лучшим другом, он не будет злиться на него. В любом случае жена устроила ему собачью жизнь, делала его существование прямо-таки унылым, так что Лэнгэм думал, что делает другу одолжение. Но когда он увидел, что тот стоит в дверном проеме с коротким пистолетом, направленным в его сторону, Лэнгэм понял, что он, должно быть, ошибался».
Я даже не перечитал то, что напечатал, иначе бы так долго любовался, что работа дальше бы не пошла. Секрет, который пришел ко мне естественным образом, был таков: продолжай, какой бы хлам не выходил из машинки.
«Джон Уимс застал их в любовной страсти на тростниковом коврике коттеджа Тиндербокс».
Я описал каждый предмет в этом месте, указав его цену и историю, форму и цвет, что заняло десять страниц, прежде чем дать читателю (и себе) узнать, собирается ли Уимс-муж убить любовника Лэнгэма или нет. Мне было весело. Они не узнают об этом до конца второй главы, как и я, возможно, даже до середины книги.
Я продолжил, и к полуночи из-под валика машинки вылетело тридцать страниц. Дисмал так воодушевляюще водил глазами за кареткой взад и вперед, что я даже произнес первое предложение второй главы:
«Звук мочи, льющейся в кастрюлю, был похож на звук ее голоса, зовущего его».
Только тогда я остановился. Остальные спали: Блэскин в спальне, а Билл на диване. Дисмал дергал во сне лапами на поролоновом коврике у моих ног. Я взял первую страницу лекции Блэскина:
«Начните с того, что скажите им, что если фантазия истины — это факт, то истина фантазии — это вымысел. Это их достанет. Тогда признайтесь (лучшего слова не подобрать), что я отношусь к роману как к симфонии. Я имею в виду чередование комедии и трагедии, фарса и серьезности. Я стремлюсь к идеальной гармонии из повсеместного хаоса. Континент романа населяет множество людей, но я — Большой Вождь, управляющий их действиями и эмоциями, которые меньшие люди приписывают судьбе. Желая написать роман с серьезным замыслом, в котором, тем не менее, есть места, где можно посмеяться, я отныне буду плести лоскутное одеяло из переплетающихся сюжетов, каждый со своим трагическим или комическим знаком, но все они связаны стремлением героя найти Бога среди руин своей моральной, но слишком человеческой некомпетентности. Боже, помоги мне, разве этого недостаточно? Измените курс, если сможете, не утонув при этом в Семи морях Неопределенности. Я не создан для этого. Я всего лишь писатель.
Я упорствую в написании романов (я рад, что вы спросили меня об этом), потому что я еще не думаю, что «роман» как вид искусства достиг своего апогея. Ни один автор не должен заблудиться в тупике двадцатого века. Я пытаюсь излечиться от привычки думать, что следующий роман будет моим лучшим. Если я буду упорствовать в этом убеждении, то в конце концов, как и многие критики и рецензенты, приду к выводу, что роман мертв — хотя более нелепого утверждения я никогда не слышал. Лучший роман — тот, который вы только что написали.
Английских писателей всегда привлекала демотика. Хотя их ограниченность в этом начинании иногда была очевидна, результат зачастую был средним. Некоторым людям нравится немного демотики, потому что это открывает окно в то, что в противном случае они никогда бы не надеялись понять. Другим это нравится, потому что, слыша это каждый день, оно отражает их собственную жизнь. Некоторым демотика может не нравиться, потому что они видят в тех, кто ее использует, угрозу своему образу жизни. Большинство писателей не могут ее использовать, потому что если бы они это сделали, это звучало бы фальшиво или покровительственно. И еще одна причина в том, что каждый раз, когда я пукаю, у меня болит сердце. Скажем на лекции. Прекрати эту болтовню и заставь их смеяться. Это все, чего они хотят, и кто может их винить?
Это было неудачное начало, но чего можно было ожидать от человека, который чаще лжет, чем пытается выяснить, что он думает? Просматривая стопку бумаг Билла, я был одновременно потрясен и впечатлен. Он прекрасно уловил тон Сиднея Блада, но на некоторых страницах он переплюнул Блада в непристойности и насилии до такой степени, что даже мне пришлось прекратить чтение. Это обязательно должно было иметь успех. Блэскин не знал, как ему повезло, что он руководит таким специализированным семинаром. Я достал из холодильника баранью отбивную и бросил ее Дисмалу в награду за его сотрудничество и поддержку.
Обессиленный после нескольких часов работы взаперти, я надел плащ и поздно вечером отправился на метро до Пикадилли. Я обналичил деньги в банке, и они прожигали дыру в моем кармане, поэтому в «Собачьей шерсти» я показал членскую карточку, которую Моггерхэнгер выдал своему ближайшему окружению, и вошел. Один или два пьющих стояли впритык к стенам, и Кенни Дьюкс сидел возле бара. Я купил напитки для нас обоих.
— Вот кожа с твоих губ.
Такая фраза, прямо из «Сидни Блада», вернула его к жизни с улыбкой, обнажавшей разбитые зубы.
— Я слышал, ты был в «Сплине».
— Правильно, — сказал я.
— Удобное местечко.
— Я видел и хуже.
— Как «Пепперкорн»?
— О, это было вообще здорово, — сказал я. — Я влюбился в это место. Крысы были очень дружелюбны.
Он вздрогнул. — Я ненавижу крыс. Когда я был там, я спал снаружи. Но эти ублюдки вышли и набросились на меня. Так что я всю ночь ходил взад и вперед по переулку. Не говори мне о крысах.
— Есть вещи и похуже.
— Не для меня.
— Если бы мне пришлось там жить, я бы взял пару кошек, — сказал я.
— Я и кошек тоже ненавижу. И собак.
— Кто тебе нравится?'
Лицо его покраснело от болезненной злобы.
— Женщины. Я могу ударить их и полюбить их.
Я вздрогнул — хотя и не позволил ему этого увидеть. Через пару минут я спросил: — Хочешь еще выпить?
— Мне нужно иметь трезвую голову на плечах. Я жду человека, который должен Клоду немного денег. Если он не заплатит, мне придется сломать ему руки.
— Может быть, он сломает твои?.
Он снова ухмыльнулся. — Он заплатит. У него много денег. Я просто напугаю его.
Я встал, чтобы уйти. — Я его знаю?
— Это Дикки Буш.
— Джазовый пианист?.
Он кивнул.
— Он не хотел бы потерять возможность пользоваться своим оружием.
— Я знаю его только по журналам. Между прочим, большую часть дня я провел с… ты никогда не догадаешься.
Он пытался смотреть на меня угрожающе. — С кем?
Я рассмеялся над его полузакрытыми глазами и сгорбленными плечами. — Твой любимый автор.
Он проглотил желчь и нащупал сигарету. — Сидни Блад? Врешь!
Я кивнул.
— Он сейчас пишет историю под названием «Искалеченная утка». Он прочитал мне пару страниц. Он исключительный человек. Он живет один в Вирджиния-Уотер с парой немецких догов. Не любит, когда его отвлекают.
Кенни понял.
— Эти чертовы авторы — забавные люди. Я видел такого один раз по телевизору.
— Я постараюсь познакомить вас.
— Я бы все отдал, чтобы встретиться с ним.
Я похлопал его по плечу.
– Я возвращаюсь в Илинг. Я совершенно разбит.
За уличной дверью на меня чуть не врезался высокий, тонкий черный, от которого пахло одеколоном.
— Вы Дикки Буш? — спросил я быстро, как вспышка. — Если да, то вы величайший джазовый музыкант в мире.
Выражение его лица изменилось с абсолютной ненависти на прекраснейшую улыбку доброжелательности. Его рука протянулась: — Встряхните!
Я пожал его руку. — Кстати, там внизу сидит здоровенный парень со светлыми вьющимися волосами, который хочет сломать тебе руки, потому что говорит, что ты кому-то должен денег.
Блестящая белозубая улыбка сменилась настороженным взглядом. — Спасибо, белый друг. — Он достал нож и лизнул его. Я пошел дальше, думая, что в джунглях человек с клинком — если не бог, то король.
Я шел по Олд-Комптон-стрит. Торговля телом велась не так уж и сильно. Одна или две женщины дернули меня за локоть, но я поблагодарил их за комплимент и сказал им: «не сегодня вечером, дорогая», жалея, что не пошел прямо домой, а оказался между Кенни Дьюксом и Дикки Бушем. Они могли позаботиться друг о друге без моей помощи. Я поднял воротник, чтобы избежать дождя, и пошел по Кембриджской площади. Кто-то катил коляску по Сент-Мартинс-лейн, и я похлопал его по плечу. – Делф, как жизнь?
Он пристально посмотрел на меня.
— Отвали.
Лондон не очень дружелюбное место. Он выявляет худшее в тех, кто приезжает с Севера.
— Нельзя так разговаривать с человеком, который не только подвез тебя до Стивениджа, но и купил тебе завтрак.
Он посмотрел еще раз.
— Ты забыл заплатить мне за стихотворение.
Панда тоже обиженно посмотрела на меня. Коляска была задраена шнуром и брезентом. Делф носил модную куртку и галстук под пальто-дафлкотом.
— Ты читал сегодня вечером?
— Читал? — сказал он. — Ну, я полагаю, ты зря назвал это именно так. Заведение было полно, но когда я послал шляпу, она вернулась с шестью фунтами пятьюдесятью четырьмя немецкими марками и канадским центом с дыркой. Иногда я думаю, что соберу все это в последний раз и устроюсь учетчиком на вельветовую фабрику, но они все закрылись. Завтра я возвращаюсь в Доггерел-банк, но сегодня мне негде остановиться, так что мне придется толкать эту праздную панду повсюду до рассвета. Человек, который собирался поселить меня в Кэмден-Тауне, выгнал меня, потому что я нравился его жене. Где ты живешь?