Марблу. Как большинство чиновников независимых правительств, он почти или совсем ничего не оставил после себя, так что миссис Хардиндж после смерти мужа перешла на полное иждивение его друзей. Эмили была одной из тех светских особ, которые не вовсе лишены положительных свойств, но во всех их поступках в той или иной мере присутствует известный низменный расчет. Сначала ее привлекли достоинства и приятные манеры Руперта, и, считая его наследником миссис Брэдфорт, она охотно вышла за него замуж. Мне кажется, после смерти отца она была несчастна и одинока, и я не стал сожалеть, когда она сообщила нам, что собирается «изменить свое положение», как говорят вдовы, — выйти замуж за человека в летах, который обладал достаточными средствами, чтобы дать ей все, что можно купить за деньги.
С этим вторым, или, согласно классификации Венеры, неродным мужем Эмили отправилась в Европу и жила там; умерла она только три года назад богатой вдовой. Мы поддерживали с ней корректные отношения до самой ее кончины и лет пятнадцать назад даже провели несколько недель в ее доме, полуамбаре-полузамке, который она называла дворцом, на одном из чудеснейших итальянских озер. Как la Signora Montiera (Montier), она была вполне уважаема и закончила свой жизненный путь вдовой с хорошей репутацией, которая любила блеск и суету этого грешного мира. Во время нашей последней встречи я пытался воскресить в ее памяти различные происшествия ее жизни, но, как ни странно, мои усилия не увенчались успехом. Вместе с ее прегрешениями они канули в реку времени и, казалось, совершенно изгладились из памяти. Все же la Signora была не прочь принять меня и, когда обнаружила, что я кредитоспособен, имею деньги, лошадей, экипажи, отнеслась ко мне с почтением и, кажется, забыла, что раньше я был каким-то шкипером. Она внимала терпеливо и с улыбкой моим длинным рассказам, хотя ее собственные воспоминания были невероятно скудными. Она помнила что-то об экипаже и канале в Гайд-парке; а подробности ее путешествия по Тихому океану совсем позабыла. Впрочем, надо отдать ей должное — когда она устроила небольшую festanote 165 для своих соседей и Люси надела жемчужное ожерелье, я убедился в том, что это ожерелье она помнит. Она даже намекнула одному из гостей в моем присутствии, что сначала оно предназначалось ей; но «вы же понимаете, сага mianote 166, сердцу не прикажешь», — добавила она и вздохнула весьма удовлетворенно.
Увы! Ci-devantnote 167 Эмили была всего лишь концентрированным выражением чувств, интересов и страстей миллионов, подобно им жившей и умершей в узком кругу, воздвигнутом ее тщеславием и украшенном ее собственными понятиями о цели и смысле человеческого существования, внутри той среды, которую она считала респектабельной и благородной.
Что касается племени клобоннцев, все старые члены этой огромной семьи жили и умерли у меня в услужении или, лучше сказать, я жил в их семье. Венере довелось увидеть несколько своих копий в очаровательном потомстве Наба и Хлои, хотя она настойчиво утверждала до самой своей кончины, что Купидон, как неродной муж, не имеет по закону родства ни с кем из гладких, полнощеких, толстогубых детишек. Однако даже более тесные семейные узы, нежели те, которые связывали моих рабов со мной, разрушаются под давлением человеческих установлений. Законодатели штата Нью-Йорк давно решили, что рабство не должно больше существовать в границах их штата; и один за другим молодые невольники уходили попытать счастья в городе или других уголках штата, пока не осталось почти никого, кроме Наба, его супруги и их прямых потомков. Некоторые из последних до сих пор держатся за меня — своим примером и каждодневными беседами родители внушили детям чувства, которые не подвержены нововведениям постоянно меняющегося общества. С ними Клобонни — по-прежнему Клобонни; а я и моя семья остаемся для них существами высшего порядка. Я выдал Набу и Хлое вольные в тот день, когда влюбленная парочка обвенчалась, и тем самым освободил их потомство от двадцативосьмилетнего и, соответственно полу, двадцатипятилетнего рабства, которое иначе было бы уготовано их старшим детям, пока закон одним махом не освободил бы всех. Эти бумаги Наб из уважения ко мне положил на дно своей табакерки; там я их случайно увидел спустя семнадцать лет, изрядно потрепанные, за все время не тронутые и не читанные никем, в чем я твердо уверен. Впрочем, последующие законодательные акты штата упразднили такие формальности, но то, как Наб поступил с теми бумагами, свидетельствовало о характере и намерениях этого человека, обнаруживало его решимость оставаться рядом со мной до конца. Он-то не собирался отпускать на волю меня, каковы бы ни были мои замыслы относительно него и его семьи.
Только однажды я имел разговор с Набом и его женой насчет платы за их труд и понял, какой щекотливый это для него вопрос; своим предложением я как бы приравнял его к другим наемным людям на ферме и в доме.
— Что я такого сделать, масса Майл, что вы хотеть заплатить мне деньги, как наемному работнику? — сказал Наб, то ли с досадой, то ли с обидой. — Я родиться в семье, и мне казаться, что это достаточно, но если это недостаточно, я ходить с вами в плавание, масса Майл, в самый первый день, как вы пойти, и ходить с тех пор всегда.
Укоризна, прозвучавшая в этих словах, решила дело. С тех пор и до сего дня мы больше не говорили на эту тему. Когда Набу нужна одежда, он идет и покупает ее, и покупку записывают на счет «массы Майла»; когда ему нужны деньги, он идет и получает их, не обнаруживая при этом ни малейших признаков стыда или недовольства, и прямо просит все, что ему нужно. У Хлои установился такой же обычай с Люси, которую она считает, вдобавок к тому, что та имеет честь быть моей супругой, чем-то вроде замены «мисс Грейс». Для этой достойной четы мистер и миссис Майлз Уоллингфорд, владельцы Клобонни, Риверсэдж и Юнион-Плейс, до сих пор остаются «массой Майлом» и «мисс Люси»; однажды я видел, как английская путешественница вытащила свой блокнот и сделала в нем какую-то, надо полагать, забавную запись, услышав, как Хлоя обратилась к матери троих прелестных детей, которые прильнули к ее коленям, и назвала ее этим привычным, самым ласковым из всех имен. Однако на Хлою не произвело никакого впечатления удивленное внимание путешественницы, и она до сих пор зовет свою госпожу «мисс Люси», хотя последняя теперь уже бабушка.
Что касается детей из семейства Навуходоносора, дух времени, по правде говоря, оказал на них свое влияние. И на связи, которые больше века соединяли Уоллингфордов и Клобонни, они смотрят иначе, нежели их родители. Они стали покидать Клобонни, и я не сожалею об их уходе. Но все-таки связь между нами не прервется, пока жив хоть кто-нибудь из стариков, — традиция еще глубоко укоренена среди них. Никто из них никогда не покидал поместья без моего согласия; а когда честолюбие или любопытство влекло их в «большой» мир, я обеспечивал им всем хорошие места.
Да, новые веяния ощутимы, но я не столь глуп, чтобы возмущаться по поводу всех и всяческих перемен, ибо знаю, что многие из этих перемен приводят к самым благоприятным следствиям. Я далек от мысли, что рабство в том виде, как оно некогда существовало в Клобонни, — это типический пример рабства, распространенного по всей Америке; но я считаю, что этот институт, который в прежние времена был распространен в штате Нью-Йорк, наносит вред как белым, так и неграм — пусть даже в одном из наших поместий до принятия нового закона всегда было что-то патриархальное; и отношения между хозяином и невольником в старых, традиционных семьях, живущих в достатке, от века были вполне уважительными и добрыми.
Меня тревожит не столько дух аболиционизма (если его проявления ограничатся только деятельностью тех сообществ, над которыми ему удалось обрести какую-то власть), сколько известные убеждения, состоящие в том, что все должно без конца меняться, и это относят ко всякому явлению, каково бы ни было его состояние при прежних regimes; по понятиям «певцов» прогресса, у нас нет социальных институтов, достигших полного своего развития. Мое мнение таково, что две самые опасные из всех партий в стране — это та, что поднимает на щит консерватизм, и та, что превозносит прогресс: первая отстаивает обычаи, от которых нужно было бы избавиться, вторая в безудержном порыве разрушения сметает все необходимое и полезное. Я говорю об этих противостоящих принципах, как они явлены в партиях, — оппозиция придает каждому из них неуступчивости и ожесточенности. Ни один разумный человек не станет спорить с тем, что в ходе истории на свет рождается много достойного и полезного, но и создается много ненужного, что было бы разумнее отвергнуть. Только тот мудрый и осмотрительный законодатель, кто умеет своевременно и безошибочно отличить одно от другого. Касательно консерватизма, Лафайетnote 168 однажды замечательно охарактеризовал его в одном из своих наиболее удачных выступлений. «Джентльмены рассуждают о золотой середине (juste milieu), — говорил он, — будто она являет собой четкое политическое кредо. Все мы знаем, что такое золотая середина в отношении любого конкретного вопроса; это не что иное как истина применительно к данному случаю. Но когда джентльмены говорят, что они принадлежат justemilieu как партии и что они намерены придерживаться золотой середины при всех значительных событиях эпохи, это напоминает мне следующий анекдот: вот один человек, склонный к преувеличениям, выдвигает предположение, что четыре плюс четыре — десять, другой, более рассудительный и смыслящий в арифметике, опровергает эту идею, утверждая, что четыре плюс четыре только восемь; а нашему джентльмену, ратующему за juste milieu, остается только заявить: «Месье, вы оба заблуждаетесь, истину нельзя найти в крайностях — четыре и четыре будет девять».