– Спасибо… думаю, вы правы, надо сократить.
– Обыск уже два часа идет, мне позвонили рано утром, сказали, чтобы к половине восьмого была на работе. Ничего толком не объяснили. Пятнадцать минут назад мне звонили из Департамента образования… в общем, Эльвира больше не работает в школе. Ее обязанности возложили на меня.
Она едва заметно улыбнулась, мелкие морщинки собрались возле давно выцветших глаз, но сейчас, кажется, они сияли.
Ларин смутился, будто открылся секрет, о котором они предпочитали не говорить, этот секрет как сургучная печать скреплял их странный союз.
– Поздравляю, – сказал он, протягивая руку.
Комарова секунду помедлила, потом протянула свою: короткое рукопожатие на могиле врага, а то, что враг повержен, сомнений не оставалось. Машины выкрашены синим цветом, чтобы не отпугивать потенциальных покойников. На самом деле внутри они черные.
– Рано поздравлять, Дмитрий Сергеевич, комиссия по назначению после обеда.
– А мне кажется, они уже всё решили, – сказал Ларин и пошел в класс.
Она смотрела ему вслед, пытаясь понять, чему стала свидетелем – банальному переутомлению или настоящим, но тщательно скрываемым эмоциям, которые в экстренных обстоятельствах вырвались наружу. Весь ее педагогический опыт, благодаря которому Надежда Петровна отличала ложь ученика по одному произнесенному слову, говорил ей: Ларин врет. Он слишком многое недоговаривает, слишком многое скрывает.
И она, не колеблясь ни секунды, продала бы душу, чтобы узнать, что именно.
Песчинскую вывели в наручниках, когда в школе шел третий урок. Вестибюль первого этажа был пуст, даже охранника попросили выйти покурить в туалет. Минут двадцать молчаливые ребята в масках таскали ящики с бумагами, потом двое сотрудников, удерживая скованные сзади руки бывшего директора, быстрым шагом покинули здание школы.
В прозрачное окно класса Ларин видел, как распахнулась боковая дверь одного из автобусов, Эльвиру подтолкнули, она шагнула внутрь обреченно, лишь на мгновение ее лицо повернулось к школе, и, кажется, она смотрела прямо ему в глаза, потом двое сопровождающих протиснулись вслед за ней, и дверца автобуса мягко закрылась.
«Она не сделала мне ничего плохого, – подумал Ларин. – Если не считать вымогательство оценок для Успенского. Наверняка инкриминируют взятки, халатность, избиение золотого медалиста. Ей сильно повезет, если не найдут наркотики в нижнем ящике стола».
Глава 34
Саша вошла в подъезд, исписанный наскальной живописью современных неандертальцев. Искромсанные дверцы почтовых ящиков болтались на хлипких петлях, кое-где выглядывала одинокая газета, но основным содержимым были рекламные листовки, преимущественно реклама микрозаймов на все вкусы и виды.
«Рабочий ты или трудяга, и даже если доходяга, заем всегда готов для вас, почувствуй, как живет ВИП-класс».
Она поморщилась. Настроение ни к черту, в школе случилась заваруха: с утра арестовали директора, все говорят, наркотики. Мех – Сашка Мехматов – снял видео, как ее сажали в синий автобус в наручниках, не хватало только черного колпака на голове. Поэтому все на нервах, учителя дерганые, даже Денис странно смотрит. Успенский с того самого злополучного матча в школе не появлялся: понятное дело, директриса – его рук дело, вернее, папаши.
Но деваться некуда, у нее начались ломки, организм требовал дозу. Саша то плакала, то смеялась, осознавала себя отдельной от себя, словно наблюдая сверху и сбоку, как в компьютерной стрелялке от третьего лица, и порой ей хотелось сорвать со школьного пожарного щита топор («используется при передвижении по крутым скатам, крышам, вскрытии кровли, дверей и окон горящих зданий, открывания крышек колодцев и пожарных гидрантов») и применить его не по назначению, зарубив пару-тройку особо мерзких личностей, номером один среди которых числился, конечно, отчим.
Она нажала замызганный звонок рядом с номером тридцать семь. Ей показалось, в квартире напротив, с выбивающимся из-под разодранного на двери дерматина белым войлоком (или что это?), скрипнула половица. Кто-то наблюдал за ней сквозь глазок, она чувствовала тяжелый взгляд, слышала свистящее дыхание человека, затаившегося буквально в одном метре.
Наконец раздались шаги, дверь тридцать седьмой открылась. Она увидела Успенского, он слегка пошатывался.
– Заходи, что так долго?
Она прошла внутрь. На кухне звенели стаканы, Саша услышала приглушенный разговор.
– Ты не один?
– Не твое дело. Выкладывай. Потом получишь, за чем приперлась.
– Сначала ты.
Успенский замахнулся. В его руке она заметила консервную открывалку и тут же вообразила, как этой открывалкой он отщелкивает ее череп, под которым… ничего нет.
Саша отшатнулась, закрываясь руками.
Он засмеялся, вернее, заблеял, у нее побежали мурашки по всему телу.
– Говори, иначе вылетишь с балкона! Еще диктует мне! Одна уже докукарекалась.
– У меня очень, очень важная инфа. Ты даже не представляешь. – Савельева всхлипнула. Она жалела Скока и Ларина и даже директрису, но больше всего ей было жалко себя, потому что никто из них сейчас не находился в большем дерьме, чем она. Никто. Директриса посидит немного в теплой камере, потом ее выкупят родственники. А ей приходилось каждый день терпеть выходки отчима, который все чаще стал невзначай лезть потной волосатой рукой под юбку…
Успенский обернулся. Он что-то увидел в ее глазах, это заставило его поднять брови.
– Э… да ты и в самом деле что-то разнюхала! – Он посмотрел в сторону кухни. – Пойдем в зал. Там кореша бухают. Празднуем победу.
Он подтолкнул ее в комнату.
– Иди, сейчас приду, возьму кое-что. Но если опять херня, ты попала. Нас тут четверо, так что подумай хорошенько, как будешь отрабатывать.
Всхлипывая, она присела на драный диван. Порнушный журнал переместился на полированный, покрытый густой сетью царапин столик. Рядом стояла початая бутылка водки, закупоренная усохшим соленым огурцом.
Нестерпимо захотелось выпить. Не просто опрокинуть чарку, а нажраться в хлам. Она даже подалась вперед, рассчитывая, что успеет сделать глоток из горла, но тут появился Успенский.
– Держи, – он протянул ей пакетик с кристаллами.
Она высыпала мелкую соль на ладонь, с шумом вдохнула, застыла, закатив глаза.
– Ну как, нормально? Оклемалась? Говори теперь.
Саша отдышалась, мир перестал вертеться перед глазами словно бешеная юла.
– Я узнала, что ты просил. Все узнала. И даже больше.
– Не томи! – он повысил голос.
– У Скокова с Лариным бизнес. Они продают… Короче, Ларин находит тех, кто хочет поступить на бюджет, а Денис через тетку решает вопросы. Она в приемной комиссии. Доходы делят поровну. Но… есть еще кое-что. Я, правда, не совсем поняла, но, кажется, это может быть важно.
– Поступление в вуз? Это круто, деньги гребут, наверное, лопатой. Насколько я слышал, там почти все каналы прикрыли. – Успенский выглядел довольным. – Э… а что еще?
– Когда мы уходили из квартиры… Дениса, я заметила письмо на столике и успела прочитать, что в связи со смертью собственника Савенковой И. А. просим перезаключить договор на обслуживание квартиры. Я подумала, при чем тут Савенкова… это его тетя и она с ними живет, но…
Успенский встрепенулся.
– Что ты сказала? Ну-ка повтори!
И она снова повторила, что успела прочитать.
Успенский вскочил с кресла, чрезвычайно возбужденный.
– Так и было написано? Ты уверена? – Он обхватил ее лицо ладонями и сильно тряхнул, в ее голове помутилось – кажется, еще чуть-чуть, и он сломал бы ей шею.
– Да! – прохрипела она. – Да! Да! Да! Отпусти, мне больно!
Он бросил ее на диван, взвизгнули пружины, потолок поплыл перед глазами, люстра, пластиковая, засиженная мухами до желтизны, качнулась в сторону – и… свет померк.
Что происходило потом, она помнила урывками, вспышками стробоскопа, на миг освещающими ее сознание: вот звонок в квартиру, звонят настойчиво, долго, она хочет сказать, чтобы кто-нибудь открыл дверь, но не может, язык прикипел к нёбу, иссохшие губы спаялись между собой. Глухие удары, стены, пол, а над полом диван на хлипких ножках сотрясается, со стены падает единственное украшение комнаты – портрет обнаженной Мэрилин Монро с цветком в руках, черно-белый, в рамке с разбитым стеклом, Мэрилин смотрит на цветок. Зачем? Что она там увидела?
Удары становятся сильнее, Саша слышит их изнутри тела, они отбивают ритм в унисон с сердцем, и непонятно, как долго это может продолжаться. Если прекратятся эти страшные удары, ее сердце тоже остановится? Скорее бы, скорее.
Он же что-то сказал еще? Что он сказал? Мэрилин вдруг подняла голову, пронзительным взглядом посмотрела на нее сквозь марево дыма, невесомо парящего в комнате.
– Позвонил Черкашин из дежурки, по нашему адресу вызов, сматываемся срочно, кто-то заложил, быстрее, да бросай все, черт, бл… сейчас блеван… я держу, что с ней дел… а лед, оставляй всё, у меня еще есть, не трожь, в холодильник пакет, быстрей, время, башка болит, включи газ, знает, рассказала, Скоков сирота, она с ним, много знает, газ, окна закро… Рафик внизу… жалко, оставайся с ней, тогда идем…
Потом тьма, удары, удары, удары… Хорошая дверь, железная, единственная настоящая вещь в этой квартире, не поддельная. А все остальное… она со стоном, вцепившись пальцами в проминающийся, податливый, словно болотная жижа, диван, попыталась приподняться на руках, черно-белая Мерилин что-то кричала ей со стены, груди ее болтались из стороны в сторону, царапаясь о разбитое стекло, и Саша удивлялась: неужели она не чувствует боли?
С тяжелым хлопком вдалеке что-то взорвалось, и тут же тени наводнили комнату, привнеся с собой другие голоса – грубые, отрывистые, похожие на голос ее отчима. Тогда она сжалась или ей показалось, потому что двигаться она уже не могла.
– Откройте, скорее открывай, задохнемся же! Черт, кажется, еще жива. – Холодные пальцы на шее задерживаются дольше, чем положено. Она думает, сейчас они устремятся вниз, и боится открыть глаза, потому что знает, кого увидит.