Под козырьком стоял человек в штатском. Он переминался с ноги на ногу, оглядывая ручеек школьников тяжелым взглядом тюремного надзирателя.
Конечно, «они» могут ждать его внутри. Чтобы взять с поличным. Еще есть шанс – развернуться, выйти с территории школы, но куда бежать? Он не успел подготовиться к такому варианту событий, бежать попросту некуда, к тому же Света… Олег… хорошо, что у него занятия во вторую смену, не увидит позора.
Ларин сжал кулаки. Сердце бухало где-то в глубине, под костюмом. Слава богу, никто не видит, как оно стучит, – подумал Ларин. Что чувствует преступник, когда за ним приходят? Наверное, примерно то же самое – страх. Ожесточенность. Желание бежать. Но сначала страх, безотчетный и парализующий.
Рассеянно скользнув взглядом по человеку, костюм которого топорщился под мышкой, Ларин перешагнул порог школы. Будь что будет.
И почти сразу же столкнулся с Надеждой Петровной Комаровой, она будто ждала его за дверью. Взяв Дмитрия за руку, она спешно отвела, нет, даже оттащила его за угол, они укрылись за большой колонной, наблюдая, как входящий людской ручей разделятся на несколько частей, учителя идут в основном налево, в учительскую, дети направо или наверх, – с криками, шумом, суетливой возней.
По внешнему виду трудно было определить, что случилось.
– Надежда Петровна, что происходит? Кто эти люди у ворот?
Завуч выглянула из-за колонны, как маленькая девочка, играющая в прятки.
– Т-с-с, – она приставила палец к губам, хотя тишиной тут и не пахло. – У нас обыск, Дмитрий Сергеевич.
Ларин инстинктивно зашел еще дальше за колонну. Теперь скрутило все внутренности, живот заныл, как у язвенника – так всегда бывает, когда он волновался. Сейчас же он не волновался, его разрывало от ужаса. Зрачки расширились, он автоматически, сам того не желая, поймал руку завуча, и крепко ее сжал, словно ища поддержки.
Она удивленно обернулась, ее худые плечи приподнялись, на лице отразилась тень сочувствия.
– Дмитрий Сергеевич… вы что? Испугались? Право, не стоит так волноваться, хотя я, конечно, вас понимаю…
Что же ты понимаешь, – подумал он закипающим мозгом. – Ты даже на дюйм не можешь меня понять…
– Один их вид может напугать, на все же не стоит, на вас же лица нет, Дмитрий Сергеевич! Обыск не у вас, а у Эльвиры, что же так волноваться-то! – она высвободила руку, и ему стало стыдно за поведение, еще более стыдно за страх, но уже перед самим собой. Страх, который он носил внутри с рождения, страх впитавшийся в каждую его клеточку, каждую пору, – он точно знал, что его «Я» перестало существовать давным-давно: человеком по фамилии Ларин правил всепоглощающий, безразмерный, бездонный, черный страх.
И если бы сейчас пришли за ним, то увидели умирающего от ужаса учителя без имени и фамилии, на которого показывают пальцами ученики, не стесняясь, обсуждают, фамильярно похлопывает по плечу Валерик, который говорит: ты, брат, может и умен, но все равно ты никто.
Ты никто.
Ты безымянный бит в безбрежном информационном море, не несущий никакой полезной функции.
Ты как монета, – переходишь из рук в руки, не осознавая своей ценности, потому что ценность твоя – внутренняя, – ничтожна, ты сам так решил, поэтому так и есть.
Кто ты, мистер Ларин?
Тук-тук.
– Дмитрий Сергеевич! Что с вами? Может, вам в медпункт сходить? – Комарова трясла его за плечо. Сознание постепенно вернулось, медленно он увидел ее лицо, вспомнил, где находится, кто эти люди в костюмах, которые пришли… не за ним.
Ларин встрепенулся.
– Черт! Простите… не выспался.
– Дмитрий Сергеевич, я знаю, у вас непростая ситуация, но мой вам совет – ночью нужно спать, иначе… муж моей соседки допрыгался до инсульта с ночными дежурствами.
– Спасибо… думаю, вы правы, надо сократить.
– Обыск уже два часа идет, мне позвонили рано утром, сказали, чтобы к половине восьмого была на работе. Ничего толком не объяснили. Пятнадцать минут назад мне звонили из отдела образования… в общем, Эльвира больше не работает в школе. Ее обязанности возложили на меня.
Она едва заметно улыбнулась, мелкие морщинки собрались возле давно выцветших глаз, но сейчас, кажется, они сияли.
Ларин смутился, будто открылся секрет, о котором они предпочитали не говорить, этот секрет как сургучная печать скреплял их странный союз.
– Поздравляю, – сказал он, протягивая руку.
Комарова секунду помедлила, потом протянула свою: короткое рукопожатие на могиле врага, а то что враг повержен, сомнений не оставалось. Машины выкрашены синим цветом – чтобы не отпугивать потенциальных покойников. На самом деле, внутри они черные.
– Рано поздравлять, Дмитрий Сергеевич, комиссия по назначению после обеда.
– А мне кажется, они уже все решили, – сказал Ларин и пошел в класс.
Она смотрела ему вслед, пытаясь понять, чему она стала свидетелем – банальному переутомлению, или настоящим, но тщательно скрываемым эмоциям, которые в экстренных обстоятельствах вырвались наружу. Весь ее педагогический опыт, благодаря которому Надежда Петровна отличала ложь ученика по одному произнесенному слову, говорил ей – Ларин врет. Он слишком многое не договаривает, слишком многое скрывает.
И она, не колеблясь ни секунды, продала бы душу, чтобы узнать, что именно.
Песчинскую вывели в наручниках, когда в школе шел третий урок. Вестибюль первого этажа был пуст, даже охранника попросили выйти покурить в туалет. Минут двадцать молчаливые ребята в масках таскали ящики с бумагами, потом двое сотрудников, удерживая скованные сзади руки бывшего директора, быстрым шагом покинули здание школы.
В прозрачное окно класса Ларин видел, как распахнулась боковая дверь одного из автобусов, Эльвиру подтолкнули, она шагнула внутрь обреченно, лишь на мгновение ее лицо повернулось к школе и, кажется, она смотрела прямо ему в глаза, потом двое сопровождающих протиснулись вслед за ней, и дверца автобуса мягко закрылась.
Она не сделала мне ничего плохого, – подумал Ларин. – Если не считать вымогательство оценок для Успенского. Наверняка инкриминируют взятки, халатность, избиение золотого медалиста, – ей сильно повезет, если не найдут наркотики в нижнем ящике стола.
Глава 50
Саша вошла в подъезд, исписанный наскальной живописью современных неандертальцев. Искромсанные дверцы почтовых ящиков болтались на хлипких петлях – кое-где выглядывала одинокая газета, но основным содержимым были рекламные листовки, преимущественно микрозаймов на все вкусы и виды.
«Рабочий ты или трудяга, и даже если доходяга, заем всегда готов для вас, почувствуй, как живет вип-класс».
Она поморщилась. Настроение ни к черту, в школе случилась заваруха – с утра арестовали директора, все говорят, что наркотики, Мех, Сашка Мехматов снял видео, как ее сажали в синий автобус в наручниках, не хватает только черного колпака на голове. Поэтому все на нервах, учителя дерганые, даже Денис странно смотрит, Успенский с того самого злополучного матча в школе не появлялся, понятное дело, директриса – его рук дело, вернее, папаши.
Но – деваться некуда, у нее начались ломки, организм требовал дозу, Саша то плакала, то смеялась, осознавала себя отдельной от себя, словно наблюдая сверху и сбоку, как в компьютерной стрелялке от третьего лица и порой ей хотелось сорвать со школьного пожарного щита топор («используется при передвижении по крутым скатам, крышам, вскрытии кровли, дверей и окон горящих зданий, открывания крышек колодцев и пожарных гидрантов») и применить его не по назначению, зарубив пару-тройку особо мерзких личностей, номером один среди которых числился, конечно, отчим.
Она нажала замызганный звонок рядом с номером тридцать семь. Ей показалось, в квартире напротив, с выбивающимся из-под разодранного на двери дерматина белым войлоком (или что это?), скрипнула половица. Кто-то наблюдал за ней сквозь глазок, она чувствовала тяжелый взгляд, слышала свистящее дыхание человека, затаившегося буквально в одном метре.
Наконец, раздались шаги, дверь тридцать седьмой открылась. Она увидела Успенского, он слегка пошатывался.
– Заходи, что так долго?
Она прошла внутрь. На кухне звенели стаканы, Саша услышала приглушенный разговор.
– Ты не один?
– Не твое дело. Выкладывай. Потом получишь, зачем приперлась.
– Сначала ты.
Успенский замахнулся. В его руке она заметила консервную открывалку и тут же вообразила, как этой открывалкой он отщелкивает ее череп, под которым… ничего нет.
Саша отшатнулась, закрываясь руками.
Он засмеялся, вернее, заблеял, у нее побежали мурашки по всему телу.
– Говори, иначе вылетишь с балкона! Еще диктует мне! Одна уже докукарекалась.
– У меня очень, очень важная инфа. Ты даже не представляешь… – Савельева всхлипнула. Она жалела Скока и Ларина и даже директрису, но больше всего ей было жалко себя, потому что никто из них сейчас не находился в большем дерьме, чем она. Никто. Директриса посидит немного в теплой камере, потом ее выкупят родственники. А ей приходилось каждый день терпеть выходки отчима, который все чаще стал невзначай залазить потной волосатой рукой под юбку…
Успенский обернулся. Он что-то увидел в ее глазах, это заставило его поднять брови.
– Э… да ты и в самом деле что-то разнюхала! – Он посмотрел в сторону кухни. – Пойдем в зал. Там кореша бухают. Празднуем победу.
Он подтолкнул ее в комнату.
– Иди, сейчас приду, возьму кое-что. Но если опять херня, ты попала. Нас тут четверо, так что подумай хорошенько, как будешь отрабатывать.
Всхлипывая, она присела на драный диван. Порнушный журнал переместился на полированный, покрытый густой сетью царапин, столик. Рядом стояла початая бутылка водки, закупоренная усохшим соленым огурцом.
Нестерпимо захотелось выпить. Не просто опрокинуть чарку, а нажраться в хлам. Она даже подалась вперед, рассчитывая, что успеет сделать глоток из горла, но тут появился Успенский.
– Держи, – он протянул ей пакетик с кристаллами.