Майор Мартен Сервас. Книги 1-6 — страница 25 из 41

9. Было еще темно

В понедельник утром, когда он поднялся из метро на станции "Каналь-дю-Миди", было еще темно. Пересек эспланаду и прошел мимо вахтенных в бронежилетах (после событий 13 ноября 2015 года в Париже [220] они сторожили подступы к зданию). Жалобщики и просители еще не выстроились в хвост, но скоро появятся и они.

Город Тулуза плодил преступность, как поджелудочная железа — гормоны. Если университет был мозгом, ратуша — сердцем, а проспекты — артериями, то комиссариат полиции играл роль печени, почек и легких… Как и эти органы, он обеспечивал равновесие организма, отфильтровывал грязные элементы, устранял токсичные субстанции и временно складировал отдельные нечистоты. Но у комиссариата — как и у любого другого органа — случались дисфункции.

Не слишком уверенный в придуманной им самим аналогии, Сервас вышел из лифта на третьем этаже и свернул в директорский коридор. Стелен позвонил накануне — узнать, готов ли майор к работе. Позвонил в воскресенье. Сервас удивился. Он чувствовал, что готов вернуться на ринг, но знал, что придется скрывать некоторые произошедшие в нем перемены и ни с кем не обсуждать увиденное в коме. Незачем окружающим знать о странных скачках настроения, когда его бросало из эйфории в печаль и обратно. Нельзя разглашать слова кардиолога: И речи быть не может! Сидите в кабинете, если не можете обойтись без полиции, но я запрещаю — слышите меня? — запрещаю вам участвовать в оперативной работе! Мы прооперировали ваше сердце два месяца назад, вы не забыли? Относитесь к нему очень нежно и бережно…

И все-таки нетерпение дивизионного комиссара слегка удивило Мартена.

Запах кофе в пустынных коридорах; редкие, рано пришедшие или до сих пор не ушедшие с работы коллеги вели себя тихо, будто заключили негласный договор не орать и не выражаться в этот ранний час. Кое-где под дверями кабинетов виднелись полоски света, из открытого где-то окна доносился шум дождя. Все было в точности как два с половиной месяца назад, и все вернулось, словно он отсутствовал один день. Все было родным и знакомым, даже мусорные ящики, прикрепленные к стенам. В действительности это были кевларовые баллистические шахты: возвращаясь с задания, полицейские были обязаны вынимать магазин из оружия внутри этих самых урн. Правда, большинство сотрудников криминальной полиции все чаще игнорировали приказ вышестоящего начальства: то из одного, то из другого кабинета доносились щелчки затвора.

Сервас повернул направо, прошел через противопожарную дверь — она оставалась открытой зимой и летом, попал в приемную с кожаными диванами и постучал в двойную дверь директора.

— Войдите.

Он толкнул створку. Дивизионный комиссар ждал его не один. У большого письменного стола сидела незнакомая блондинка; обернувшись через плечо, она бросила на него оценивающий, профессиональный взгляд. Мартен почувствовал себя экспонатом анатомического театра. Легавая. Женщина не улыбалась, не пыталась выглядеть милой. Половина ее лица оставалась в тени, другая, освещенная лампой, выражала решимость, и Сервас даже спросил себя, не переигрывает ли она. Слегка. Другая служба? Другая администрация? Таможня? Прокуратура? Новенькая? Стелен встал, блондинка последовала его примеру и поднялась, обернув узкую юбку. На ней были темно-синий костюм, белая блузка с перламутровыми пуговицами, серый шарф и черные лаковые туфли на шпильках. Черное пальто с крупными пуговицами висело на спинке соседнего стула.

— Как самочувствие? — поинтересовался комиссар. Он обогнул стол и большой сейф, где держал папки с "деликатными" делами, и продолжил дружеский допрос, упираясь взглядом в грудь Сервасу: — Готов к бою? Что сказали врачи?

— Со мной всё в порядке. В чем дело?

— Я знаю, это слегка преждевременно, и не собираюсь посылать тебя на задания немедленно, но сегодня утром ты обязательно был нужен мне здесь…

Он посмотрел на Серваса, перевел взгляд на блондинку, и в этом было нечто театральное. Говорил Стелен тихо, как будто не желал утомлять больного. Забыл, что Мартена выписали? Или ранний час предполагал сдержанность и шепот?

— Мартен, представляю тебе Кирстен Нигаард, полиция Норвегии, Крипо — подразделение по борьбе с особо тяжкими преступлениями. Мадам, это майор Мартен Сервас, бригада уголовного розыска Тулузы.

Последнюю фразу он закончил по-английски. "Значит, она и есть деликатное дело? — подумал Сервас. — Что забыла в Тулузе норвежская сыщица? Какого черта ей понадобилось так далеко от дома? И родинка на подбородке уродливая…"

— Здравствуйте, — с легким акцентом сказала норвежка.

Он ответил, пожал ей руку. Она посмотрела ледяным взглядом, и Мартен снова почувствовал себя измеренным, оцененным и исчисленным. Учитывая недавние события и последовавшие за этим перемены, он спросил себя, что она в нем разглядела.

— Садись, Мартен. Если не возражаешь, беседовать будем на английском…

Стелен выглядел на редкость озабоченным. Не исключено, что выпендривался перед норвежкой (кстати, в каком она звании?) — мол, пусть не думает, что французская полиция легкомысленно относится к делу.

— Мы получили запрос от подразделения Кирстен через Международную службу технического сотрудничества и ответили на него. Далее от норвежской полиции последовала просьба о правовой помощи. Тогда же мне позвонил патрон Кирстен, и мы договорились работать в тесном контакте, общаясь по телефону и электронной почте.

Сервас кивнул: это была обычная процедура международных расследований.

— Не знаю, с чего начать… — продолжил Стелен, переводя взгляд с майора на блондинку. — Происходящее довольно… невероятно. Офицер Нигаард служит в полиции Осло, на днях ее вызвали в Берген. ("Господи, до чего же смешно он говорит по-английски", — рассеянно подумал Сервас.) Это на западном побережье Норвегии, — счел нужным уточнить комиссар. — Второй по величине город страны. — Холодная гостья не кивнула в подтверждение, но и не опровергла его слова. — Там произошло убийство… Жертва — молодая женщина — работала на нефтяной платформе в Северном море.

Стелен кашлянул, словно поперхнулся, поймал взгляд Серваса, и тот мгновенно насторожился: дело касается меня, вот откуда этот вызов…

— Офицер Нигаард поехала в Берген, потому что в кармане жертвы лежал… листок с ее фамилией, — продолжил комиссар, не глядя на Кирстен. — Один из рабочих так и не вернулся на платформу из отпуска. В его каюте были найдены фотографии, сделанные телеобъективом.

Сервасу показалось, что ими управляет, дергая за веревочки, некий демиург — тень, которая, даже не будучи названной, стремительно разрастается и затягивает их в свой мрак.

— На этих снимках ты, Мартен. — Стелен подтолкнул фотографии по столу. — Их делали в течение довольно долгого периода времени, если судить по деревьям и свету. — Он выдержал паузу. — Обрати внимание на ту, где на обороте написано "Гюстав". Мы полагаем, так зовут мальчика.

ГЮСТАВ.

Слово взорвалось, как граната, из которой выдернули чеку. Возможно ли это?

— В вещах отсутствующего рабочего мы нашли фотографии, — сообщила Кирстен, мелодично-хрипловатым голосом. — Они привели нас сюда. Сначала мы прочли французские слова Hotel de police — Комиссариат полиции. Потом ваше Министерство внутренних дел сообщило, о каком именно… politistasjonen… э-э… комиссариате идет речь… И твой… присутствующий здесь шеф… опознал тебя.

Отсюда и воскресный звонок… У Серваса оборвалось сердце.

Он рассматривал фотографии почти не дыша. Человеческий мозг — гениальный компьютер: Мартен никогда не видел себя под подобным углом — даже в зеркале, — но сразу узнал.

Да, снимали с помощью телеобъектива. Утром, в полдень, вечером… На выходе из дома и из комиссариата… У машины… Рядом с книжным магазином… На тротуаре… На террасе кафе перед Капитолием… И даже в метро и на стоянке в центре города. Фотограф прятался между машинами…

Когда это началось? Сколько времени продолжалось?

Вопросы без ответов. Кто-то следовал за ним тенью, шаг в шаг, наблюдал, следил. В любое время суток.

На мгновение показалось, что ледяные пальцы коснулись его затылка. Просторный кабинет Стелена внезапно стал тесным и душным. Почему не зажигаются неоновые лампы? Как здесь темно…

Сервас поднял глаза: за окнами плескался рассвет.

Майор инстинктивно коснулся левой стороны груди, и этот жест не укрылся от Стелена.

— Всё хорошо, Мартен?

— Да. Продолжай.

Ему было трудно дышать. У преследовавшей его тени было имя. То, что он пытался забыть последние пять лет.

— В каюте и службах взяли биологический материал и сделали анализ ДНК, — сказал комиссар. Ему было явно не по себе. — Судя по всему, обитатель каюты регулярно ее убирал. Тщательно — но недостаточно. Один фрагмент "заговорил". В последнее время наука сделала огромный шаг вперед…

Стелен снова откашлялся и посмотрел в глаза Сервасу.

— Короче, Мартен… Норвежская полиция отыскала след… Юлиана Гиртмана.

10. Группа

Это что — новая галлюцинация? Он вернулся в реанимацию, снова стал пленником машины-паучихи, лежит себе и видит и слышит несуществующее?

Последний "привет" из Швейцарии Сервас получил пять лет назад: Гиртман прислал ему человеческое сердце, и майор решил, что оно принадлежало Марианне. Пять лет… С тех пор ничего. Ни слова, ни звука. Ни намека на след. Бывший прокурор Женевы, предполагаемый убийца сорока женщин разных национальностей, исчез с экранов радаров полицейских служб всего мира.

Улетел. Испарился.

И вот появляется норвежская цаца и утверждает, что они случайно вышли на его след. Случайно? Они серьезно?! Сервас с растущей тревогой слушал рассказ Стелена об убийстве в Мариакирхен. Почерк похож на гиртмановский. Профиль жертвы уж точно. Дополнительную сложность создает то обстоятельство, что за исключением следов, найденных на ферме в Польше, ни одну жертву швейцарца не нашли. Почему же сегодня преступник так наследил? Если Сервас правильно понял, жертва работала на одной платформе с Гиртманом. Возможно, она что-то о нем узнала и он заставил ее замолчать, а потом сделал ноги. Или давно домогался несчастной и наконец перешел к действиям… Нет. Что-то не складывается… А бумажка с именем и фамилией каким боком относится к делу?

— Это на него не похоже, — сказал Мартен — и перехватил острый взгляд норвежской коллеги.

— Почему ты так решил?

— Гиртман всегда работает аккуратно.

Она кивнула, соглашаясь.

— Я, конечно, не так хорошо его знаю… — она сделала неопределенный жест рукой, устанавливая порядок подчиненности, — но домашнее задание выполнила — досье Гиртмана изучила. Однако…

Сервас терпеливо ждал продолжения.

— …приняв во внимание экспозицию места преступления, следы ног на снегу и железную трубу как предполагаемое орудие убийства, я спросила себя: а не идет ли речь о ловушке…

— Объясните…

— Представим, Гиртман узнал, что разоблачен, или она надумала его шантажировать, и они — тем или иным способом — договорились встретиться в церкви…

Полицейские помолчали.

— Он убивает ее и скрывается, — закончила Кирстен, не сводя глаз с Серваса.

— Не сходится, — Мартен покачал головой. — Если б Гиртман решил, что ему пора скрыться, не стал бы заводиться с убийством.

— Возможно, он захотел наказать ее. Или "попользоваться". Или то и другое вместе взятое.

— А фотографии? И что за фортель с бумажкой в кармане жертвы? На ней была написана ваша фамилия, верно?

Она молча кивнула и положила ладонь ему на запястье. Жест поразил его своей интимностью. У нее красивые пальцы, холеные, длинные. Маникюр безупречный, ногти покрыты розовым перламутровым лаком.

Сервас поежился.

— Верно, и мне непонятно, какой в этом смысл. Но, если я все правильно поняла, у вас двоих долгая общая история, так? Наверное, он хотел, чтобы снимки нашли, решил… — она пыталась подобрать слово, — …передать тебе дружеский привет.

* * *

— Кто этот мальчик? — спросил майор, кивнув на фотографию Гюстава. — Есть предположения?

— Ни одного. Наверное, его сын.

Сервас поднял глаза.

— Сын?

— Почему вы так удивлены?

— У Гиртмана нет детей…

— Возможно, появились — после бегства. Если снимок свежий, ребенку четыре-пять лет, а Гиртмана никто не видел шесть, я не ошибаюсь?

У Мартена мгновенно пересохло в горле. Шесть лет… Совпадает по времени с похищением Марианны…

— Гиртман мог сделать ребенка какой-нибудь женщине, — продолжила Кирстен. — На платформу он нанялся два года назад, а чем занимался до того, нам неизвестно. Но у тех, кто работает на платформе, частые отпуска.

Она понимает, — подумал Сервас и услышал, как Кирстен попросила, не отнимая пальцев от его запястья:

— Объяснись, иначе мы не сможем работать вместе. Не скрывай ничего.

И он решился.

— Впервые мы с Гиртманом встретились в заведении для душевнобольных, в сердце Пиренеев, — начал он по-английски.

— Пи-ре-не-ев?

Сервас махнул рукой в сторону окна.

— Mountains… close… [221]

Она кивнула. Ясно.

— Это было странное место. Там содержались не обычные душевнобольные, а безумные преступники. Гиртман содержался в специальном отсеке, с самыми опасными пациентами… Его ДНК нашли на месте преступления, совершенного в нескольких километрах от заведения. Потому я и поехал, чтобы поговорить с ним.

— Его выпускали на прогулку, разрешали встречаться с посетителями?

— Нет. Меры безопасности были беспрецедентными.

— Но как же тогда? How?

— Это длинная история, — пробормотал Сервас, вспоминая страшное, апокалиптичное расследование 2008–2009-го, когда он едва не лишился жизни, одну лошадь обезглавили, а располагавшийся на высоте двух тысяч метров завод был похоронен под снегом на глубине семидесяти метров под скалой.

Мартену казалось, что пальцы женщины вот-вот прожгут ему кожу. Она почувствовала, что ему неловко, и убрала руку.

— Когда я вошел в камеру — там были не палаты, а самые настоящие тюремные камеры, — он слушал музыку. Своего любимого композитора… И моего тоже… Мы любим одну и ту же музыку. Same music. Одного и того же композитора: Малера. Густава Малера. Гюстава.

— Понимаю… В его каюте на платформе мы обнаружили диск… — Она нашла в смартфоне нужную фотографию и повернула экран к Сервасу. — Густав Малер.

Майор указал на озеро, высокие горы, иглу колокольни на заднем плане.

— Деревню и озеро идентифицировали?

Кирстен кивнула.

— Это не составило труда: Халльштатт [222], одна из красивейших австрийских деревень. Потрясающее место. Включено в список Всемирного наследия человечества. Австрийские федеральные службы и полиция начали собственное расследование, но мы пока не знаем, живет мальчик в деревне постоянно или приезжал с родителями на курорт. Там всегда полно туристов.

Сервас попробовал вообразить Гиртмана, гуляющего за руку с пятилетним сыном.

Стелен посмотрел на часы.

— Пора на оперативку…

Майор бросил на него удивленный взгляд.

— Я позволил себе собрать твою группу, Мартен. Ты готов?

Он кивнул — и соврал, чувствуя, что Кирстен смотрит ему в спину.

* * *

Десять утра. Присутствовали: Стелен, Венсан Эсперандье, Самира Чэн, Пюжоль и еще три члена группы № 1 плюс Мальваль, руководитель поддирекции по уголовным делам [223], Эсканд, один из пяти следователей поддирекции по экономическим и финансовым преступлениям, занимающейся киберпреступностью, и Роксана Варен, представитель бригады по делам несовершеннолетних Полиции общественной безопасности.

Кирстен незаметно наблюдала за собравшимися. Тем же занимался и сидевший слева Сервас. Вид у майора был рассеянный. Он успел коротко изложить коллеге историю своего общения с Гиртманом "на удаленном доступе": убийца сбежал из психиатрической больницы в Пиренеях; похитил знакомую Серваса (Кирстен догадалась, что это слово — эвфемизм и речь идет не о дружбе, а о чем-то более серьезном); оба исчезли в неизвестном направлении, и единственным приветом от Гиртмана стала присланная пять лет назад из Польши коробка с человеческим сердцем. Сначала Мартен решил, что это сердце Марианны, но позже анализ ДНК опроверг трагическое заблуждение.

Эту невероятную историю французский сыщик рассказал с непонятной отстраненностью, словно говорил о постороннем человеке и все ужасы случились не с ним. Было в таком отношении нечто, чего Кирстен не понимала и пока не могла себе объяснить.

— Представляю вам Кирстен Нигаард из полиции Осло, — сказал он и зачем-то добавил: — Это в Норвегии.

Прозвучало глупо.

Она наблюдала за каждым, пока майор коротко докладывал сотрудникам то, что ей уже было известно. Они слушали очень внимательно. И вглядывались. В него.

Атмосфера совершенно переменилась, как только Мартен сообщил, что след Юлиана Гиртмана обнаружился в Норвегии. Полицейские переглянулись, воздух как будто сгустился.

— Прошу, Кирстен.

Она с полсекунды молчала, слушая дождь, как биение пульса, потом заговорила, повысив голос:

— Мы связались с Евроюстом [224]. Разворачивается международная операция в пяти странах — Норвегии, Франции, Польше, Швейцарии и Австрии.

Она сделала паузу и увидела, что все на нее смотрят. Кирстен знала, о чем сейчас думают эти люди. Норвегия — не та ли это скандинавская страна, где тюрьмы напоминают северную версию "Клабмед" [225], а легавые никогда не задают задержанным неприятных вопросов? Присутствующие на оперативке сотрудники, конечно же, не знают, что ее родину много лет критиковали за манеру сажать задержанных в камеру в комиссариатах, а в тюрьмах изолировать каждого второго преступника в одиночке. Они понятия не имеют, что норвежский музыкант и видный деятель неоязыческого и неонацистского движений Кристиан Викернес, совершивший в 1993-м умышленное убийство гитариста Эйстейна Ошета и отсидевший пятнадцать лет (из присужденного по совокупности двадцати одного года за поджог трех церквей) [226], а потом задержанный во Франции, куда переселился с семьей, расхваливал образцовое отношение французских полицейских по сравнению с "поведением банды ублюдков, называемой норвежской полицией".

Кирстен, будь ее воля, с превеликим удовольствием затолкала бы электрогитару этого фашизоидного гаденыша в одно из не предназначенных для этого мест. Кроме того, она была наслышана о методах работы, популярных во французских полицейских комиссариатах.

Она нажала на кнопку пульта и включила стоявший у дальней стены телевизор. Головы повернулись к экрану, на котором через несколько секунд появилось изображение. Металлические стойки, мостик, стальной решетчатый настил пола, бушующее море — материал с видеокамер, установленных на нефтяной платформе.

В конце мостика появился силуэт, приблизился к камере, и Кирстен нажала на "паузу". Сервас не мог отвести взгляд от "призрака". Никаких сомнений, это он. Волосы чуть длиннее, развеваются на морском ветру, но в остальном точно такой, каким он его помнил.

— Гиртман проработал на платформе два года. Адрес в анкете, заполненной при найме, естественно, липовый, как и биография. Документы, найденные при обыске каюты, мало что нам дали. По судебному ордеру мы получили доступ к банковскому счету, на который перечислялась зарплата Гиртмана, и сумели частично восстановить его перемещения по миру: он переводил деньги на другие счета в налоговых оазисах. Норвежская полиция подозревает Гиртмана не только в убийстве этой женщины, но и в причастности к исчезновению многих других в окрестностях Осло. Это одна из причин моего присутствия здесь.

О другой Кирстен решила до поры умолчать.

— Этот человек наверняка давно покинул Норвегию. В декабре две тысячи восьмого он сбежал из… — она сверилась со своими записями, — …института Варнье. В июне десятого снова побывал у вас, а в одиннадцатом был замечен в Польше. Именно там, в отдельно стоящем доме в Беловежской пуще, были обнаружены останки многих его жертв. Только молодых женщин. Это случилось пять лет назад. Следующие пять лет для нас — черная дыра. Теперь мы выяснили, где он провел два последних года: на платформе в Северном море. Не надо иллюзий: такой, как Юлиан Гиртман, может исчезнуть надолго — если не навсегда, — и мы его не найдем. — Кирстен бросила взгляд на Серваса, но тот был погружен в собственные мысли и не сводил глаз с экрана, где, как чайка в полете, застыло изображение его врага. — Подобный тип не мог не убивать целых пять лет. Это немыслимо. Наше расследование имеет целью восстановить его преступный маршрут, используя недавно полученные сведения. Будем исходить из принципа, что все это время Гиртман оставался в Европе, хотя гарантий нет, учитывая часы налета и заработанные мили. К слову сказать, нынешняя профессия идеальна для подобного человека: отпускных дней больше, чем рабочих, хорошие деньги и неограниченная зона действий, судя по пунктам в электронных билетах. Мы разошлем его фотографию во все концы континента; возможно, сработает. Нам известен его модус операнди и профиль предыдущих жертв. Молодые женщины жили в приграничных с Швейцарией районах: Доломиты, Бавария, Австрийские Альпы, Польша… Живя на нелегальном положении, он мог совершать преступления в любом месте. Предыдущие попытки отыскать его след ничего не дали. Бесполезно говорить, что шансы преуспеть ничтожно малы…

Сделав паузу, Кирстен посмотрела на Серваса — тот с грехом пополам переводил для тех, кто не владел английским, — и протянула фотографию Гюстава соседке справа.

— Передайте по рядам, — велел майор.

— Второй пункт расследования касается этого ребенка. Снимок найден в вещах Гиртмана. Мы не знаем, кто он. Где он сейчас. Жив или нет… Ничего не знаем.

— Гиртман никогда не покушался на детей, — вмешалась уродливая молодая женщина по имени Самира, безупречно говорившая по-английски. — Он не педофил. Его жертвы — взрослые женщины, молодые и привлекательные, как вы сами только что подчеркнули.

Самира сидела, положив ноги в сапожках из псевдозмеиной кожи на край стола, и раскачивалась на задних ножках стула. На груди, под кожаной курткой, висел на цепочке маленький череп.

— Верно. Мы полагаем, что мальчик может быть его сыном. Или ребенком одной из его жертв…

— Что еще о нем известно? — поинтересовался лысый здоровяк, не переставая что-то черкать в блокноте. Наверняка портрет докладчицы.

— Ничего, кроме имени. Даже национальность не можем предположить. Знаем только, где сделана фотография. В Халльштатте, в Австрии. Их федеральная полиция задействована. Однако… Этот курорт очень популярен, там всегда много туристов, так что ребенок мог случайно попасть в объектив.

— Гиртман — турист?! — Тон Самиры был откровенно скептическим.

— Почему нет? — подал реплику Венсан. — В толпе легко затеряться. Как там говорил Честертон? Где умный человек прячет лист? [227]

— В чем наша роль? — спросил плешивый верзила. — Я вас впервые вижу, у меня полно своих дел… Зачем терять время на ерунду?

Кирстен не поняла смысла произнесенной по-французски фразы, но по тону и смущенным лицам полицейских поняла, что реплика прозвучала неприятная и даже обидная — возможно, для нее самой или для всей норвежской полиции в целом.

— Мы допросили его соседа по каюте и коллег по платформе, — сообщила она. — Выяснили, что держался Гиртман особняком, не распространялся о том, как распоряжается свободным временем на берегу. На борту, если не дежурил, читал и слушал музыку. Классическую.

Взгляд в сторону Серваса.

— Самое важное — снимки вашего начальника. Они доказывают, что Гиртман провел в Тулузе много времени и… по непонятной причине возвращается… к вам, Мартен. Проверка банковского счета и аудит расходов подтверждают: в течение двух последних лет этот человек неоднократно приезжал в ваш город.

Еще один взгляд на майора.

— Не исключено, что швейцарец собирается вернуться сюда и сейчас. Повторюсь: нам известен профиль жертв, мы знаем, как он действует, и стараемся выявить все исчезновения женщин в регионе за несколько последних месяцев.

— Эта работа была сделана и ничего не дала, — сообщила Самира.

Многие кивком подтвердили ее правоту.

— Давным-давно, — не согласился с подчиненной Сервас. — А потом у нас было много других дел…

Кирстен заметила, как переглянулись Венсан с Самирой, и угадала их мысль: слишком легко, слишком просто.

— Вы проделали впечатляющую работу, — сказала она, — пусть даже эта работа не дала результатов. Я собираюсь задержаться в Тулузе на некоторое время — комиссар Стелен и майор Сервас дали согласие на сотрудничество. Понимаю, у вас много других дел, и Гиртман — не приоритет, но подумайте вот о чем: если он здесь, может, стоит уделить ему немного времени?

"Если он здесь…" Ловко, подумал Сервас, очень ловко. Он понял, что та же мысль укротила его подчиненных: они купились на блеф норвежки. Призрак швейцарца все равно не даст им покоя.

Именно этого и добивалась скандинавская гостья.

11. Вечер

На венской Карлплац, в австрийской снежной ночи, выделялся неоклассический фасад Музикферайна — Общества друзей музыки в Вене, дома Венского филармонического оркестра. Залитые светом дорические колонны, высокие сводчатые окна и треугольный фронтон делали Венскую филармонию похожей на храм. Она и была храмом музыки, одним из лучших по акустике в мире. Меломаны переживали здесь уникальный звуковой опыт — если верить мнению специалистов. Многим венским критикам случалось досадовать на программную политику, приторность моцартовских концертов и набивших оскомину бетховенских. Они называли это глянцем для туристов с ленивым слухом.

Однако этим вечером в позолоте Музикферайна Венский филармонический оркестр под управлением Бернхарда Цехетмайера играл "Песни об умерших детях" [228] Густава Малера. В свои восемьдесят три года Император не утратил ни юношеского пыла, ни высочайшей требовательности. Он нередко безжалостно отчитывал на репетиции музыканта, чья игра казалась ему "дилетантской" (худший недостаток, по мнению маэстро). Легенда гласит, что однажды он покинул возвышение, подошел к второй скрипке, болтавшему с соседом, и закатил ему такую оплеуху, что бедолага свалился со стула. "Слышал, как верно она звучала?" — спросил он и вернулся к пюпитру.

Конечно, это не более чем изящный анекдот, но о самом "малерском" (после Бернстайна) руководителе Венского филармонического оркестра рассказывали много разных историй. Учитывая камерный характер песен, концерт давали не в Золотом зале, а Брамсовском, меньшем по размеру. Так решил Император, несмотря на протесты администрации (шестьсот посадочных мест хуже тысячи семисот!). Но Цехетмайер последовал примеру композитора: в 1905 году, сочиняя это произведение, Малер репетировал в Брамсовском зале. Император доверил вокальные партии тенору и двум баритонам, хотя современная традиция тяготела к женским голосам.

Последние такты коды отзвучали под потолком зала, элегические и умиротворенные на фоне неистовой ярости первой части. Неясный голос рожка слился с угасающим тремоло томных виолончелей. Несколько бесконечно долгих секунд зал молчал, потом взорвался аплодисментами. Слушатели в едином порыве поднялись, чтобы приветствовать дирижера и его музыкантов. Цехетмайер благосклонно принимал крики "браво!" — он всю жизнь был очень тщеславен — и кланялся так низко, как позволяли больная спина и гордыня. Заметив знакомое лицо в зале, подал незаметный знак и ушел в свою гримуборную.

Через две минуты в дверь постучали.

— Входи!

Посетитель был ровесником маэстро — ему исполнилось восемьдесят два, голову украшала грива седых волос, кустистые брови смешно подергивались. Рядом с высоким тощим дирижером он выглядел корпулентным коротышкой. Этому человеку никогда не пришло бы в голову дать руководителю Венского филармонического оркестра нелепое прозвище Император. В этой комнате сейчас и впрямь присутствовал Император — Йозеф Визер, построивший одну из самых могущественных промышленных империй Австрии в области нефтехимии и производства целлюлозы и бумаги. Поспособствовали ему в этом щедрые австрийские леса и архивыгодная женитьба: он получил от жены капитал и нужные выходы на капитанов узкого круга сильных мира сего. Два следующих брака оказались не менее удачными; теперь он собирался жениться в четвертый раз — на журналистке из экономического пула на сорок лет моложе себя.

— Что происходит? — с порога спросил гость.

— Есть новости, — ответил дирижер, надевая на майку белую крахмальную рубашку.

— Новости?

Цехетмайер ответил горящим взглядом в стиле киногероя немецкого экспрессионизма.

— Обнаружили его след.

— Что?! — Голос миллиардера сорвался. — Где?

— В Норвегии. На нефтяной платформе. Информация надежная, от моего человека.

Визер не реагировал, и Цехетмайер продолжил:

— Похоже, негодяй там работал. Он убил женщину в бергенской церкви — и растворился.

— Ему удалось исчезнуть?

— Да.

— Дьявол!

— Зато теперь достать его будет легче, чем в тюрьме, — утешил дирижер.

— Не будь так уверен.

— Есть кое-что еще…

— Да?

— Ребенок.

— Что значит ребенок? — изумился Визер.

— В его вещах нашли снимок пятилетнего малыша. Угадай, как его зовут…

Миллиардер покачал головой.

— Гюстав.

У промышленника округлились глаза. Им владели противоречивые эмоции — озадаченность, надежда, недоумение.

— Думаешь, это может быть…

— Его сын? Очень вероятно. — Взгляд дирижера утонул в зеркале, отразившем строгое печальное лицо. Цехетмайер повернулся к собеседнику, посмотрел на него маленькими злыми глазками и спросил: — Это открывает перспективы, разве не так?

— Что еще нам известно о мальчике?

— Пока немного. — Император колебался. — Но он должен очень дорожить ребенком, раз держит при себе фотографию. — Протянул промышленнику снимок Гюстава на фоне гор, озера и колокольни Халльштатт.

Мужчины переглянулись. Они "нашли друг друга" — по воле Провидения или Случая — после очередного триумфа Цехетмайера на концерте вокального цикла "Песни об умерших детях". Йозеф Визер был до глубины души потрясен его версией малеровского шедевра. Огни в зале погасли, а он сидел и плакал — настоящими слезами — впервые за очень долгое время. Плакало сердце отца, потерявшего дочь. Визер нутром чуял, что интерпретатор глубоко прочувствовал произведение, помня, что Малер тоже потерял ребенка: его старшая дочь умерла (правда, уже после первого исполнения "Песен").

Визер попросил разрешения пройти за кулисы. Он поздравил маэстро и отважился задать вопрос:

— Что помогло вам проникнуться духом партитуры?

— Потеря ребенка, — ответил Цехетмайер.

Визер был потрясен.

— Вы… тоже?

— Дочь, — холодно подтвердил дирижер. — Самое нежное и прекрасное создание на свете. Она училась музыке в Зальцбурге.

— Как? — осмелился спросить Визер.

— Ее убил монстр…

Миллиардеру показалось, что земля ушла у него из-под ног.

— Монстр?

— Юлиан Гиртман. Прокурор Женевского суда. Он убил больше…

— Я знаю, кто такой Юлиан Гиртман, — перебил его Визер.

— Понимаю. Прочитали в газетах…

У промышленника кружилась голова.

— Нет. У меня самого… я… моя дочь была… убита этим монстром. Во всяком случае, так полагали полицейские… Тело не нашли… Но Гиртман находился поблизости, когда она исчезла.

Он говорил очень тихо и не был уверен, что собеседник услышал, но Император смотрел изумленно, потом нетерпеливым жестом отослал костюмершу.

— И что вы чувствуете? — спросил он, когда они остались одни.

Визер опустил голову, уставился в пол.

— Отчаяние, гнев, ужасную тоску, поруганную отцовскую любовь…

— Желание отомстить? Ненависть?

Визер посмотрел в глаза Цехетмайеру — в них плескались ярость и безумие.

— Я ненавижу его с того дня, как узнал, что случилось с моей дочерью, — сказал дирижер. — Пятнадцать лет назад. Я каждое утро просыпаюсь с этим чувством. Ненависть — чистая, беспримесная, неизменная. Раньше мне казалось, что со временем она утихнет, но становится только хуже. Вам не приходило в голову, что полиция никогда не найдет убийцу, если ей не помочь? Чуть-чуть…

* * *

Они подружились. Это была странная дружба, основанная не на любви, а на ненависти. Два старика в вечном трауре объединились, чтобы отомстить. Двое одержимых с общей тайной. Они не считались с расходами, как и все, кого терзает навязчивая идея. Сначала встречались на охоте, вели разговоры в венских кафе, строили гипотезы, обменивались информацией. Цехетмайер прочел и просмотрел почти все, что опубликовали и сняли о швейцарце на немецком, английском и французском языках. Книги, статьи, телепередачи, документальные фильмы… Безумие заразно, и Визер очень скоро увяз в документах, полученных от дирижера. Разговоры продолжились. Шли недели, месяцы. План постепенно структурировался. Сначала они собирались использовать только деньги и связи (в основном Визера), чтобы попробовать отыскать следы Гиртмана. Наняли частных детективов, но результаты оказались невразумительными. Визер обратился к знакомому в австрийской полиции — и ничего не добился. Тогда они решили использовать Интернет и соцсети. Собрали больше десяти миллионов евро. Эти деньги должны были стать вознаграждением любому, кто укажет надежный след. Обещали миллион за любую сто́ящую информацию. Был создан веб-сайт для общения с осведомителями. Они получили сотни нелепых сообщений, но на контакт вышли и серьезные профессионалы. Полицейские, журналисты, даже частные сыщики из разных стран.

— Это ведь Халльштатт? — спросил Визер, указав на снимок.

— Конечно, — сухо подтвердил Цехетмайер, как будто миллиардер спросил: "Это Эйфелева башня?" — Слишком очевидно, ты не находишь?

— В каком смысле?

— А в том, что проще было бы прислать нам карту Австрии с надписью от руки: Я здесь.

— Но эта фотография не должна была попасть к нам или в полицию.

— Разве что Гиртман оставил ее в каюте. Предположим, это его сын. — Цехетмайер запнулся — ему никак не удавалось привыкнуть к мысли, что швейцарец тоже может быть отцом. — Почему он не взял ее с собой?

— Наверное, у него есть другая…

Музыкант раздраженно фыркнул.

— Или он хотел, чтобы снимок нашли, хотел пустить полицейских всей Европы по ложному следу. А на самом деле мальчик находится за тысячи километров от Австрии.

Дирижер взял пульверизатор с туалетной водой, созданной специально для него знаменитым французским парфюмером.

— Что будем делать? — спросил Визер, морща нос.

На лице Цехетмайера появилось высокомерно-презрительное выражение. Этот болван не способен принять самого простого решения, как же он ухитрился стать миллиардером?

— Искать мальчика, что же еще, — ответил он. — Для начала разместим фотографию на сайте. А потом пустим в ход все имеющиеся ресурсы.

12. Вечер-2

— Я все хорошо взвесил, Мартен, — сказал Стелен. — И поручу дело кому-нибудь другому.

Сервасу показалось, что он ослышался.

— ?!

— Если за всем этим стоит Гиртман, ты не можешь…

— Я не понимаю, — неожиданно вмешалась норвежская сыщица. — Никто не знает преступника лучше майора Серваса. Он фигурирует на всех снимках, найденных в каюте на платформе. Так зачем отстранять его от операции?

— Дело в том… у майора все еще статус выздоравливающего.

— Но он поправился, раз вышел на работу?

— Да, и всё же…

— Я хочу работать именно с вашим заместителем, если не возражаете, — железным тоном заявила Кристен. — На мой взгляд, никто не справится с делом лучше его.

Сервас усмехнулся, заметив, как насупился Стелен.

— Хорошо, — нехотя протянул комиссар. — На сколько дней вас отпустило начальство?

— На пять. Потом придется вернуться — если мы ничего не найдем, конечно.

Сервас спросил себя, что будет делать с этой бабой в качестве довеска. У него нет ни малейшего желания изображать гида и делать над собой усилие, болбоча по-английски. Все и так непросто — он должен показать всем и каждому, что вернулся и готов действовать в полную силу. А Стелен сначала вешает на него иностранку, а потом вдруг решает отстранить от расследования… Ничего у босса не выйдет, фотографии — решающий довод в его пользу.

— Конечно, — улыбнулся комиссар. — Если вы вдруг обнаружите хоть что-нибудь существенное, я хочу узнать об этом первым.

Если вдруг…

— А что, если фотография мальчика должна была увести нас в другую сторону?

Кирстен и Стелен несколько секунд молча смотрели на Мартена.

— Думаешь, снимок — приманка и обманка? — спросила норвежка.

Он кивнул.

— То есть фотография оставлена с умыслом? — продолжила Кирстен. — У нас была такая версия. — Она прищурилась. — Все слишком очевидно, да? Слишком просто…

— Еще мысли были?

— О чем?

— О фотографии.

— Не понимаю.

— Можем мы извлечь из нее еще хоть что-нибудь полезное?

Кирстен смотрела на Серваса со смесью любопытства и озадаченности, Стелен нетерпеливо ждал объяснений — у него было полно других дел, и Сервас почувствовал разочарование, как и во во время оперативки. Даже Венсан и Самира проявили более чем умеренный интерес, хотя самочувствием поинтересовались, шеф как-никак…

— Зачем Гиртману сбивать нас со следа, если они с мальчиком могут залечь на дно где угодно? Почему он так поступает? В чем его интерес?

Кирстен не спускала с Серваса глаз.

— Продолжай, — попросила она.

— Я слишком хорошо знаю Гиртмана. Он никогда не сработал бы так топорно. Но одно очевидно: мои фотографии и ваше… твои имя и фамилия на листке бумаги в кармане убитой… Он хотел свести нас. Вопрос в том, зачем ему это понадобилось.

* * *

Она поставила чемодан на кровать и открыла его.

Достала блузки, юбки, брюки. Два свитера, две косметички (в одной лежали умывальные принадлежности, в другой — тушь, тени, духи), пижаму: батистовые штаны в цветочек и футболку. Разложила всё на покрывале. Вынула кружевное белье от "Ажан Провокатёр" и "Викториа’з сикрет", купленное в "Стин и Стрём". Она знала, что никто не насладится видом трусиков с атласным бантиком сзади, но это ее не волновало. Возбуждала игра — нравилось прятать вызывающие наряды под строгой, протокольной одеждой, как сокровище, предназначенное тому, кто дерзнет выяснить, а что там, внизу. Интересно, найдется такой бесстрашный рыцарь во Франции?

Она заметила взгляд Венсана Эсперандье и сразу его вычислила. Бисексуал. У Кирстен на такие штуки был нюх. Она выставила на полочку дневной крем, шампунь (не мыть же голову гостиничным!) и зубную щетку. Посмотрелась в зеркало и расстроенно покачала головой. Лицо красивое, но выдает психологический профиль: главенствует самоконтроль, психически ригидна. Серьезная, слегка скованная сорокалетняя женщина. Идеально. Именно такой она хочет казаться…

Двое мужчин одновременно: интересный мог бы получиться эксперимент, — подумала она. В Осло о таком лучше даже не мечтать — обязательно дойдет до коллег, и тут же узнает вся Дирекция. Но здесь… далеко от дома…

Она достала игрушку. Нашла в "Кондомериет" [229], у ворот Карла Йохана, напротив аркад базара, в глубине лавочки, где толкались, хихикали и пихались локтями молоденькие женщины, ее ровесницы и парочки. Одна из замужних дам обхватила пальцами внушительную секс-игрушку, как будто собралась порадовать партнера. В аэропорту Осло Кирстен наблюдала за реакцией сотрудника, сканировавшего багаж. Он сидел перед экраном и не удержался — повернул голову и посмотрел ей вслед, когда она забирала чемодан с транспортера.

Возникшее желание было таким острым, что Кирстен ринулась в ванную с мыслями о Сервасе. Его гораздо труднее заарканить. В этом беспримесном гетеросексуале было нечто не поддающееся анализу. Хрупкость и сила. Еще есть Самира — уродливая, но такая сексуальная… С ней тоже вряд ли удастся совладать.

Она спустила колготки и трусики.

Села, взяла мобильник.

И набрала номер, который, по идее, не должна была знать.

* * *

Мальчик смотрел, как лунный свет заливает первый выпавший снег. Животное оставило на нем глубокие следы, они огибали ригу и удалялись к лесу.

Снег сверкал, как золотой порошок. Горы по другую сторону долины казались мальчику крепостной стеной, защищавшей его уютный детский мир. Он не смотрел телевизор, но дедушка не пропускал выпуски новостей, и ребенок время от времени видел отдельные кадры репортажей и воображал сражения и войны, ведущиеся за горами.

В свои пять лет он, как молодой зверек, ясно чувствовал опасность, понимал, что она может прийти извне, от незнакомцев, живущих очень далеко. Дедушка велел мальчику никогда не разговаривать с незнакомцами, даже не слушать, если кто-нибудь из туристов-лыжников к нему обратится. Вообще-то, вне школы он не встречался ни с кем, кроме врача и бабушки с дедушкой, друзей у него было мало, да и тех отобрали для него взрослые.

В сотне метров застыли на ночь кабины фуникулера, подвешенные на тросах. Бледная луна освещала землю, как китайский фонарик. Ребенок представлял, что внутри одной кабинки закрыт человек. Он замерзает, кричит, стучит по запотевшему стеклу, машет руками. Никто не слышит и не видит беднягу — кроме мальчика; а тот смотрит, улыбается, поворачивается и уходит в ледяную ночь, думая о том, как завтра найдут замерзшее тело. А еще ему в голову пришла "взрослая" мысль: "Я — последний человек, которого видел умирающий. Несчастный до последнего вздоха надеялся, что малыш приведет помощь… зря надеялся".

Мальчик вернулся на ферму и окунулся в привычное тепло дома. Отряхнул снег на коврике, разулся, снял шапочку и куртку, повесил на крючок обслюнявленный, мокрый от снега шарф. Из коридора он слышал, как трещит огонь в камине, а когда подошел, волны жара потянулись к нему, обняли и погладили по лицу.

— Что ты опять делал на улице в такой поздний час, Гюстав? — спросил сидевший в кресле дед.

— Искал следы волка, — ответил мальчик. Дед притянул его к себе и усадил на колени. Пахло от него не очень приятно: он редко мылся и переодевался, но Гюставу было все равно. Ему нравилось гладить деда по бороде, и он любил слушать истории.

— Здесь нет волков.

— Есть. В лесу. Они выходят по ночам.

— Откуда ты знаешь?

— Волки стерегут дом…

— Понимаю… Хочешь, я тебе почитаю?

— У меня живот болит, — пожаловался мальчик.

Дед задумался. Спросил:

— Сильно?

— Не очень. Когда приедет папа?

— Не знаю, малыш.

— Хочу, чтобы приехал папа!

— Вы скоро увидитесь.

— Скоро — это когда?

— Сам знаешь, у папы много важных дел.

— А мама?

— И у мамы тоже.

Малыш приготовился плакать.

— Они никогда не приезжают.

— Неправда. Твой папа скоро появится. Или мы сами отправимся к твоим родителям.

— К маме и папе? — с надеждой в голосе спросил ребенок.

— Не давай обещаний, которые не сможешь выполнить, — прозвучал строгий голос из кухни.

— Отстань! — раздраженно огрызнулся мужчина.

— Не забивай несчастному ребенку голову глупыми надеждами.

Бабушка стояла в дверях и вытирала руки с набухшими венами, похожими на корни деревьев, нарисованные на ее фартуке. Гюстав завороженно уставился на языки пламени, лизавшие поленья. Они похожи на змей, свернувшихся кольцами, или на танцующих драконов. Он постарался отгородиться от сказанного бабкой. Он ее не любил. Она все время жаловалась и ругала деда. Мальчик знал, что она ненастоящая бабушка. Дед — тоже не дед, но он играет свою роль до конца и любит Гюстава, а она притворяется, да и то плохо. Ребенок был слишком мал и не мог четко сформулировать эти мысли, но инстинктивно чувствовал разницу в отношении к себе взрослых. Мальчик много чего чувствовал, как волчонок, унаследовавший инстинкт от поколений предков.

— Ты не должен бояться того, какой ты, Гюстав, — сказал ему однажды папа.

Он не совсем понял слова, но точно уловил смысл.

О да, очень точно…

13. Сон

В половине десятого его разбудило солнце, пробравшееся в комнату через плохо задернутые шторы. Уснул он около четырех и видел сон о мальчике. О Гюставе. Во сне тот стоит на высокой плотине где-то в глубине Пиренеев. На плотине-дуге. Зима. Ночь. Ребенок перелез через перила и замер над пропастью на цыпочках. Сервас всего метрах в пятистах, по другую сторону парапета.

— Гюстав, — зовет он.

— Не подходи, или я прыгну.

Белые хлопья летят сквозь ледяную ночь, падают на плотину и горы. Горизонтальные прутья решетки обросли сосульками. Сервас в ужасе. Бетонный бортик, на котором ютится мальчик, покрыт толстым слоем льда. Если он расцепит пальцы, то соскользнет в пустоту и разобьется о скалы-клыки, торчащие между вековыми соснами.

— Гюстав…

— Мне нужен мой папа.

— Твой папа — чудовище, — отвечает Сервас во сне.

— Ты врешь!

— Не веришь, почитай газету.

В правой руке он держит номер "Ла депеш"; ветер треплет страницы, хочет унести их прочь, шрифт расплывается под снегом.

— Здесь все написано.

— Мне нужен мой папа, — повторяет ребенок, — иначе прыгну. Или мама…

— Как зовут твою маму?

— Марианна.

Кольцо гор фосфоресцирует под луной, вершины словно ждут чего-то. Развязки. Сердце Серваса готово выскочить из груди. Марианна.

Шаг.

Другой.

Мальчик стоит к нему спиной и смотрит вниз. Мартен видит изящный затылок, непокорные светлые волосы, вьющиеся над ушами, и бездну под ногами…

Еще один шаг.

Он протягивает руку. Ребенок оборачивается. Это не он. Не Гюстав. На Серваса смотрят испуганные зеленые глазищи Марианны…

— Это ты, Мартен? — спрашивает она.

Как он мог перепутать невинное дитя с Марианной? Что за наваждение? Она отпустила перила, оглянулась, ноги заскользили — рот приоткрылся в немом вопле… и опрокинулась назад.

В этот самый момент Сервас проснулся, весь в липком поту. Сердце билось где-то в горле. Что там говорил Ксавье о снах? Просыпаясь и ясно помня сон, вы изумляетесь его яркости и реальности.

Верно. Он видел мальчика. Тот был совершенно реальным. Настоящим.

Сервас думал о нем полночи, потому и не мог уснуть. Его пробрала дрожь, он вдруг ужасно замерз — от страха и тоски. Нужно встать, иначе станет совсем плохо. Кто этот ребенок? Сын швейцарца? Даже думать страшно… Душу терзала другая, еще более невыносимая мысль, она и навеяла сон о плотине: что, если его мать — Марианна?

Он побрел на кухню и обнаружил на столе записку Марго. Running [230]. Что за дурацкая мода засорять язык англицизмами?! Один попадает в словарь — десять других на подходе… Тревога, поселившаяся в мозгу после того, как он увидел снимки из каюты Гиртмана, никуда не делась. Ребенок… Кого он должен искать — убийцу или ребенка? Обоих? А где их искать? Совсем рядом или немного подальше? Мартен налил себе кофе, взял чашку и подошел к стеллажу с книгами. Задержался взглядом на корешке одного тома. Старое издание "Необыкновенных историй" Эдгара По в переводе Шарля Бодлера. Он вернулся на кухню, сел за стол, выпил кофе, услышал, как открылась входная дверь.

Появилась разрумянившаяся Марго, улыбнулась отцу, подошла к раковине, налила стакан воды и выпила залпом, в один глоток. Затем устроилась напротив Серваса. Тот непроизвольно поежился, поскольку любил завтракать в одиночестве.

— Как ты проводишь время? — спросил он вдруг.

Марго угадала ход мыслей отца и ощетинилась:

— Я тебе мешаю? Меня слишком много?

Она всегда была прямолинейной и часто несправедливой. Считала себя обязанной говорить только правду, но в жизни случаются обстоятельства, когда правд несколько.

Сервасу стало стыдно, и он пошел в отказ:

— Вовсе нет! Зачем ты меня обижаешь?

Дочь смотрела без улыбки — не поверила увертке.

— Не знаю зачем… Просто с некоторых пор мне стало казаться… Не важно… Хочу принять душ.

Она поднялась и вышла.

14. Сен-Мартен

Сервас изучал "440-ю", когда в его кабинет вошла Кирстен. "Четыреста сороковой" называлась единая электронная база учета криминальных событий всех категорий, лиц, их совершивших, и движения уголовных дел, информация в которую стекалась со всей Франции: из полицейских участков, пожарных станций и прочее-прочее-прочее.

Большинство сотрудников уголовной полиции начинали день с просмотра сводок преступлений — исчезновений несовершеннолетних, убийств, поджогов — и запросов на розыск. Сервас понятия не имел, кто так окрестил базу (которая раньше была рукописным журналом регистрации), но название шло от 440 Герц — эталонной частоты ноты "ля" первой октавы — основы концертной настройки оркестра. (Кстати, ему было известно другое: большинство современных оркестров, особенно в Америке, настраиваются на 442 Герц.)

Полицейские "коллективы" шли по стопам музыкальных…

Майор не надеялся обнаружить след швейцарца — просто сработал динамический стереотип: утро начинается с "440-й". Ему никак не удавалось избавиться от тревоги, которую поселил в нем сон; казалось, что прошлое вот-вот всплывет на поверхность, а это грозило катастрофой. Узнав, что вырезанное сердце не принадлежало Марианне, майор много месяцев пытался выйти на след Гиртмана и найти любимую женщину. Он разослал сотни электронных писем десяткам европейских коллег, старательно улучшал свой английский, сделал немереное количество телефонных звонков, не спал по ночам, читая рапорты, рылся в файлах национальных и зарубежных картотек, ловил на сайтах информацию, которая могла бы навести его на убийцу. Тщетно. Результат остался нулевым.

Сервас даже связался с Ирен Циглер, которая в прошлом помогала ему охотиться на Гиртмана. Она ничем его не порадовала, хотя проявила чудеса изобретательности, чтобы отыскать хоть крупицу полезных сведений. Ирен рассказала, что создала перекрестные ссылки на дела исчезнувших по всей Европе молодых женщин и концертные залы, где исполнялась музыка Малера. Пустой номер… Юлиан Гиртман испарился с поверхности планеты. Вместе с Марианной.

И Сервас в конце концов решил, что она мертва. Не исключено, что погиб и швейцарец — в пожаре или автокатастрофе, какая разница? Он пообещал себе, что сотрет их из памяти, прогонит все мысли и надежды, — и худо-бедно преуспел. Время, как обычно, сделало свое дело. Два года, три, четыре, пять… Марианна и Гиртман растворились в тумане, отодвинулись очень далеко — туда, где память стала зыбким пейзажем на заднем плане. Тень, след улыбки, го́лоса, жеста — не более того.

И вот все, что было с таким трудом погребено под спудом, воскресло. Черное сердце из прошлого вернулось, чтобы биться в настоящем, отравляя каждую его мысль.

— Добрый день, — по-французски поздоровалась Кирстен.

— Привет.

— Хорошо спал?

— Не очень.

— Что делаешь?

— Ничего. Роюсь в базе.

— Что за база?

Сервас объяснил, и Кирстен сказала, что у них, в Норвегии, есть нечто подобное. Майор просмотрел отчет по сделанному запросу и, щелкнув мышкой, закрыл "440-ю".

— В Тулузе сто шестнадцать детских садов, — сообщил он норвежке, — и примерно столько же начальных школ. Я подсчитал.

Кирстен удивленно вздернула брови.

— Полагаешь, он уже ходит в школу?

— Понятия не имею.

— Собираешься показать фотографию в каждой?

— Две школы в час, плюс время, чтобы добраться от одной до другой, плюс разговор с компетентным сотрудником, плюс демонстрация снимка всему персоналу… Это займет недели. И понадобится ордер.

— Что понадобится?

Сервас бросил на нее короткий взгляд, достал телефон и набрал номер.

— Роксана? Можешь зайти? Жду. Мы не имеем права действовать без разрешения, — пояснил он Кирстен. — Речь идет о ребенке, преступления не было, так что дело, скорее всего, находится в юрисдикции бригады по делам несовершеннолетних из Общественной безопасности.

"Интересно, у них в Норвегии все так же сложно?" — рассеянно подумал он, но поинтересоваться не успел — появилась Роксана Варен, прелестная маленькая женщина с темной челкой и пухлыми щечками, в джинсовой рубашке и серых джинсах-скинни. "Похожа на Жюльет Бинош", — решила Кирстен.

— Привет! — Роксана чмокнула Серваса, застенчиво протянула руку иностранной коллеге.

"Наверное, с детьми ей легче, чем со взрослыми…"

Роксана положила снимок Гюстава на последний свободный стул и сказала:

— Я запустила поиск по базе данных академии [231], но проблема в их своевременном обновлении. А в Ученической базе, к сожалению, нет фотоархива, придется искать по фамилии, что непросто, сами понимаете, — сказала она, не скрывая пессимизма.

— Что такое Ученическая база? — спросил Сервас.

— Компьютерная программа, позволяющая отслеживать перемещение учеников первой ступени — с детского сада (с трех лет) до пятого класса начальной школы, последнего перед коллежем (до десяти лет).

— Включены все школы? Государственные и частные?

— Да.

— Как это работает?

— Данные накапливаются и хранятся в академической базе данных, а пополняются каждым директором и всеми мэриями; они отвечают за выбор школы и запись учеников. База включает гражданский статус ребенка (фамилия, имя, дата и место рождения, адрес), данные тех взрослых, на попечении которых он находится, а еще его школьный курс (название школы, уровень, цикл, достигнутые результаты и образовательные группы) и национальный идентификатор учащихся.

— ???

— У каждого французского ребенка есть национальный идентификационный номер. Благодаря базе на все вопросы касательно школьного образования отвечают академии. Раньше некоторые сады и школы получали по десять запросов в неделю. Теперь найти ученика можно гораздо быстрее и легче, например, если запрос подает разведенный родитель с правом опеки. Сразу после запуска базы некоторые профсоюзы и родители подняли крик, подключилась пресса, и правительство поторопилось убрать такие графы, как национальность, абсентеизм [232], дата прибытия во Францию, культура страны происхождения, профессия родителей… Оппоненты заявляли, что приложение служит исключительно политическим целям, интересам спецслужб и полиции и призвано отслеживать миграционные потоки. В 2010 году Парижский суд оставил без удовлетворения две тысячи жалоб, поданных родителями учеников.

— И у тебя есть доступ?

Лицо Роксаны осветилось лукавой улыбкой.

— Нет. Ни одна внешняя структура, не входящая в систему национального образования, не имеет доступа. Только мэрии, ведущие запись учеников, но и они не видят некоторых данных, например, нуждается ли ребенок в психологической поддержке. Проблема в том, что фамилии и имена видимы на уровне академий, но исчезают уже на уровне ректората. Пресловутая защита конфиденциальности…

Затем Роксана повернулась к Кирстен и повторила по-английски все, что рассказала Сервасу.

Норвежка хмурилась, когда не понимала, качала головой, переспрашивала, но в итоге они справились.

— Вторая проблема заключается в том, что данные хранятся до окончания ребенком классов первой ступени. Если он покидает систему, все стирается…

Последовал старательный перевод Роксаны, Кирстен кивала.

— Я, разумеется, сделала классический запрос на поиск с фотографией, которую — будем надеяться! — передадут в учебные заведения, как только Ученическая база выдаст отрицательный ответ. Другое дело, сколько времени это займет… — Роксана встала. — Ты правда веришь, что этот ребенок здесь, Мартен?

В ее голосе прозвучали скептические нотки — так же реагировали коллеги на оперативке. Сервас, не ответив, взял фотографию и положил на видное место у себя на столе. У него был отсутствующий вид человека, погруженного в собственные мысли и не замечающего окружающих. Роксана улыбнулась Кирстен и вышла, пожав плечами: ее внимания требовали более срочные дела. Норвежка ответила улыбкой и переключила внимание на смотревшего в окно майора.

— Не хочешь пройтись? — спросил он, не оборачиваясь.

Она не сводила глаз с его спины.

— Читала "Украденное письмо" Эдгара По?

Сервас повторил название по-английски: The Purloined Letter, — нашел накануне в Интернете.

— Объясни, — попросила Кирстен.

— Nil sapientae odiosius acumine nimio — "Для мудрости нет ничего ненавистнее мудрствования". Эта фраза Сенеки служит эпиграфом к рассказу. Мораль "Украденного письма" проста: часто бывает так, что мы не видим находящегося у нас под носом.

— Значит, ты действительно веришь, что Гюстав может быть где-то поблизости?

— Полицейские в рассказе По не могут найти письмо в квартире, думая, что его хорошо спрятали, — продолжил майор, проигнорировав вопрос. — Дюпен, предшественник Шерлока и всех сыщиков с аналитическими способностями выше среднего уровня, понимает: лучший способ — оставить письмо на виду, положив его в конверт с другим штемпелем, с адресом, написанным другим почерком.

— А ты забавный! — сказала по-английски Кирстен. — Но я ничего не понимаю…

— Перенеси письменный стол из новеллы классика в Сен-Мартен-де-Комменж, туда, где все началось. Ты сама сказала: Гиртман побывал в Тулузе и окрестностях много раз. Зачем?

— Из-за тебя. Ты — его наваждение.

— А что, если есть другая причина? Более важная, чем одержимость рядовым легавым. Например, сын…

Кирстен молча ждала продолжения.

— Замаскированный, но находящийся на виду, как письмо Эдгара По. Ребенку поменяли фамилию. Он ходит в школу. В отсутствие Гиртмана, то есть бо́льшую часть времени, им занимается другой человек. Или другие люди.

— И никто ничего не заметил?

— А что замечать? Мальчик как мальчик, один из многих. Учится в школе…

— Вот именно — в школе! Неужели никто из учителей не поинтересовался бы, что это за ребенок?

— Думаю, его каждый день отводят в школу, а Министерство образования не способно поставить на учет даже выявленных педофилов, где уж им разбираться в тонкостях… Не исключено, что люди, с которыми живет Гюстав, представляются его родителями.

— Ты сказал: Сен-Мартен?

— Сен-Мартен.

— Почему именно там?

А правда, почему? Если швейцарец и возвращается, чтобы видеться с сыном, то почему я решил, что он в Сен-Мартене?

— Потому что Гиртман провел там много лет…

— В психушке.

— Да. Но у него были сообщники на воле — такие, как Лиза Ферней.

— Старшая медсестра Института Варнье? Она там работала, а не жила.

Мартен задумался. Почему он всегда считал, что у Гиртмана есть другие сообщники-помощники? Откуда взялась мысль, что они тогда выявили не всех статистов и второстепенных действующих лиц?

Мартен понимал, что его рассуждения лишены какой бы то ни было логики. Нет, логика есть, но искаженная, кривобокая. Он, как параноик, видит знаки и совпадения там, где их нет, но мысленно все время возвращается к Сен-Мартену — как намагниченная стрелка компаса всегда указывает на север.

— Это в Сен-Мартене ты едва не погиб? — спросила Кирстен.

Она хорошо поработала над моим досье…

Сервас кивнул.

— Я всегда считал, что у него были еще помощники. Гиртман сбежал ночью, пешком, через горы, снегопад… В одиночку он не справился бы.

— И эти сообщники сейчас воспитывают Гюстава?

Кирстен не скрыла от майора, что не очень верит в подобное.

— А кто же еще?

— Ты сам-то понимаешь, насколько безосновательна твоя гипотеза?

— Конечно, понимаю.

* * *

Они съехали с шоссе на уровне Монтрежо, оставив позади монотонность равнины, и углубились в горы, сначала круглые, как груди, и поросшие заснеженными лесами. Пейзаж состоял из белизны и чистоты. Дорога то простреливала лес, то вилась по замерзшим долинам, касалась деревень, погрузившихся в зимнюю спячку, бежала параллельно реке. Вершины приближались и становились выше, но воистину непреодолимая преграда угадывалась в глубине: зубчатый суровый профиль высочайших пиков Пиренеев.

На круглой площадке они свернули с четырехполосного автобана, перебрались на другой берег реки, повернули налево и доехали до следующего знака "Стоп". Горы стали еще ближе. Дорога нависала над стремительным водным потоком, оправленным в высокие каменные стенки. Они заметили небольшую плотину и черный зев гидроэлектростанции на другом берегу, миновали туннель в форме шпильки для волос, а вынырнув на другом конце, увидели внизу, на каменном парапете, табличку: "Сен-Мартен-де-Комменж, 20 863 жителя". Дорога пошла под уклон, и они въехали в город.

Сугробы на улицах не впечатлили Кирстен: она выросла в Несне, на северо-западе, в самом центре Норвегии. На тротуарах было много народу: лыжники спускались в кабинах фуникулера со станций зимних видов спорта, расположенных на вершине горы, курортники покидали водолечебницы, чтобы поесть в кафе и ресторанах в центре города, родители гуляли с детьми — "пешими" и в колясках. Сервас спрашивал себя, могли ли Гиртман и Гюстав вот так же наслаждаться прогулкой, и не находил ответа. Лицо швейцарца было на первых полосах всех, не только местных, но и центральных газет, а такое лицо не забудешь, увидев один раз. Возможно, Гиртман изменил внешность, сделал пластическую операцию? Говорят, хирурги творят чудеса… Хотя новый имидж некоторых актрис заставляет в этом усомниться.

Они припарковались у мэрии и вышли из машины. По лесистому склону горы с шумом и шипением, серебряной стрелой летел водопад. По спине Серваса пробежала дрожь: как это похоже на Гиртмана — вернуться туда, где его знают, смешаться с толпой и прохаживаться "невидимкой"…

Одетая в сосновую шубу гора взирала на крыши домов и людей с тем же великолепным безразличием, с каким зимой 2008/2009-го наблюдала за преступной эпопеей.

— Что мы здесь делаем? — неожиданно спросил Сервас.

— О чем ты?

— Раз мы тут вместе, значит он этого хотел. Почему? Зачем он нас свел?

Кирстен оглянулась, пожала плечами и вошла в здание.

Мэр — молодой высокий плотный мужчина, с заросшим лицом и мешками под бледными водянистыми глазами — явно недосыпал, вел нездоровый образ жизни или… имел не лучшую наследственность. Его борода была удивительного цвета: между каштановым и рыжим с белыми прочерками посередине.

— Сервас… Эта фамилия что-то мне говорит, — произнес он зычным голосом и сгреб руку сыщика своей влажно-прохладной пятерней. (Обручального кольца на пальце не было.) Кирстен он одарил любезнейшей из улыбок.

— Секретарша сказала, вы ищете ребенка? — спросил мэр, ведя посетителей в свой впечатляющий размерами кабинет. Свет и свежий воздух проникали сюда через большие, от пола, окна и балконы с видом на самые грандиозные вершины. Да, в работе мэра Сен-Мартена есть привлекательные стороны…

Они сели за стол, и Сервас показал фотографию Гюстава.

— Его могли записать в школу здесь.

— Что заставляет вас так думать?

— Простите, не могу сказать — тайна следствия.

Мэр пожал плечами, кивнул и пробежал пальцами по клавиатуре.

— Если мальчика не увезли в другое место, он должен быть в Ученической базе. Взгляните.

Мартен и Кирстен обогнули стол и встали у кресла мэра. Тот вынул из ящика электронный ключ [233] и прочел им небольшую лекцию о пресловутой базе.

— Она защищена, как вы понимаете.

На экране компьютера появились слова идентификатор и пароль.

— Я должен ввести свой идентификатор. Потом — пароль, состоящий из моего персонального четырехзначного кода и шестизначного номера, содержащегося на этом ключе безопасности. Адрес подключения свой для каждой академии.

Сервас увидел стартовую страницу. Наверху — оранжево-сине-зеленая рабочая зона. На оранжевом написано Школа, на синем — Ученики, на зеленом — Оперативное управление.

— Модуль мэрии содержит только данные о записи в детские дошкольные и школьные учреждения. Как зовут мальчика?

— У нас есть только имя.

Мэр крутанулся в кресле, озадаченно посмотрел на посетителей.

— Серьезно? Только имя?.. Впервые с таким сталкиваюсь. Видите звездочку? "Заполнение графы Фамилия обязательно".

След завел их в тупик, едва поманив. Придется задействовать Роксану.

— Его зовут Гюстав. У вас наверняка хранятся архивы классов за последние годы: в Сен-Мартене не так много школ.

Мэр задумался.

— У вас есть ордер? — неожиданно спросил он.

Сервас достал бумагу из кармана.

— Хм… Имя Гюстав не так часто встречается в последнее время. Я постараюсь вам помочь.

Сервас понимал, как мало шансов, что мальчик записан под настоящим именем. А впрочем, почему нет? Кто проведет параллель между ребенком и швейцарским убийцей? Кто поверит, что он отдал сына в школу в Сен-Мартене? Есть ли тайник надежнее?

Майор бросил взгляд на площадь. С гор спустились облака, и все вокруг стало серо-зеленым, единственный луч света цеплялся за крышу музыкального киоска.

— Давайте посмотрим, что получится. Понадобится несколько часов.

— Мы останемся.

Внизу стоял высокий человек в темном — черном? — зимнем пальто. Он смотрел на окна мэрии; Сервасу даже показалось, что мужчина следит за ним.

— Try Gustav Servaz [234], — раздался у него за спиной голос Кирстен.

Он вздрогнул. Резко обернулся. Мэр удивленно воззрился на норвежку, перевел взгляд на Мартена.

— Я правильно понял? — спросил он.

— Yes. Gustav without "e" [235].

— Как вы пишете "Сервас"? How do you write this?

Кирстен произнесла по буквам.

— Это ведь ваша фамилия? — спросил вконец запутавшийся чиновник.

Сервас чувствовал себя аналогично, в ушах у него стоял гул, но он кивнул и сказал:

— Делайте, что она говорит.

Сердце пустилось в галоп. Стало трудно дышать. Он снова посмотрел в окно и уверился, что незнакомец следит за ним, стоя в центре одной из аллей сквера. Взрослые и дети обтекали его с двух сторон, как крупный валун.

— Начали, — предупредил мэр.

Пауза продлилась тридцать секунд.

— Сервас Гюстав. Есть! — с триумфом в голосе воскликнул он.

15. Школа

Сервас похолодел. Ему показалось, что тень, омрачившая пейзаж, накинула траурную вуаль на его мысли. Он выглянул на улицу. Там, где секунду назад стоял человек в черном пальто, не было никого, кроме прохожих.

Господи боже ты мой, кто этот мальчик?

— До прошлого года он был записан в школу Жюль Верна, — сказал мэр, как будто услышал мысленный возглас Серваса. — Но теперь его здесь нет.

— А вы, случайно, не знаете, где он? — спросила Кирстен.

Мэр ответил по-английски:

— Мне известно одно — в нашей академии его нет.

Он повернулся к Сервасу. Прищурился — его не оставило равнодушным расстроенное лицо полицейского. Чиновнику такого ранга неприятно осознавать, что он не понимает сути ситуации.

— Покажите, пожалуйста, где находится школа Жюль Верна, — попросила Кирстен, кивнув на висящий на стене план города.

Сервас внезапно "сдулся", совсем лишившись сил, и норвежка перехватила управление. Он спросил себя, откуда у нее подобная идея. Совершенно ясно, что она понимает, как мыслит Гиртман, куда лучше, чем хочет показать.

— Конечно, сейчас… — Мэр кивнул.

* * *

Длинная белая аллея между двумя рядами старых платанов, облысевших из-за ранних холодов. Толстые узловатые ветви, засыпанные снегом, напоминали ему персонажей диснеевских мультфильмов, которые он так любил в детстве. Снегоуборщик освободил середину аллеи, ведущей к школе. Они прошли мимо низенького снеговика, которого явно слепили младшие дети: голова была странной формы, и стоял он… набекрень. Просто гном какой-то, злой и уродливый.

За аллеей и порталом открывался старомодный внутренний двор, и Сервас вспомнил "Большого Мольна" [236] и собственное детство на юго-западе Франции. Сколько детей росло в этих местах, сколько личностей сформировалось и определилось, оказавшись вне кокона семьи и сделав неожиданное открытие: "оказывается, мир существует, и он многогранен!" Многие ли вышли в мир, готовые сразиться с жизнью, укротить невезение? А скольким будущим жертвам невезения предстоит вечно разрываться между случайностями и рисками бытия, не имея сил справиться с ними? Правда ли, что именно здесь все решается, как полагают некоторые? Сколько мальчишек познали тут первый опыт общественной жизни, жестокость себе подобных и проявили неподобающие чувства? Сам Сервас почти ничего не помнил о том периоде своей жизни.

Двор был пуст, дети сидели по классам. Ветер сдувал снег с деревьев, подталкивал людей в спину, мороз превращал каждый выдох в летучий султанчик. Под крытой галереей появилась женщина; обеими руками она придерживала у горла воротник пальто. Крашеная блондинка лет пятидесяти; лицо открытое, но строгое.

— Мэр предупредил о вашем приходе. Вы из полиции, так?

— Региональная служба судебной полиции Тулузы, — ответил майор, доставая удостоверение. — Это Кирстен Нигаард, полиция Норвегии.

Директриса нахмурилась. Протянула руку.

— Могу я взглянуть?

Сервас отдал ей документ.

— Не понимаю… — сказала она, изучая удостоверение. — У вас та же фамилия, что у Гюстава. Он ваш сын?

— Это совпадение, — ответил Сервас и понял, что женщина не поверила.

— Гм-гм… Что вам нужно от мальчика?

— Он исчез. Возможно, ему грозит опасность.

— Не могли бы вы сообщить подробности?

— Нет.

Директриса напряглась.

— Что вы хотите выяснить?

— Мы можем войти? Сегодня очень холодно.

* * *

Час спустя они знали о Гюставе немного больше. Собеседница нарисовала довольно точный портрет: мальчик с блестящими способностями и странными скачка́ми настроения. Меланхолик. Одиночка. У него практически не было друзей, и на переменах, во время игр во дворе, он нередко становился козлом отпущения. "К черту Руссо, — подумал Сервас, — детям не нужны другие дети, чтобы быть жестокими, злыми и лицемерными: у них это в крови, как у всего остального человечества". Происходит обратное: общаясь, иногда становишься лучше, а если повезет, будешь хорошим человеком до конца дней. Или не будешь. Сервас научился честности в десять лет, читая "Боба Морана" [237] и Жюль Верна.

Опекунами ребенка значились бабушка с дедушкой. Как и мэр, педагог нашла информацию в Ученической базе. Она объяснила, что службы мэрии утвердили запись ребенка в школу, не указав ответственных родственников, и, когда она запросила досье, пришло предупреждение.

Директриса открыла файл, и они убедились, что графа Адрес не заполнена, фигурировали только фамилии.

— Месье и мадам Малер, — прочел вслух Сервас, и ему показалось, что кровь застыла в жилах, а в ушах загрохотал водопад. Он посмотрел на Кирстен и увидел в ее глазах изумление. В рубрике, содержащей информацию о "привязанных" к ребенку взрослых, галочкой были отмечены клетки Дедушка и Бабушка.

Всё. Больше никакой информации.

— Вы говорили с этими людьми? — спросил майор хриплым от волнения голосом и откашлялся.

— Только с ним. — Женщина нахмурилась, удивленная смятением полицейского. — Я тревожилась. Гюстава неоднократно обижали одноклассники, я их разводила, но назавтра все повторялось. Он не плакал, не жаловался, представляете? — Директриса искренне переживала. — Гюстав был хилым, болезненным ребенком ростом ниже среднего. Он казался моложе ровесников и часто отсутствовал на занятиях. Болел — то грипп, то насморк, то гастрит. У деда всегда находилось убедительное объяснение. И вот еще что… Этот ребенок всегда выглядел печальным. Он никогда не улыбался. Смотреть на него на школьном дворе было ужасно огорчительно. Все мы видели: с мальчиком что-то не так, я хотела узнать, что именно, и побеседовала с дедом…

— Какое впечатление он на вас произвел?

— Впечатление?

— Что он за человек?

Директриса ответила не сразу, и Сервас понял: ее что-то тревожит.

— Любящий дедушка, это бесспорно… Мальчик всегда бежал к нему, обнимал, они были очень привязаны друг к другу. Но… — Она снова замолчала, пытаясь точно сформулировать мысль. — Не знаю… В нем было нечто… То, как он смотрел… Как только я решила выйти за рамки обычной беседы учитель — родитель… его манера держаться тут же изменилась. Я даже задалась вопросом: а чем этот человек занимался до того, как вышел на пенсию?

— Не понимаю, объясните.

— Знаете, есть люди, которых лучше не… задевать. Деду Гюстава около восьмидесяти, но если к нему вломятся грабители, плохо придется бандитам, а не старику…

Сервас вдруг облился потом. Последствия комы или куртка слишком теплая?

— Вы услышали от него объяснения насчет Гюстава?

Она кивнула.

— Да. Он сказал, что его сын часто подолгу путешествует — по работе. Мальчика это расстраивает, он все время требует, чтобы приехал папа. К счастью, тот скоро вернется и проведет с сыном много времени: у него длинный отпуск.

— Вы знаете, чем занимается отец Гюстава?

— Да-да, я как раз собиралась к этому перейти, — заторопилась директриса. — Он работает на нефтяной платформе. Кажется, в Северном море.

Кирстен и Мартен переглянулись, их собеседница это заметила и встревожилась.

— В чем дело?

— Ваши слова подтверждают некоторые наши сведения.

— Но вы, конечно, не станете посвящать меня в детали… — раздраженно откликнулась она.

— Конечно.

Лицо женщины побагровело от возмущения.

— У вас найдется адрес деда и бабушки ребенка?

— Нет.

— Бабушку вы хоть раз видели?

— Нет. Никогда. Только мужчину.

Сервас покачал головой.

— Вам придется приехать в Тулузу. Дадите показания в полиции и поможете составить словесный портрет. Спросите капитана Роксану Варен из бригады по делам несовершеннолетних.

— Когда?

— Как можно скорее. Возьмите день отпуска за свой счет. Вы задавали деду вопрос о матери мальчика?

— А вы как думаете?

— И что он рассказал?

Взгляд женщины омрачился.

— Ничего! Это был один из тех моментов, о которых я вам говорила, господин майор. Мне сразу стало понятно, что дальше лучше не лезть.

— И вы не настаивали? — удивился Сервас.

Его тон не понравился директрисе, но она нехотя призналась:

— Нет… Но… С Гюставом что-то случилось? Его нашли?..

— Успокойтесь, мадам, случись худшее, газеты оповестили бы общественность. Ребенок всего лишь исчез… — с горькой иронией сообщил Сервас. — Благодарю за сотрудничество.

Они встали и простились за руку.

— У меня к вам еще один вопрос, майор.

Сервас обернулся с порога.

— Что связывает вас с мальчиком?

Он молча смотрел на нее, пораженный внезапной ужасной догадкой.

* * *

Они вернулись к машине по платановой аллее. Снеговик лишился головы — наверное, порыв ветра смахнул уродливый снежный ком на землю. Оба полицейских "в унисон" подумали о проповедниках-исламистах, которым — при пособничестве, вольном или невольном, средств массовой информации — удалось-таки напугать европейцев. В прежние, сравнительно недавние времена ни одна редакция не поставила бы на первую полосу фотографию обезглавленного заложника, теперь это делают все. Благодаря Интернету каждый имеет доступ к любой информации. Что это — благословение или проклятие? Одному богу известно…

— Значит, он жил здесь, — дрогнувшим голосом констатировала Кирстен, выслушав пересказ разговора, состоявшегося в кабинете директрисы. — Сервас, Малер… Он все срежиссировал… Знал, что рано или поздно вы обнаружите его след. Как это возможно?

Майор молча повернул ключ в зажигании. Осторожно сдал назад — асфальт местами был покрыт тонким льдом. Повернулся к Кирстен и спросил:

— Как это ты сообразила — соединить его имя и мою фамилию?

16. Возвращение

Он молча вел машину по шоссе А61 — Пиренейскому — и думал о Кирстен. Интуиция. Она напоминала медленно действующий яд, вроде рицина или анатоксина, который распространился по телу и отравил мысли. У него она тоже сработала, когда директриса спросила: "Что связывает вас с мальчиком?"

Марсак… Клер Дьемар, преподаватель истории античной цивилизации, найдена утопленной в собственной ванне с горящим фонариком в горле. Десятки кукол раскачиваются на воде бассейна. И Марианна, позвавшая его на помощь, потому что ее сына Юго нашли у дома убитой в полной прострации. Пока шло расследование, Сервас окончательно слетел с катушек. Вернулся к прошлому, которое однажды уже разрушило его, спал с матерью главного подозреваемого, послал к черту все свои принципы. И дорого заплатил… Очень дорого. На восстановление ушли месяцы. Да и восстановился ли он? [238]

А что, если… что, если Марианна забеременела до того, как швейцарец ее похитил? Мартена затошнило от ужаса. Он открыл рот, словно боялся задохнуться. Нет, невозможно, это не должно было случиться. Никогда. Он не может себе позволить так волноваться; психиатр выразился недвусмысленно: "Вы еще слишком уязвимы, слишком слабы…"

Майор перевел взгляд на тяжелые грузовики, шедшие в соседнем ряду. В одном он был уверен: Гиртман уподобился Мальчику-с-пальчику и оставил им знаки — как камешки в сказке. А значит, время от времени он жил здесь. Дед сказал директрисе, что его сын работает на нефтяной платформе, отпуска у него частые и длинные, он регулярно приезжает к Гюставу. Вероятнее всего, швейцарец изменил внешность, чтобы спокойно разгуливать по Сен-Мартену. А может, просто гримировался… Но где же Марианна? Жива ли она? Сервас начал в этом сомневаться. Зачем Гиртману так долго держать мальчика при себе? Зачем убийце дополнительные трудности и финансовые траты? С другой стороны, он обязательно нашел бы способ известить своего "друга"-полицейского о том, что его любимой женщины больше нет на свете.

Черт, как болит голова!

— Эй, эй, притормози! — воскликнула сидевшая рядом Кирстен.

Сервас взглянул на спидометр — 180 километров в час! — и сбавил обороты.

— Уверен, что ты в порядке? — спросила норвежка.

Мартен молча кивнул (горло свело спазмом), посмотрел на Кирстен. Она наблюдал за ним — холодно, отстраненно, "застегнутая на все пуговицы" в прямом и переносном смысле. Идеальный пробор, идеальный маникюр. Что она прячет за этой холодностью? У них в Норвегии все такие эгоисты и спартанцы? Или это ее персональный темперамент? Характер, сформированный детством, воспитанием, образованием?

Она явно мало ценит человеческую теплоту и контактность. Ей дали на все про все пять дней; не похоже, что норвежцы всерьез рассчитывают что-нибудь накопать за такой короткий срок. А может, все дело в необходимости экономить. Тем лучше: у него больше нет сил выносить рядом с собой это янсенистское присутствие, хотя сам он тоже не душа компании и не говорун. Она все время наблюдает и оценивает, а ему это не нравится. Кирстен напоминает школьную учительницу или женщину-руководителя, стремящуюся застолбить место в мужском коллективе. Она всегда так себя ведет — или адаптируется к ситуации? Не имеет значения — чем раньше Кирстен Нигаард вернется на родину, тем лучше будет Сервасу.

— Плохо, — вдруг сказала она.

— О чем ты? Что плохо?

— Если мальчик его сын… Это плохо.

Мартен задумался. Да, Кирстен права, это плохо. Или даже больше чем плохо.

17. Следы

Туристы добрались до высокогорного приюта около шести вечера. Сгущались сумерки, температура "за бортом" опустилась до нуля. Солнце спряталось за горами, когда они шли по лесу — друг за другом, в сердце тишины, между деревьями, в меркнущем свете. Пять силуэтов в пуховых куртках с капюшонами, шерстяных шапочках, шарфах и перчатках. Лыжи скользили почти бесшумно, намечая путь. Они были одни в этой белой пустыне, день все никак не заканчивался, и разговаривать никому не хотелось. Усталые люди дышали все чаще, выдувая белый пар, как воздушные шарики.

Показавшийся дом придал туристам сил. Темная громада на заснеженной поляне подействовала, как удар хлыста на выбившуюся из сил лошадь.

Бревна, черепица, камень, высоченные сосны вокруг: к ним, раздвигая ранние сумерки, плыла почтовая открытка из Канады. Иллюзия была полной, хотя двигались, конечно, они сами. Жильбер Бельтран вспомнил "Белый клык" и "Зов предков" Джека Лондона, другие любимые с детства книги о приключениях, бескрайних просторах и свободе. В десять лет он верил, что жизнь и есть приключение и свобода. А потом узнал, что рамки возможностей очень узкие, что, выбрав направление, почти невозможно его изменить и что все далеко не так увлекательно, как могло показаться в самом начале. Ему исполнилось пятьдесят, и он расстался с подружкой, которая была вдвое моложе (вернее будет сказать — она с ним рассталась). Молодая женщина так много тратила, что почти разорила его вместе с тремя бывшими женами, а уходя, назвала болваном. Сейчас он почти выдохся, мышцы закислились, легкие горели от нехватки кислорода. Жильбер дышал, дышал, дышал, как выброшенная на песок рыба.

Он отдыхал на курорте в Сен-Мартен-де-Комменже, как и все участники похода. Приехал лечить депрессию и нарушения сна, но пока даже не начал набирать оптимальную физическую форму. В книгах и мультфильмах его детства все герои — животные и люди — были храбрыми, прямыми и честными. Сегодняшние — из сериалов и художественных фильмов — отличались мягкотелостью и лживостью, манипулировали окружающими и цинично относились к жизни. "Фантастические" ценности — прямота, физическое мужество, моральное изящество — больше не котировались.

От печальных размышлений Жильбера отвлек возглас шедшей за ним женщины:

— Сейчас сдохну…

Он обернулся. Блондинка. Высокая, стройная, на вид очень здоровая и не кривляка. Лет тридцать пять. Было бы приятно с ней покувыркаться. А почему нет? В конце концов, он такой же мужчина, как все. Нужно попробовать сегодня вечером. Ну, если условия позволят…

Он правильно определил, что внутри приют больше, чем казался снаружи. С одной стороны крыша спускалась почти до земли, где с осени скопилось сантиметров восемьдесят снега. С другой касалась высокой скалистой стены, верх которой скрывали мохнатые сосны. Между ними бархатным занавесом растекалась тень, похожая на жидкие чернила. Ночь стремительно падала на землю, и темная масса дома, выделявшаяся на фоне серо-голубого пространства, казалась не более гостеприимной, чем лес вокруг.

Внезапно Жильбер почувствовал себя маленьким мальчиком, забравшимся в постель с томиком Джека Лондона. Может, хватит жалеть себя, старина? Умиляешься, разнюнился… Да ты и вправду болван!

Проводник, блондин лет двадцати пяти, отпер дверь и повернул выключатель. На снег, затоптанный их ногами, легло желтое пятно. Перед домом и вокруг него сходились, расходились и переплетались следы лыж и снегоступов. Кто-то приходил до них. Наверняка для того, чтобы запустить генератор. Проверить, есть ли электричество, несмотря на пухлый слой снега на солнечных батареях. А может, нужно было кое-что подремонтировать по мелочи перед открытием зимнего сезона, когда дом не охраняется, как летом, пересчитать матрасы, одеяла, посуду, дрова и проверить рацию.

Но следы точно свежие…

Жильбер огляделся вокруг. Остановил взгляд на странном типе со следами ожогов вокруг рта и на левой щеке. Тот не снимал с головы капюшон, смотрел диковато. В термах кто-то говорил, что ожоги — след от удара током высокого напряжения; мужика сначала лечили в ожоговом отделении, а потом — в специальном центре реадаптации. При обычных обстоятельствах Жильбер наверняка посочувствовал бы человеку с наполовину изуродованным лицом, но от этого типа кровь стыла в жилах — как на морозе в зимнюю ночь. Может, дело в безумном, злобном взгляде?

Бельтран заметил, что турист в капюшоне исподтишка наблюдает за ним, и внутренне поежился. Он вошел в дом первым — ему было не по себе в ночном лесу.

* * *

Эмманюэль Вангю улыбнулась молодому проводнику, достала из кармана куртки пачку сигарет и закурила. Боже, как хорошо! Она два часа ждала возможности немножко подпортить чистоту окружающей природы… будь она неладна. Маню [239] опьянела от кислорода, которым надышалась по пути на гору.

Внезапно тишину разорвал заунывный крик, высокий и хриплый, как звук бензопилы.

— Что это было?

Проводник Матье посмотрел на деревья и пожал плечами.

— Понятия не имею. Я в птицах не разбираюсь.

— Кричала птица?

— А кто же еще? — Он протянул руку в перчатке к ее пачке. — Угостите?

— Вот уж не думала, что спортсмены курят! Бери, конечно…

Не слишком ли явно она перешла с красавчиком на "ты"? Ну и ладно, плевать.

— Это не единственный мой недостаток, — ответил блондин, глядя ей в глаза.

Она не отвела взгляд. Что это — приглашение? Или невинная игра?

Будь это ее муж, она не усомнилась бы ни на миг. В его мысленном "Скрэббле" [240] слово "невинность" не приносило очка — в отличие от "адюльтера, обмана, траханья, порнографии". Предательство. Понятие, имеющее двойной смысл. Когда ваша лучшая подруга спит с вашим мужем, кого следует простить? Скотину спутника жизни? Свинью подружку? Она сделала такую глубокую затяжку, что закружилась голова.

— Ваш муж не любит лыжные прогулки?

Эмманюэль вздрогнула — он стоял сзади и произнес эти слова ей на ухо.

— Не особенно.

— А вам понравилось?

Она снова вздрогнула — на этот раз… из-за голоса. Это не проводник. Кто-то другой… Голос поскрипывал и свистел, как… Боже, это Палёный! Мужик со странным взглядом и шрамами на лице. Они были одни на улице. Блондинчик исчез. Холодный влажный воздух не мог остудить горевшие шею, щеки и промежность. От выброса адреналина мутило. Сердце толчками гнало кровь по венам, чужак дышал ей в затылок.

— Почему не приехал твой муж?

Она удивилась — придурок задал недопустимо наглый вопрос. Наступил ее черед пожимать плечами.

— Он любит удобства и уют. Ночевать в спальном мешке, в общей комнате, под храп незнакомых людей… это не для него. Да и на лыжах он ходит хреново. Предпочитает скоростной спуск. (И пощечины, подумала она.)

— Чем он занимается, пока ты тут прохлаждаешься?

Она разозлилась. Это уж слишком! (Он спит с моей лучшей подругой…) Эмманюэль еще на лыжне заметила, как урод пялился на ее сиськи и задницу. Жаль, что человек пострадал, но это не прибавляет ему обаяния.

— К чему все эти вопросы? — спросила она, глядя на изуродованное шрамами лицо.

— Да так… Просто стало любопытно. Тебе известно, какая жуткая история случилась тут десять лет назад? Кошмарная…

Женщина поежилась, и виной тому снова был его голос — низкий, вибрирующий. Возбуждающий… Не нагнетай, подруга, что за идиотские фантазии!

Легкий ветер играл с лапами сосен, и снег бесшумно осыпался вниз. Темнота стала непроглядной, и Эмманюэль захотелось в дом — к свету и людям.

— Так что за жуткая история? — спросила она.

— Здесь изнасиловали женщину. Два туриста. На глазах у ее мужа… Это продолжалось всю ночь, пока они не отвалились от усталости.

Страх скрутил внутренности Эмманюэль.

— Ужасно… — прошептала она. — Их поймали?

— Да. Через несколько дней. Оба были рецидивистами. Их посадили, а потом скостили срок — за хорошее поведение.

— Женщина умерла?

— Нет. Выкарабкалась.

— Тебе известно, что с ней стало?

Он покачал головой.

— Говорят, муж покончил с собой, но это наверняка только слухи. Местные любят сплетничать… Спасибо за сигарету. И за все остальное…

— О чем ты?

— Ну мы с тобой вдвоем… Стоим, разговариваем… Ты мне нравишься.

Мужчина приблизился практически вплотную к Эмманюэль, она подняла глаза и… испугалась.

Зрачки Палёного наполнились мраком и уподобились двум бездонным колодцам, до краев полным похотью. Чистым, беспримесным вожделением.

— Придержи коней…

— С чего бы? Ты же сама меня кадрила.

— Что?! Да вы совсем больной?

Гнев вытеснил животное желание. Мужчина насмешливо улыбнулся, открыл рот, и Эмманюэль приготовилась выслушать поток ругательств, но он только пожал плечами, развернулся на каблуках и пошел к двери.

Она посмотрела на лес и черный профиль горы. В глубине снова заулюлюкала птица, и у Маню заледенел позвоночник. Ну хватит, пора присоединиться к остальным.

* * *

Бельтран смотрел, как блондинка разувается у порога. Они с уродом простояли на улице пять минут, а она вся красная, как клетки скатерти на столе. Что-то между ними произошло, и женщине это не понравилось.

— Всё в порядке? — спросил он.

Она кивнула, но выражение лица говорило об обратном.

* * *

Эмманюэль Вангю молча разложила спальник на матрасе чуть в стороне от других. На топчанах не хватало мест; кроме того, она плохо переносила посторонние запахи, храп и — главное — не хотела спать рядом с напугавшим ее мужчиной. Шесть дней в неделю Маню работала бухгалтером. На удаленном доступе, дома, в тишине. Она впервые отправилась в поход с незнакомыми людьми и думала, что, добравшись до финиша, все слишком устанут, чтобы вести беседы, но остальные болтали друг с другом, а трое мужчин так увлеклись, что не замечали никого вокруг.

— Говоришь, они насиловали ее на глазах у мужа? — с жадным интересом спрашивал Бельтран.

— Ну да, привязали вот здесь и трахали. — Палёный ткнул пальцем в центральную балку, державшую крышу дома, и снова наполнил рюмки.

— К пыточному столбу, — с отвращением в голосе произнес проводник и выпил одним глотком, как воду.

Она подошла к печке. Ощутила животворный жар и расслабилась.

— Когда это случилось?

— Десять лет назад.

Палёный улыбнулся собеседникам, и это улыбка больше напоминала жестокий волчий оскал. Он не снял капюшон — прятал изуродованный голый череп.

— Десятого декабря.

— Сегодня десятое декабря, — дрожащим голосом произнесла Коринна, брюнетка с короткой стрижкой и загорелым лицом.

— Я пошутил… — Человек со шрамами подмигнул ей.

Никто не засмеялся, и в комнате повисла тишина.

— Откуда ты узнал эту историю? — спросил Бельтран.

— Да она всем известна.

— Мне — нет. — Коринна покачала головой. — А ведь я местная.

— Я имел в виду проводников и горцев. А ты — городская, дантистка.

— Она могла быть моей пациенткой. Как ее звали?

— Понятия не имею.

— Давайте сменим тему, — попросила Эмманюэль.

В ее голосе прозвучали раздражение и страх. Внезапно на крыше что-то загрохотало, все вздрогнули, подняли головы. Все, кроме обожженного.

— Что это было?

— О чем ты?

— Не говорите, что не слышали.

— Не слышал чего?

— Удара по крыше.

— Снег сполз под собственной тяжестью, — объяснил проводник.

— Звук был другой.

— Ну, значит, ветка сломалась и хрустнула, — небрежно сказала брюнетка, бросив на Маню снисходительно-жалостливый взгляд. — Вам-то что за дело?

Наступила тишина, только ветер свистел и задувал под крышей да огонь трещал в камине. Равнодушные звезды сверкали в небе над вершинами замерзших сосен, а они — крошечные, нелепые — напоминали первых пещерных жителей.

— Бабу не только изнасиловали, — продолжил ни с того ни с сего человек в капюшоне. — Ее и мужа пытали. Всю ночь. Решили, что они мертвы, и оставили в доме… На следующее утро их нашел проводник. Мой приятель.

Глаза брюнетки загорелись от любопытства. А еще она явно вожделела красавца-блондинчика.

— Ужас какой! — прошептала Коринна, ясно давая понять проводнику: "Трепаться и слушать страшилки рядом с тобой крайне увлекательно, но еще приятней будет спать рядышком…"

Женщине было лет сорок пять, но стильная — почти мужская — стрижка, гладкая смуглая кожа и чуть раскосые глаза орехового цвета делали ее очень привлекательной. Локтем она то и дело касалось руки парня, а он искал ногой ее ногу под прикрытием стола. Эмманюэль покраснела. Надеюсь они не станут совокупляться при всех!

— А хуже всего, — вступил в разговор проводник, — что…

— Довольно, черт бы вас побрал!

Четверо как по команде повернули головы, парень глумливо ухмыльнулся.

— Простите, сама не понимаю, что на меня нашло… — пробормотала Эмманюэль.

— Думаю, все устали, — вмешался Бельтран. — Давайте устраиваться на ночлег.

Коринна бросила на него недовольный взгляд — ей хотелось еще пофлиртовать с проводником.

— Хорошая мысль… — холодным тоном поддержал Палёный.

— Не хочешь выкурить на ночь сигаретку? — спросил блондин, бросив многозначительный взгляд на собеседницу.

Она улыбнулась и пошла за ним. "Мерзавка лет на пятнадцать старше парня, и ничего, не комплексует", — подумала Эмманюэль.

* * *

— История и вправду страшная, но он явно привирает, — сказала Коринна, как только они остались одни.

Он улыбнулся, достал пачку. Она протянула руку, но не получила сигарету: мужчина решил сам облизать фильтр, чтобы ее губы не прилипли на морозе к бумаге. Коринна не спускала глаз с красивого мужского рта, напоминающего красную ягоду в окружении курчавой рыжеватой бороды. Он щелкнул зажигалкой, не отводя от нее взгляда.

— Ты Матьё, верно?

— Угу…

— Не люблю спать одна, Матьё.

Они стояли рядом, но недостаточно близко, на ее вкус: мешали зажженные сигареты. Коринна была разведена, свободна в своих действиях и пользовалась этой свободой, когда предоставлялся случай.

— Ты не одна, — возразил проводник, — рядом с тобой три мужика…

— Я хотела сказать "одна в спальном мешке"…

Они синхронно выбросили сигареты, их лица сблизились, и Коринна почувствовала запах вина.

— Ты хочешь развлечься, потому что рядом люди. Тебя именно это заводит.

Он не спрашивал — утверждал.

— Надеюсь, хоть кто-нибудь да увидит, — ответила она.

— Может, сделаем это прямо сейчас, здесь?

— Слишком холодно.

Она смотрела в глаза собеседнику, и его пустой, лишенный всякого выражения взгляд, занимал почти все поле ее зрения, но через плечо парня она заметила у кромки зарослей движущуюся тень и почему-то испугалась.

— Что это там?

— Где?

— Я что-то видела…

Он нехотя обернулся, посмотрел на лес.

— Тебе показалось.

— Говорю тебе, я видела! Среди деревьев. — Коринна запаниковала.

— А я говорю, ничего там нет. Ветер качнул ветку, только и всего.

— Нет, тут другое! — упрямилась она.

— Ну, значит, зверь пробежал… Что за игру ты затеяла?

— Пошли в дом… — Она решительно поднялась на крыльцо.

* * *

— Я кого-то видела на улице.

Все посмотрели на брюнетку, а стоявший у нее за спиной проводник сделал большие глаза.

— Я видела! Там кто-то был.

— Тени, — вмешался проводник, присоединяясь к остальным за столом. — Тени в лесу, ветки колышутся на ветру… Никого там нет. Нужно быть полным идиотом, чтобы бродить по лесу в такой мороз! С какой целью? Украсть у нас смартфоны и лыжи?

— Повторяю: я видела, что видела! — Брюнетке расхотелось флиртовать с придурком.

— Есть фонари? — спросил Бельтран. — Пойдем и проверим.

Блондин вздохнул, достал из рюкзака два фонарика.

— Вперед! — скомандовал он.

И они решительно направились к двери.

* * *

— Я же говорил, что никого там нет.

Лучи фонарей метались между коричневыми стволами, шарили в наводящих страх глубинах леса. Ночь бездонна. Ночь подобна снегу, она все уравнивает, поглощает, скрывает.

— Здесь следы. Свежие.

Блондин нехотя приблизился и увидел следы ног — глубокие! — на опушке. В нескольких метрах от приюта странников, где было больше всего снега. Именно там, где брюнетке что-то померещилось.

— Ну и что? Кто-то проходил мимо. Вчера. Или позавчера.

Бельтран недовольно поморщился. Чужие следы поблизости от места ночлега не вызвали у него энтузиазма, но парень наверняка прав. В конце концов, рядом наверняка есть фермы и хутора. Если бы не ужастик, рассказанный уродом в капюшоне, они бы и внимания не обратили.

— Ну что, уходим? — спросил блондин.

Бельтран кивнул.

— Ладно…

— Мы ничего не видели. Договорились? Никаких следов. Незачем волновать остальных.

18. Смятение

Кирстен вернулась в гостиницу незадолго до полуночи, встала под обжигающе-горячий душ, долго намыливала грудь и промежность. С Мартеном она рассталась в центре города, сказав, что хочет пройтись и продышаться.

Давешнего студента Кирстен увидела в баре на площади Сен-Жорж, когда сидела за круглым столиком в углу и пила "Камикадзе" — водка, трипл-сек и сок лайма. Он долго смотрел на нее, нет — разглядывал, пожирал глазами, вожделел с нетерпеливой жадностью, свойственной юности. Она решила ответить взглядом. Он улыбнулся. Она не вернула улыбку, но не отвернулась. Он бросил товарищей и пошел к ней, огибая столики. Ее суровая холодность не оттолкнула парня, хотя обычно действовала безотказно.

Он что-то сказал по-французски, не переставая улыбаться, — наверное, считал, что улыбка делает его неотразимым. И ошибался.

— Я не говорю по-французски.

Он сразу перешел на школьный вариант английского с акцентом уроженца юго-западных провинций.

— Вы кого-то ждете?

— Нет.

— Значит, ждали меня.

Она натянуто улыбнулась этой жалкой попытке закадрить ее.

— Кто знает… — сказала она поощряющим тоном, и его глаза зажглись надеждой.

Он выглядел невинным подростком, но расширившиеся от предвкушения зрачки свидетельствовали об ином.

— Могу я присесть?

Часом позже она знала о нем всё. И стала находить его скучным. Он заканчивает магистратуру — если она правильно поняла его очень приблизительный английский — в Высшем институте аэронавтики и космоса Тулузского университета. Хочет работать на пусковых установках спутников (или что-то в этом роде). Парень явно мог часами говорить о своей будущей профессии, и Кирстен притворилась, что ей интересно, но быстро утомилась, достала "Айфон" и начала проверять сообщения.

— Вам скучно?

— Немного.

Он побледнел. И она по глазам поняла, что может нарваться на неприятности: паренек только выглядит милым. Кирстен коснулась его щиколотки носком туфли. Наклонилась к нему. Он повторил ее жест, и их лица оказались очень близко.

— Я хочу совсем другого… — Она посмотрела собеседнику прямо в глаза, и его зрачки мгновенно расширились, тело отреагировало: сердечный ритм ускорился, давление подскочило. Носок туфли поднялся выше. Лицо студента побагровело, и Кирстен представила, что творится у него между ног.

— Можем пойти в другое место.

Изящный вариант вопроса "к тебе или ко мне?".

— Нет. Здесь. Сейчас.

Кивком подбородка и взглядом Кирстен указала на дверь туалета в глубине зала. Встала. Дождалась его в узком предбаннике между мужской и дамской кабинами, прислонившись к единственной белой раковине, и он кинулся на нее, как голодный. Сунул дрожавшие от нетерпения руки под платье, забыв о вежливости. Она превратилась в объект охоты, который любой ценой должен был доставить ему удовольствие. Кирстен не сопротивлялась — она тоже возбудилась, — и они предались животному сексу, без всяких прелюдий и фиоритур. Она глухо стонала, царапала ногтями стену и загнала занозу под ноготь указательного пальца левой руки. Они разрядились быстро, друг за другом; она поцеловала его, сказала: "Спасибо, дорогой…" — и вышла в дождливую ночь. Вернувшись в гостиницу, поставила телефон заряжаться, пошла в душ, вышла из ванной, забрала телефон, вернулась, села на крышку унитаза и набрала номер.

— Привет, Каспер…

— Ну, как идут дела? — спросил бергенский коллега.

* * *

Сервас высадил Кирстен и решил выкурить сигарету на площади Виктора Гюго, рядом со своим домом. Поднял голову, увидел балкон, свет в гостиной и Марго за шторами. Дочь ждет его. Готовит ужин.

Ночь была ясная, и Мартен ощущал за спиной громаду закрытого до утра рынка и безлюдной пятиэтажной автостоянки. Он любил смотреть из окна на ряды машин — они напоминали ему уснувших зверей.

Сервас курил и думал о Гюставе.

В голове крутился вопрос, заданный директрисой школы: "Что вас связывает с этим ребенком?" Она поселила в его душе сомнения и панику. На обратном пути Мартен думал об одном: что, если Марианна забеременела до того, как швейцарец похитил ее? Нет, невозможно. Он все время доставал фотографию и смотрел на лицо мальчика. Лучше не считать, сколько раз ты это сделал, иначе поймешь, как близко подошел к краю бездны безумия!

Мартен и сам не знал, что ищет — сходство или отсутствие такового; доказательство, что отец Гюстава — Гиртман. Сейчас он разглядывал снимок при слабом свете уличного фонаря, и ему чудилось, что ребенок тоже на него смотрит.

В кармане завибрировал мобильник. Сыщик взглянул на экран — номер не определился.

— Слушаю…

— Как поживает твое сердце?

Он вздрогнул, повернул голову — и никого не заметил. Ни на площади, ни на тротуаре, ни с трубкой возле уха, ни без нее.

— Простите, я не…

— Отличная была ночка, Мартен, верно? Тогда, на крыше вагона…

Сыщик знал этот голос, он слышал его — не единожды.

— Кто это говорит?

Мимо проехал мотоцикл, заглушив выхлопом голос, так что Сервас не дослышал следующую фразу:

— …Едва неподжарились оба…

— Жансан?

— Из-за тебя, сволочь проклятая, я теперь похож на Фредди Крюгера!

Сервас затаил дыхание и обратился в слух.

— Где ты, Жансан? Мне сказали, лечишься в санатории…

— В точку. Последний этап переобучения… жизни. Сен-Мартен-де-Комменж, знакомое название? Я тебя сегодня там видел, приятель. Сначала ты вошел в мэрию, потом вышел оттуда…

Силуэт в сквере, в черном пальто — смотрит на окна, прохожие обтекают его с двух сторон… Нет, невозможно, Жансан гораздо ниже.

— Чего ты хочешь?

Пауза.

— Поговорить.

Сервас с трудом справился с желанием отсоединиться. Пусть убирается к дьяволу! Нужно любой ценой держаться подальше от этой сволочи. Комиссия его оправдала, но бульдоги из собственной безопасности принюхиваются, присматриваются, дожидаясь, когда он ошибется.

— О чем?

— Ты знаешь.

Сыщик отступил в тень галереи, опоясывающей рынок, как будто решил спрятаться от посторонних глаз. Зажмурился. Сцепил челюсти. Жансан блефует, хочет заманить его в ловушку, а потом обвинить в преследовании.

— Сожалею, у меня много дел.

— Знаю, к тебе дочь приехала…

На этот раз Мартен почувствовал гнев.

— Повтори…

— Сколько времени тебе нужно, чтобы добраться до Сен-Мартена? В полночь буду ждать у терм. Пока, amigo.

Короткая пауза.

— И передай привет дочурке.

Сервасу захотелось швырнуть телефон об стену.

* * *

Он проделал весь путь слишком быстро, то и дело обгоняя на пустом шоссе большегрузные фуры. Ярость подгоняла его — "скорей, скорей!" — и он жал на педаль газа, рискуя убиться, если на пути попадется такой же лихач.

Нужно было подать рапорт… И что бы ты написал? Отсутствие выбора… Жансан упомянул в разговоре мою дочь… Ни один инспектор службы собственной безопасности не купится на такой довод. Скажет: не следовало соваться туда в одиночку, нужно было предупредить начальство.

Ладно, поживем — увидим… Что теперь будет? Чего добивается этот мерзавец?

Сервас съехал с главной дороги и погрузился во тьму природы, где рвутся связи между человеками, а луна часто остается единственным источником света. Ночные горы поглотили его. Он поднимался по долине, как две капли воды похожей на предыдущую (обе напоминали лежащие в руинах храмы), чувствуя свою ничтожность перед лицом мрака и темных скалистых громад Пиренеев. На улицах Сен-Мартена не было ни души, в домах светилось совсем мало окон. Центр города погрузился в глубокий сон, полный тайн и грез, с которыми не расстаются маленькие провинциальные города. Сервас рулил в сторону терм, по аллеям д’Этиньи, вдоль темных террас кафе и закрытых металлическими жалюзи витрин магазинов. Провинциальная дремотность напоминала прообраз смерти, которая больше его не пугала: он видел Ее лицо.

Мартен припарковался у въезда на широкую эспланаду. Никого. Слева — деревья и черные кусты общественного парка, где легко спрятаться; справа — колоннада в стиле греко-римских терм с горой на заднем плане; в глубине — новое крыло, в форме параллелепипеда, целиком из стекла, сверкающего в лунном свете.

Ему вдруг захотелось убежать. Он не желал быть здесь и говорить с Жансаном без свидетелей. Встреча с подонком — глупая затея.

Передай привет дочурке…

Сервас вышел из машины. Бесшумно закрыл дверцу. Вокруг царило безмолвие. Он ждал, что Жансан вынырнет из-за колонны — в фильме Мартен увидел бы наводящий ужас силуэт, снятый в контражуре искусным оператором. Ветер стих, и голые ветки деревьев напоминали руки скелетов.

Майор двинулся вперед по эспланаде. Обернулся взглянуть на длинную перспективу, которая при свете дня была живым сердцем города, а в этот час напоминала съемочную площадку, покинутую киногруппой.

— Жансан!

Этот зов напомнил ему другой такой же, прозвучавший в грозовую ночь, и его охватил страх. Как и в тот раз, он оставил оружие в бардачке; хотел было вернуться к машине, но вместо этого пошел дальше, к зданиям и колоннаде с правой стороны. Луна была единственной свидетельницей его действий. Если только…

Сыщик вздрогнул, подумав, что негодяй, возможно, совсем рядом. И у него случилось видение: дождь барабанит по крыше вагона, молнии прошивают небо, Жансан поворачивается, из дула пистолета вылетает пуля и попадает ему в сердце. В первое мгновение он почти ничего не почувствовал… Это напоминало удар кулаком в грудь… Интересно знать, гаденыш снова выстрелит? Как поживает твое сердце? У Жансана нет никаких причин так поступать. Его оправдали, сняли обвинение за три изнасилования. В прошлый раз он чувствовал себя прижатым к стенке. Но зачем было назначать встречу? И почему он не показывается?

— Жансан?

В галерее за колоннадой ни души.

Сервас вернулся на эспланаду, вгляделся в тени в парке, и его взгляд замер на одной из них, на расстоянии тридцати метров. Это не куст. Силуэт. Черный. Неподвижный. На опушке. Мартен прищурился и убедился, что смотрит на человека.

— Жансан!

Он перешел эспланаду, и силуэт сдвинулся с места, но не ему навстречу, а в противоположную сторону, в глубину парка. Дьявольщина, куда это он?

— Эй!

Мартен побежал. Силуэт двигался все быстрее между изгородями общественного парка; человек то и дело оглядывался, проверяя расстояние между собой и преследователем. Сыщик нырнул в одну из аллей, ускорился; человек тоже перешел на бег, а потом вдруг метнулся вправо, к задам стеклянного корпуса и гравийной аллее, переходящей в походную тропу, потом углубился в лес. Сервас бежал следом, чувствуя, как начинает колоть в боку, притормозил за "стекляшкой" и уперся в стену черных сосен.

Перед ним в ярком лунном свете выделялась громада лесистой горы.

Тени и тьма. Сервас уперся ладонями в колени и восстановил дыхание, ясно осознавая, что физически все еще очень слаб. Он задумался. Если углублюсь в лес, ослепну.У него не было при себе ни оружия, ни даже фонарика. Случиться может все что угодно. Чего добивается Жансан? Во что играет? Он запросто может снова напасть — ненависть способна победить здравый смысл. Жансан изуродован — и винит за это Серваса, его жизнь изменилась раз и навсегда. Сейчас он спрятался и подкарауливает врага. Собирается напасть? Если да, то как? Его отчаяние так велико, что он готов совершить непоправимое?

Руки Серваса покрылись мурашками, но он упрямо шагал вперед по тропинке. Вокруг было темно, как в печи. Пришлось остановиться, чтобы не упасть. Никого. Мартен осознал, что тяжело дышит не только из-за бега. Виноват страх: сейчас он единственный живой человек в ночном лесу. Если не считать другого — того, кто желает ему зла…

— Жансан?

На этот раз собственный голос внушил Сервасу омерзение. Он попытался замаскировать тревогу, но был уверен, что голос его выдал, и если Жансан рядом, страх легавого его возбуждает.

Почти двадцать минут Мартен не трогался с места. Следил за тенями, вслушивался в гулявший в ветвях ветер и, только убедившись, что Жансан давно скрылся, покинул лес и пересек парк по направлению к термам. Возвращаясь к машине, он чувствовал досаду и облегчение, но… подойдя, увидел за "дворником" записку:

Испугался?

* * *

Каспер Стрэнд ждал полуночи. Он жил в трехкомнатной квартире с балконом, в доме, стоящем на бергенских высотах, недалеко от фуникулера, с которого открывался вид на весь город и порт. Это был главный козырь безумно дорогого жилья. Даже в дождь — а он шел через день — Каспер не уставал смотреть на стоящий на семи холмах город и семь фьордов, пламенеющих на закате алым цветом. Зимой в Бергене вечер наступает быстро.

Стрэнд понимал, что попирает ногами все принципы, которыми до сих пор руководствовался в профессиональной жизни, и больше не сможет смотреть на свое отражение в зеркале. Увы, ему нужны эти деньги, а информация стоит очень дорого, и нужные люди заплатят сколько положено. То, что сообщила Кирстен Нигаард, совершенно невероятно. Нужно подумать, сколько запросить, чтобы не продешевить…

Центр гостиной напоминал стройку из-за треклятой икейской мебели, сказочно обогатившей основателя фирмы. Два часа мучительных усилий, сопровождаемых проклятиями — и направляющие под полки приделаны… неверно. Он не виноват: "мурзилки" писали люди, никогда не покупающие подобную мебель. Куча древесностружечных панелей, винты, болты, отвертка, штифты, шпильки и нагели — всё лежало кучей, без упаковки, как после взрыва. Иллюстрация моей жизни вдовца: попытка что-нибудь собрать, следуя указаниям на тарабарском языке. Он не может быть один и не способен воспитывать четырнадцатилетнюю дочь в экзистенциальном кризисе. После смерти жены Каспер многое делал кое-как. Он посмотрел на часы. Марит должна была вернуться час назад — и, как всегда, опаздывала. Придет, куда денется, но извиниться не подумает. Он все перепробовал: выговоры, угрозы посадить под домашний арест, педагогические беседы, примирение. Ничего не помогло. Дочь не вняла ни одному аргументу. А ведь он готовился сделать звонок только ради нее, чтобы сохранить эту квартиру. Теперь она им не по карману — бо́льшую часть семейного бюджета обеспечивала покойная жена Стрэнда, он зарабатывал меньше. И играл. Так что продажа сведений пойдет в том числе на покрытие карточных долгов…

Он вышел на лоджию, поставил стакан с виски на столик, сел в кресло. Берген сверкал под дождем тысячей огней, свет отражался в черных водах порта, почтенные деревянные дома скрадывали уродство его металлических конструкций.

Каспер достал из кармана номер телефона, который нашел в Интернете и записал на листке бумаги. Почему он не внес его в контакты своего мобильника? Разве это поможет, если однажды придется отвечать за содеянное?

Каспер заставил себя думать о деньгах — они нужны ему, срочно, так что нечего изображать недотрогу. Его затошнило, но номер он набрал.

19. Выстрел

Она проснулась от их пыхтения и вздохов.

Болела голова, мрак казался непроглядным, все вокруг кружилось с бешеной скоростью. Снова раздались стоны: брюнетка и гид развлекались, но тяжело дышал только мужчина. Они лежали так близко от нее, что она могла бы дотронуться до них рукой.

Ей вдруг стало страшно. Хотелось заорать, и удерживал только стыд — решат, что она сумасшедшая. Внезапно все стихло, только кровь шумела в ушах.

Может, это был сон?

* * *

Прошло немного времени, и Эмманюэль почудился другой звук. Она очень устала, находилась во власти страха и никак не могла заснуть. Кто-то двигался в темноте, рядом с кухней. Плавно и бесшумно. По-воровски.

Чтобы не разбудить остальных или по другой причине? У нее участился пульс. В том, как двигалась тень, было нечто парализующее, и Эмманюэль вжалась спиной в матрас. Она физически ощущала волны отрицательной энергии, хитрость, вкрадчивость, враждебность… Сглотнула и застонала, почувствовав резь в желудке. Вспомнились слова брюнетки, заявившей: "Я кого-то видела!" Эмманюэль поерзала, пытаясь устроиться поудобней, сказала себе, что утром страхи покажутся смешными, детскими, иррациональными творениями тьмы. Попытки уговорить себя только добавили тревоги, хотелось исчезнуть или разбудить остальных, но она как будто онемела, потому что ясно различала: тень движется к ней…

* * *

Ей зажали рот, ткнули ножом в шею.

— Молчи…

У ладони был резкий, металлический запах, как у медной трубки (она сама чинила старые трубы в своем доме и точно знала, как они пахнут). Через секунду Эмманюэль поняла, что чувствует запах собственной крови: когда она нервничает, у нее часто идет носом кровь.

Шипяще-свистящий голос произнес ей в ухо:

— Закричишь, начнешь отбиваться, и я тебя убью. А потом зарежу остальных.

Он больно кольнул ее в шею, и Эмманюэль задохнулась, на секунду почувствовав на груди тяжесть могильной плиты. Услышала звук расстегиваемой молнии.

— Ты сейчас встанешь и выйдешь — тихо-тихо.

Она попыталась — она хотела подчиниться, — но ноги отказывались повиноваться. Эмманюэль больно ударилась коленом о скамью, вскрикнула, как заяц-подранок, он схватил ее за руку и сильно сдавил.

— Заткнись — или сдохнешь!

Теперь она ясно различала в темноте силуэт в капюшоне: он даже не стал раздеваться — дождался, когда остальные захрапят, и приступил к делу.

— Двигай вперед.

Маню знала, что он ведет ее на улицу, и помощи ждать неоткуда. Тебя изнасилуют и убьют; попытайся хоть что-нибудь сделать, не будь овцой! Он почувствовал сопротивление и предупредил:

— Крикнешь — перережу горло!

Она успела подумать, что похожа сейчас на газель или слоненка, которого хищники отбили от стада. Нельзя покидать круг.

Эмманюэль замерзла и почувствовала себя одинокой в целом мире.

— Зачем вы это делаете? — спросила она и услышала свой жалобный, плаксивый тон, но не умолкла, а продолжила лепетать: "Зачем? Зачем?" — в надежде остановить творящийся ужас.

— Заткнись!

Они были одни, только ветер завывал в соснах, Так что он мог орать в голос — все равно никто не услышит…

— Не делайте этого! Прошу вас! Умоляю! Не причиняйте мне зла!

— Ты заткнешься или нет?

— Я дам вам денег и никому не скажу… Я…

Оно что-то лепетала, жалко и бессвязно, не в силах остановиться.

— Замолчи, сука!

Он ударил ее кулаком в живот, она упала в снег на колени, не в состоянии сделать вдох. Рот наполнился желчью, желудок был в огне. Он дернул ее за ноги и потащил. Голова Эмманюэль билась о стену, из глаз сыпались искры. Он навалился на нее, рванул вниз пижаму, обдал зловонным дыханием. Одной рукой он прижимал нож к шее женщины, другой расстегивал брюки.

Деревья у него за спиной клонились и шуршали на ветру.

Она начала отбиваться — "нет-нет-нет-нет!" — и он надавил на нож, так что острие проткнуло кожу, но поцеловать ее, к счастью, не успел: что-то произошло у него за спиной. От океана мрака отделилась черная тень и полетела к ним из леса, вытягиваясь вверх с невероятной скоростью. Насильник ничего не видел и не успел понять, что происходит. Он вообще больше ничего не успел. Тень отделилась от стены и кинулась на него, рука в черной перчатке приставила оружие к правому виску урода.

Эмманюэль видела такое впервые, но ни на миг не усомнилась, что все происходит наяву. Кино и телевидение приучили нас к реальности, с которой большинство никогда не имело дела, — реальности насилия, жестокости и пролитой крови.

— Что это… — прохрипел Палёный, а мгновение спустя вселенная взорвалась: из дула вылетел огонь и — БАЦ! — раздался выстрел, единственный и оглушительный, всколыхнувший ночь. Эмманюэль почувствовала давление на уши, шея преступника свесилась набок, как у мертвой курицы; кровь, частицы мозга и костей брызнули черным гейзером, и тело упало на землю, освободив ее. Ей почудилось, что она кричит во весь голос, но a posteriori [241] не будет уверена, вырвался ли из ее горла хоть один звук. В ушах звенело. Тень стояла над ней с дымящимся пистолетом в руке.

Эмманюэль решила, что тень убьет и ее, но та исчезла, как появилась.

И вот тогда она закричала.

* * *

Грохот и истерические вопли разбудили весь дом. Люди хватали куртки и мчались на улицу, зовя Маню; она не откликалась, и они обежали здание вокруг.

— Мля… все сюда! — позвал проводник; он первым увидел женщину в пижаме, труп рядом с ней и сделал шаг назад.

Снег так быстро впитывал кровь, что скоро лужа под головой насильника уменьшилась, а мозговое вещество и теплые темно-алые сгустки уместились в небольшую, почти вертикальную воронку.

Эмманюэль сильно трясло от холода и шока, она рыдала и икала, не закрывая рта, как будто тонула и пыталась вдохнуть побольше воздуха. Блондин опустился рядом с ней на колени, обнял за плечи.

— Всё, дорогая, — приговаривал он. — Всё кончено. Всё, всё.

Ну что именно кончилось? Да он понятия не имеет, будь оно всё неладно… Очевидно одно: кто-то размозжил голову этому типу. Парень притянул Эмманюэль к себе, прижал к груди, чтобы успокоить и согреть.

— Это ты? — мягко спросил он. — Ты это сделала? Кто стрелял?

Она начала отчаянно мотать головой и что-то сказала, но проводник не разобрал ни слова из-за ее рыданий. Остальные подошли, окружили их. Они смотрели на труп, на Эмманюэль, на лес, и в их глазах был страх.

— Ничего не трогайте, — вдруг сказал Бельтран. — И нужно вызвать полицию.

Он достал мобильник, посмотрел на экран.

— Вот гадство, связи нет… Сигнал не проходит.

— Возьми спутниковый телефон, он как раз для экстренных вызовов, — посоветовал проводник, отвернулся и спросил у Эмманюэль: — Можешь подняться?

Он помог ей встать и, продолжая поддерживать — у нее сильно дрожали ноги, грозя подломиться, — повел к приюту. Они обогнули мертвое тело, повернули за угол, и блондин практически внес ее в дом.

— Что случилось? — тихо, мягким тоном спросила Коринна.

— Ты… Ты не ошиблась… Там и вправду кто-то был.

Эмманюэль выбивала зубами дробь — так холодно и страшно ей было.

— Да, — повторил проводник. — Он там. И, что еще хуже, у него пистолет.

20. "Цветок смерти"

Команда экспертов национальной жандармерии приехала на место, когда первые лучи солнца окрасили небо между вершинами гор в нежно-розовый цвет.

Они появились одновременно с криминалистами из научно-технического отдела. Капитан Сен-Жермес обрадовался, заметив мелькавшие между деревьями фары машин. Он успел провести первичный осмотр, а его команда огородила периметр, поеживаясь от опасения сделать что-нибудь не так. Не каждый день жандармской бригаде Сен-Мартена поручают такое дело. Утренний воздух холодил кожу, щипал щеки, заигрывая с сонными деревьями. Небо быстро светлело, и каждая — даже самая маленькая — деталь горной гряды выплывала из тени. Сен-Жермес смотрел на мчавшийся по снегу кортеж: всего машин было пять. Одну из них — фургон с высокой крышей — он сразу узнал: это была передвижная криминалистическая лаборатория из По. Сен-Жермес, как и все его коллеги, слышал о событиях зимы 2008/2009 года, они стали частью местной легенды, и старики любили вспоминать их, особенно в преддверии зимы (сам он тогда еще не служил).

Предшественник Сен-Жермеса, капитан Майар, вел дело вместе с экспертами из По и Тулузы. Потом его перевели, как многих других жандармов в те годы. С тех пор они впервые столкнулись с убийством. Так что же произошло ночью? Он понятия не имел. В голове полный хаос, а опрос свидетелей только еще больше все запутал. Будто бы один из участников похода решил изнасиловать девушку — на снегу, в три часа ночи, — но из ниоткуда возникла тень, выстрелила ему в висок и исчезла. Бред какой-то…

Машины остановились у приюта странников, и члены группы вышли. Возглавлял их очкарик с квадратной челюстью. Он, как и остальные, был в толстом свитере и спецжилете со множеством карманов. Светло-голубые глаза внимательно оглядывали Сен-Жермеса. Подойдя, очкарик намеренно крепко стиснул его пальцы.

— Куда?

* * *

— Давайте посмотрим, что у нас есть. Итак, пострадавшая утверждает, что он выволок ее из дома, угрожая ножом, намереваясь изнасиловать, из леса материализовался человек и выстрелил негодяю в голову. Все верно?

— Так точно.

— Никогда не слышал ничего более абсурдного, — заключил голубоглазый специалист по фамилии Морель.

— Но нож-то мы нашли, — заметил Сен-Жермес, сразу возненавидевший спесивца.

— И что? Она сама могла его подложить. Нужно проверить, есть ли у девушки психиатрический бэкграунд, состоит ли она в стрелковом клубе, имелись ли у нее в прошлом отношенческие проблемы с мужчинами или нет. А главное — не были ли жертва и преступник знакомы до лыжной вылазки. В целом вся эта история выглядит неправдоподобной.

Читай: "Вы плохо опросили свидетелей".

Сен-Жермес пожал плечами, глядя на творящийся вокруг бедлам. Повсюду были протянуты кабели и провода, горели лампы, место преступления и приют были освещены, как чертов исторический памятник. Сияющий ореол играл на стене заснеженных сосен, подчеркивал каждый камень, каждую черепичину, каждый след, каждую ветку, каждый силуэт. Техники в белых комбинезонах почти сливались со снегом, словно сознательно маскировались. Они ходили туда-сюда, откидывая лопатами снег, делали слепки следов, искали гильзы, что-то измеряли, брали на анализ биологический материал, перекликались, создавая обманчивое впечатление сумятицы: в действительности же каждый знал, что и как должен делать. "Странное у них ремесло, — думал капитан. — Встали утром, наспех позавтракали — с мыслями об очередном трупе и очередном свидетельстве безграничной человеческой жестокости…"

Сидевший на корточках рядом с головой жертвы судебный медик стянул голубую маску на подбородок, посветил ксеноновым фонариком и сказал:

— Пуля прошла насквозь и убила его. Он ничего не почувствовал — как будто щелкнули выключателем. Вкл. — Выкл. Плохой выдался год у мужика, — добавил доктор, указав пальцем в перчатке на свежие шрамы от ожогов. — Температура воздуха ночью не менялась, так что, по моим оценкам, он умер между тремя и пятью утра.

Этот вывод подтверждали и свидетельские показания.

— Здесь есть следы ног, не принадлежащие жертве, и они не женские, — бросил работавший неподалеку эксперт. — Кто-то вышел из леса, подобрался к парочке, сделал дело и убрался тем же путем. Бежал на цыпочках: носки обуви отпечатались четче каблуков. Потом постоял неподвижно, видимо глядя на тело, и спокойно ушел.

Сен-Жермес бросил взгляд на Мореля; тот слушал молча, не возражая.

— Где кинологи?

— Едут.

— Эй! Идите сюда, — позвал техник с термокамерой. — Тут есть на что посмотреть.

Они обернулись. "Инфракрасная термография", — подумал Сен-Жермес. Парень положил камеру на снег, достал пинцет из кармана комбинезона, присел и знаком пригласил всех подойти ближе. Он держал стреляную гильзу. Одну, потому что выстрел был один.

— Что это? — спросил Морель.

Техник сдвинул маску — как до него сделал врач — и нахмурился. Он был озадачен.

— Экспансивная пуля [242], — сообщил он, и Сен-Жермес вздрогнул. Продажа боеприпасов подобного вида запрещена во Франции — всем, кроме охотников, рейнджеров и… легавых…

— "Парабеллум" девять миллиметров… — Эксперт медленно рассматривал гильзу и выглядел все более озабоченным. — Капитан, — вдруг позвал он дрогнувшим голосом.

— В чем дело? — спросил Морель.

— В том, что это патрон "Спир голд дот", черт бы его побрал…

— Уверены?

Эксперт медленно кивнул.

Сен-Жермес и Морель переглянулись. "Глядите-ка, мы уже не так уверены в себе, почуяли неприятности… Нехорошо", — подумал Сен-Жермес. То есть совсем дерьмово. Такими боеприпасами в этой стране пользуются исключительно полицейские и жандармы.

* * *

— Вы утверждаете, что убитый выволок вас из дома, угрожая ножом, пока остальные спали?

— Да.

— Что он вас ударил и бросил на снег, чтобы… изнасиловать?

— Да.

— Что он лег сверху и сдернул с вас пижамные брюки?

— Да.

— И в этот самый момент кто-то вышел из леса и выстрелил ему в голову?

— Именно так.

— Выстрелил, приставив дуло к виску. Вот так. — Он показал.

— Да.

* * *

— Он все время пугал нас, — сказал Бельтран. — Выглядел таким… опасным. Смотрел странно. Как человек под кайфом. Да, именно так…

* * *

— Тот тип был психованный, — сказала брюнетка. — Нам следовало насторожиться. Как подумаю, что Эмманюэль… — Рыдание. — Господи боже ты мой! Я сказала им, что в лесу кто-то есть, а они не захотели слушать.

* * *

— Он записался на прогулку, как все остальные, — объяснил молодой проводник. — Они курортники, отдыхают и поправляют здоровье в Сен-Мартене. Я, вообще-то, сомневался — мужика долбануло током, он долго лечился от ожогов, черт его знает, какая у него физическая форма; но… он настаивал, давил, и я не смог отказать.

* * *

— Ну и?.. — спросил Сен-Жермес после второго "тура" опросов.

— Все сходится, — нехотя констатировал Морель.

— В каком смысле?

Ответа Сен-Жермес не дождался, но решил все-таки задать следующий вопрос:

— Вы так думаете? Полагаете, это сделал… один из нас?

Тишина.

21. Бельведер

Кирстен завтракала на террасе рядом с Капитолием, наплевав на холод (слава богу, хоть дождя нет!). Она успела заказать кофе с молоком, круассаны, апельсиновый сок — и тут увидела Серваса. С ним явно что-то случилось.

Он почти не спал.

И выглядел ужасно — как в плохие дни, хотя нечасто улыбался с момента их первой встречи в кабинете директора уголовной полиции.

Сейчас майора что-то мучило.

Он сел напротив, и ей стало ясно, что дела совсем плохи: Сервас выбит из колеи, растерян, издерган. Похож на ребенка, потерявшего в толпе родителей.

— Что происходит?

Ему срочно требовалась большая чашка кофе, и Кирстен подозвала официанта. Мартен посмотрел сквозь нее, не видя, как будто она вдруг стала прозрачной, и безжизненным голосом не только описал события прошедшей ночи, но и рассказал о том, что случилось до ее приезда в Тулузу.

— Почему ты не взял меня с собой? — спросила она.

— Потому что это никак не связано с причиной твоей командировки во Францию.

— Ты рассказал Стелену?

— Не успел.

— Угу. Но собираешься?

— Да.

Гарсон принес заказ, Мартен поднес чашку губам, и Кирстен увидела, как сильно у него дрожит рука.

— Значит, ты долго был в коме? Потому и показался мне сначала немного… странным?

— Наверное.

— Нехорошая история.

— Согласен. — Сервас улыбнулся.

— Мартен…

— Да?

— Ты должен мне доверять как напарнице. Я тебе не сыщица, пришедшая с холода [243] и ни бельмеса не понимающая на твоем родном языке! Понятно?

На этот раз он улыбнулся совершенно искренне, но она смотрела сурово, пряча за холодностью возникшую симпатию.

* * *

— Чтоб ты провалился, Мартен! Ну как можно было отправиться туда среди ночи одному, никого не предупредив?!

Стелен готов был разорвать подчиненного на куски. Жилка на виске вздулась и пульсировала, лицо стало арбузно-красным.

— У меня не было выбора, — начал оправдываться Сервас. — Он пригрозил "заняться Марго".

Жансан выразился иначе, но это не имело значения.

— Был! Был у тебя выбор! — рявкнул дивизионный комиссар. — Ты обязан был сообщить нам, мы могли послать кого-то вместо тебя!

— Я должен был выслушать его сам.

— Да неужели? Если не ошибаюсь, он сбежал и ты ни черта не узнал?

Сервас промолчал.

— Проблема в том, что, если бульдоги из СБ узнают о твоих, с позволения сказать, подвигах, мы оба окажемся в дерьме, — продолжил комиссар.

"Началось", — уныло подумал Сервас.

— Откуда они узнают? Кто их просветит? Жансан? — с преувеличенным возмущением спросил он. — Вряд ли гаденыш захочет исповедаться.

Стелен бросил взгляд на норвежку — присутствие постороннего человека мешало ему дать себе волю.

— Выбора нет, Мартен: ты подашь рапорт, а Флориан Жансан будет выслушан — пусть изложит свою версию случившегося. Что он скажет, как думаешь?

— Понятия не имею.

— Не нравится мне все это, ох как не нравится…

— Мне тоже.

— Полагаешь, он блефовал, ну… насчет дочери?

— Не знаю. Он зол на меня, как сто мстительных крокодилов. Считает: если б не я, не было бы удара током и его нынешнего уродства.

— Хочешь, чтобы я спрятал твою дочь?

Сервас подумал о Гиртмане и засомневался.

— Да, — сказал он наконец. — Не только из-за Жансана. Если швейцарец близко, не хочу, чтобы Марго постигла участь Марианны Бохановски. Пора убедить девочку вернуться в Квебек. Там она будет в безопасности.

* * *

В Вене Бернхард Цехетмайер смотрел в окно на дворцовый парк музея Бельведер, омываемый дождем. Сады полого спускались к улице Реннвег, радуя глаз подстриженными живыми изгородями, фонтанами и скульптурами. С большой террасы со светской любезностью улыбались людям разнолицые загадочные сфинксы — демонические двухметровые химеры, крылатые полудевы-полульвицы, безразличные к непогоде.

Он любил этот город, вечную Вену, едва изменившуюся со времен Каналетто [244], равнодушную к моде, декадансу, огрублению и уродству, правящему современным миром. И все-таки дирижеру казалось, что появилась надежда: повсюду в Европе ширилось движение, которое рано или поздно возродит былые ценности. Движение это необоримо. Здесь, в Австрии, реакционный кандидат провалил свою предвыборную кампанию, по-идиотски длинную, по меркам нормального человека — 365 дней! — но наступит час, и силы реакции скажут свое слово повсюду в Старом Свете. Цехетмайеру этот человек нравился не больше кретина, представляющего экологов, но победы "темных сил" он ждал с нетерпением.

Дирижер обернулся.

Толпа людей отряхивала воду с анораков на музейные полы. Посетители явились сюда ради жалких произведений Климта, они поклоняются вульгарному дизайнеру интерьеров. Глупцы! А он ведь тоже Густав… Но карлик по сравнению с другим, с гением… "Поцелую" Климта музыкант предпочитал "Смерть и Деву" Эгона Шиле. Этот хоть не припудривал картины золотыми конфетти и прочими ухищрениями, недостойными даже афиши кабаре. Его лицо было грубым, резким, высокомерным. Последними творениями Шиле стали зарисовки его жены Эдит — умирающей, на шестом месяце беременности. Она лежала на смертном одре, он писал, а потом скончался от испанки — через три дня после нее. Сколько же мужества требовалось бедняге! А символом Вены стал Климт, что говорит о том, как низко пал этот город…

Цехетмайер заметил пробирающегося через толпу Визера.

Дирижера начали утомлять встречи в общественных местах — коротышка маскировался, как киношпион! Кому интересны их разговоры? Впрочем, полученные накануне новости рассеяли дурное настроение.

— Привет, — поздоровался Визер. — Есть что-то интересное?

Тон миллиардера выдавал недовольство. Цехетмайер с трудом сдержал раздражение. "Что он себе возомнил?! Думает, у меня много свободного времени? Что я так забавляюсь? Что назначил встречу, чтобы расспросить, как поживает его четвертая невеста, которая задумала пощипать богача?"

— Нашли след Гюстава… — сказал он.

Визер вздрогнул.

— Ребенка?

Музыкант пожал плечами. Нет, Густава Климта, идиот.

— Он жил на юго-западе Франции, в маленьком городке в горах. И до прошлого лета даже ходил там в школу.

— Откуда известно, что это он?

— Никаких сомнений: директриса опознала его по фотографии, а фамилия у него такая же, как у полицейского, одержимого Гиртманом.

— Что… Как? Я не понимаю.

"Неудивительно", — подумал Император.

— Важно, что мы подбираемся все ближе, — ответил он, пытаясь держать себя в руках. — У нас появился уникальный шанс. Очень вероятно, что Гиртман навестит ребенка, как только представится возможность. Выйдем на след мальчика — рано или поздно узнаем, где появится швейцарец. На сей раз мы не имеем права на ошибку, не можем профукать этот подарок Судьбы.

22. Словесный портрет

— Вы видели его лицо?

Эмманюэль Вангю сдвинула брови, пытаясь вспомнить.

— На нем был капюшон, как… как на том, другом. Было темно, но я все-таки кое-что разглядела… Понимаете, он оказался так близко, что…

— Сколько ему лет? Ну хоть приблизительно…

Она колебалась.

— Лет сорок пять… Не молоденький…

— Блондин, брюнет?

— Он был в…

— …капюшоне, да, я знаю, — сказал Морель доброжелательным, но нетерпеливым тоном. — Вы разбираетесь в оружии?

— Нет. Совсем нет.

Он вздохнул, что-то напечатал на компьютере.

— Подождите, — попросила она.

Морель поднял глаза.

— Кажется, я что-то видела…

Он насторожился и едва заметно кивнул, чтобы не сбить ее настрой.

— Насчет оружия.

— Что именно?

— По-моему, на нем была кобура; я заметила, когда он встал и наклонился над… жертвой.

— Ко… кобура?

Мореля как будто ударили под дых. Он втянул воздух, хрустнул пальцами.

— Да. На бедре. — Она ткнула пальцем в то место, где висела предполагаемая кобура.

Морель побледнел.

— Вы уверены?

Она насторожилась.

— А это важно?

— Вообще-то да, — ответил он.

— Да, уверена.

Господь Всемогущий!

— Минутку, пожалуйста.

Он снял трубку.

— Это Морель, господин полковник; я должен с вами поговорить, лично и как можно скорее.

Затем повернулся к Вангю.

— Попробуем составить словесный портрет. В капюшоне, — уточнил он. — Не волнуйтесь, не насилуйте себя — это освежит воспоминания. Может получиться. Не исключено, что вы видели больше, чем думаете.

* * *

Стелен повесил трубку. Он только что позвонил в жандармерию Сен-Мартена и попросил задержать Жансана. Они долго думали и решили, что Сервас составит рапорт: упомянет звонок Жансана, его угрозы в адрес Марго, но будет все отрицать, если тот заявит, что видел майора в Сен-Мартене. Свидетелей ведь нет. Единственная угроза исходит от мобильника майора, его наверняка зафиксировали несколько башен, но Стелен надеялся, что ни один адвокат не добьется ордера на основании свидетельских показаний такого клиента, как этот мерзавец.

Они рискуют. Не очень сильно. В случае чего, Стелен заявит, что ничего не знал. Сервас согласился на такой уговор.

— В чем дело? — спросил майор, увидев выражение лица директора.

Тот смотрел на него, как будто впервые видел. Непонятно… Сервасу показалось, что по его спинному мозгу растекается что-то холодное и липкое. Стелен о чем-то судорожно думает.

— Что они сказали?

Комиссар очнулся, перевел взгляд на Кирстен, снова посмотрел на Серваса и ответил:

— Жансан мертв. Кто-то в него стрелял. Сегодня ночью. В голову, в упор. Они думают, что легавый.

Мартен