23. Мать-природа — кровожадная сука
По прошествии времени никто не мог объяснить, как получилось, что новость распространилась так быстро. Где "протекло" — в жандармерии, в суде или в полиции? До конца дня слух облетел все службы, обрастая подробностями и вариациями, но с общей основой: крупноблочно — легавый завалил говнюка Жансана, когда тот готовился изнасиловать очередную жертву. Совсем как в мультиках студии "Марвел" или в комиксах, где поборники справедливости в масках появляются на исходе ночи, чтобы помочь добрым гражданам какого-нибудь Готэма.
В некоторых версиях изнасилование совершилось, в других — нет. Жансана убила пуля в голову. Нет, в сердце.
Самые большие фантазеры утверждали, что сначала негодяю отстрелили яйца, а уж потом… Все соглашались, что никто в этом мире — за исключением разве что старушки-матери — не станет оплакивать смерть этого отброса, зато воздух станет чище, а дороги — безопаснее для большинства женщин в округе. И тем не менее тревога в рядах сил правопорядка росла, поскольку мститель (никто или почти никто не произносил слова "убийца") был одним из своих и следователи из собственной безопасности вцепятся в него, как бульдоги.
Во всех разговорах звучало имя Мартен Сервас.
Сыщики Тулузы знали подробности происшествия на крыше вагона, им было известно о коме руководителя группы, последовавшей за ранением, и уже через несколько часов прозвучали самые смелые гипотезы.
Дивизионный комиссар Стелен пребывал в волнении. Он прокручивал в памяти свой разговор с Мартеном, состоявшийся сразу после того, как Сервас очнулся. Тот тогда заявил, что женщину из Монтобана убил Флориан Жансан, а в качестве доказательства привел белого одноухого котенка. Нелепость какая-то!
Стелен, как и все вокруг, заметил, что майор Мартен Сервас изменился. Об этом не говорили — во всяком случае, при нем; но за спиной начальства языки развязывались. Хотите сохранить секрет — не делитесь им с легавым. Что-то произошло, пока Сервас был в коме: из Университетской клиники в Рангёйе вышел другой человек. Неужели он стал убийцей? Стелену было трудно в это поверить, но сомнения оставались, а сомнения — яд, куда опаснее любого знания, даже негативного. Стелен знал, что прежний Мартен никогда не убил бы. Но новый…
Комиссар где-то прочел, что ученые, вооружившись сканером и компьютером, сумели раскодировать мозговые сигналы испытуемых и восстановили по ним картину фильма, который те смотрели. Другие яйцеголовые создали интерфейс мозг — компьютер, способный восстанавливать слова, прочитанные субъектом. Следующим этапом станет раскодирование воображаемых людьми слов, заявил один из исследователей. Скоро и мысли начнут читать… Полный кошмар: жизнь без секретов, без шанса соврать, что-то скрыть. Без лжи, без сделок с истиной жизнь быстро стала бы невыносимой. Зато в работе полиции наметился бы невероятный прогресс — правда, следователей заменили бы машины и обслуживающие их технари. В тот день Стелен точно не отказался бы от подобной технологии.
В конце дня он покидал комиссариат в раздерганных чувствах. Ему назначили встречу в суде высшей инстанции — одну из тех, благодаря которым французская администрация внушает себе иллюзию движения вперед.
Стелен выехал с полицейской стоянки, покатил по проспекту Амбушюр, пересек мост над Южным каналом в направлении бульваров и вдруг понял, что яд сомнения проник и в его душу. Что правда, а что ложь в рапорте Серваса? Одно известно наверняка: этой ночью он ездил в Сен-Мартен. Встретился с Жансаном. А через несколько часов того застрелили из полицейского пистолета.
Венсан Эсперандье и Самира Чэн были в курсе слухов и волновались не меньше Стелена. Они работали в одном кабинете и старательно избегали обсуждения темы "Убил ли Мартен Сервас подонка Жансана?". Первой не выдержала Самира.
— Думаешь, он мог это сделать?
Венсан метнул в нее недовольный взгляд.
— Шутишь?
— А похоже?
Эсперандье крутанулся на кресле.
— Черт бы тебя побрал, Самира, мы говорим о Мартене!
— Можешь не напоминать, — занервничала она. — Вот только о каком Мартене, а? До- или посткоматозном?
Он отмахнулся от ее аргументов и вернулся к экрану, бросив жестким тоном:
— Замолчи. Не хочу слушать.
— Не говори, что не заметил…
Венсан вздохнул, снова повернулся к ней.
— Что я должен был заметить?
— Он изменился…
— …
— Он даже вычислять нас перестал!
— Дай ему время. Он только что вернулся на службу.
— А что тут делает эта баба?
— Норвежка? Мне известно столько же, сколько тебе.
— Не говори, что не видишь: он общается только с ней.
— Ревнуешь?
Лицо Самиры омрачилось.
— Каким же тупицей ты иногда бываешь… Неужели тебя не удивляет, что иностранке он доверяет больше, чем своим?
— Не знаю…
Самира покачала головой.
— Меня это пугает. Ужасно пугает. Даже если он ни в чем не виноват, они всё повесят на него. Готова спорить на миллион.
— Если не найдем настоящего убийцу, — возразил Венсан.
— Может, ты и прав, но как это сделать? И стоит ли очень стараться? А если выяснится, что стрелял Мартен?
На следующий день Ольга Ломброзо, заместитель прокурора при суде высшей инстанции Сен-Годанса, выглядела утомленной и не скрывала раздражения. Подобное дело — мечта всех следователей. Всех, кроме той, кому его поручили. Ломброзо выслушала сидевшего напротив жандарма, прочла его рапорт и пришла к выводу, что молодой юристке, обычно занимавшейся семейными делами, расследование явно не по плечу. Она заменила заболевшего сотрудника. В 2014 году, после повторного открытия суда, крупная региональная ежедневная газета поместила статью о "триумфальном возвращение правосудия в Комменж", но справляться с тех пор приходилось малыми силами.
Одиннадцать "действующих лиц" на все про все. Работы прибывало, количество папок на столах росло, но кое-как справлялись; а вот теперь эта история размера XXL…
— Говорите, полицейский?
— Или кто-то, выдающий себя за полицейского, — уточнил Морель. — Но эта гипотеза маловероятна: кто еще, кроме офицера полиции, носит кобуру на бедре?
— Офицер жандармерии.
— Да, конечно.
Морель поджал губы. Сидевшая напротив женщина снова углубилась в отчет. Он машинально отметил белую полоску на пальце и подумал: "А кольца-то нет…" — хотя не мог знать, что работа разрушила брак Ломброзо. По статистике, разводы среди судейских в Сен-Годансе оставались на одном и том же уровне: сто шестьдесят в год. Загадочное исключение составлял 2002-й.
— Значит, он вышел из леса в три утра при температуре ноль градусов, выстрелил в этого типа — Жансана — и растворился в пейзаже?
Она читала эту часть рапорта, как одну из сказок Шарля Перро, которые обожает ее сын.
— Знаю, знаю… Я подумал о том же: изложенная подобным образом, история кажется лишенной смысла. И тем не менее все так и было.
— Как в кино. Явился гребаный ночной мститель и помешал изнасилованию… Вот так просто. — Она не сочла нужным скрывать свой скептицизм. — На нем хоть не было плаща и яркого камзола?
Морель не поддержал шутливого тона собеседницы. Он вспомнил, как сам отреагировал, выслушав капитана Сен-Жермеса. Чувство юмора не являлось сильной стороной его характера.
Ломброзо положила папку на стол, прижала обложку кулачками, как будто та могла самовольно открыться, и жестким тоном произнесла:
— Это компетенция апелляционного суда. У нас нет ни технических средств, ни людских ресурсов, чтобы его вести. Я позвоню Кати д’Юмьер в Тулузу. Думаю, они свяжутся с обеими генеральными инспекциями.
Генеральная инспекция национальной полиции и Генеральная инспекция национальной жандармерии. Полиция внутри полиции. Морель кивнул, соглашаясь. От этого дела пахнет серой, дерьмом и неприятностями. Они тоже размера XXL. Его собеседница это понимает.
— Кто в курсе насчет оружия и кобуры?
— Слишком много народу. На месте преступления побывала целая толпа. Мы попытались уменьшить ущерб, но сказать, кто что увидел, услышал и заметил, невозможно.
Она насупилась.
— Значит, рано или поздно пресса докопается. — Схватила телефон. — Нужно действовать быстро. Показать, что нас не застали врасплох, что мы сразу отреагировали…
Она на секунду отвлеклась от телефона.
— Однако не будем строить иллюзий: ураган приближается, и он снесет все на своем пути. Легавый в роли ночного мстителя… Полный отпад — пресса будет в восторге!
В Тулузе Кати д’Юмьер обедала в "Саль Гос". Ей уже подали омлет и голяшку ягненка, когда в сумке зазвонил телефон. Что там было в ее сегодняшнем гороскопе? Вам придется принимать срочное решение. Убедитесь, что у вас на руках правильные карты.
Мадам председательша тулузского суда всегда доверяла звездам и по мере возможности составляла гороскопы на всех, с кем ей приходилось работать. Она начинала карьеру снизу, делала ее без посторонней помощи, была помощником прокурора суда Сен-Мартена, где дела об обезглавленной лошади и детском лагере отдыха принесли ей некоторую, пусть и преходящую известность. Но суд в Сен-Мартене был слишком мелок для ее ненасытного честолюбия, и за несколько лет она оказалась главой суда Тулузы.
Внешность у Кати была вполне типичная для юриста высокого ранга: строгое лицо, орлиный профиль, пламенный взгляд, тонкие губы и волевой подбородок. Большинство тех, кто плохо знал эту женщину, опасались ее, знакомые и друзья восхищались ею или боялись, иногда то и другое одновременно. Существовала и третья категория — те, кого она унизила, бездари и интриганы; эти Кати ненавидели.
Она молча выслушала Ольгу Ломброзо и сказала:
— Очень хорошо, присылайте дело.
На ее лбу появилась еще одна морщинка.
— Подать ваш любимый десерт? — спросил официант. — Может быть, баноффи-пай или слоеное пирожное с мороженым и карамелью?
— Не сегодня. Принесите двойной эспрессо. Нет — тройной. Спасибо. И, если у вас есть, аспирин…
— Разболелась голова?
Она улыбнулась проницательности молодого человека.
— Пока нет. Но скоро точно заболит.
Бывший пиарщик Говард Блум, переквалифицировавшийся в специалиста по мотивации, выдвинул в "Принципе Люцифера" смелую гипотезу: мать-природа — кровожадная сука, насилие и зло — составляющие ее плана; в мире, который движется ко все более изощренным формам и конструкциям, ненависть, агрессия и война не тормозят, а ускоряют эволюцию. "Если эта гипотеза верна, — думала Кати д’Юмьер, державшая книгу Блума на полке, — эволюция за последнее время получила то еще ускорение!" В Тулузе насилие достигло тревожного уровня в три с половиной тысячи зарегистрированных преступлений за прошлый год, в том числе нападений с холодным оружием; в большой степени это связано с тем, что с наступлением темноты в центре города алкоголь и наркотики текут по улицам так же щедро, как ЭПО по венам американского велогонщика Лэнса Армстронга [245]. А число судей ТБИ [246] за то же время уменьшилось с двадцати трех до восемнадцати. Минюст всегда причислял Тулузу к рангу провинциальных юрисдикций, суд испытывал жестокую нехватку средств, демография шла вразнос, а уровень преступности неуклонно повышался. Как следствие, суды большой и малой инстанций сталкивались с непреодолимыми вызовами — например, с тотальной нехваткой залов судебных заседаний. За недостатком средств не справляются со своей задачей и три исправительных трибунала [247]. Гражданских исков становилось все больше, а они, как всем известно, намного прибыльней для юристов-крючкотворов. Как итог — обескураживающий рост количества отказов в возбуждении уголовных дел и прекращений производства по делу за последние годы: 95 % по кражам, в том числе с отягчающими обстоятельствами, и 93 % по всем остальным делам.
Постоянная головная боль для председателя суда…
Оказавшись в шторм под ударами ветра силой 60 узлов в час на корабле с пробоинами в днище, молишься, чтобы большая волна не накрыла с правого борта. "Именно это и произошло", — думала Кати д’Юмьер, читая рапорт.
Напротив нее сидел прокурор Республики Мецгер. Выглядел он, как всегда, безупречно: прическа — волосок к волоску, узел галстука — само совершенство. Рапорт прокурор прочел до встречи с Кати, и она заметила, как плотоядно блестят его глаза. Придурок радовался. Предвкушал. Мысленно потирал руки. Мецгер, как и многие прокуроры, обожал медийную "собачью свадьбу", ему нравилось читать свою фамилию в газетах, но больше всего — светиться на телевидении. Известность привлекает мотыльков, жаждущих блеснуть, приобщиться к славе постороннего (пусть и опалив крылышки в огне чужой популярности).
— Только не говорите, что вас это радует, Анри, — бросила она.
Он выпятил грудь, развернул плечи и изобразил оскорбленную невинность.
— О чем вы? Конечно же, нет!
Веры ему было не больше, чем малышу, которого мать застигла на месте преступления с прижатой к животу банкой "Нутеллы" и шоколадом вокруг губ.
— Кому думаете поручить расследование? — осторожно поинтересовалась Кати.
— Дегранжу.
Дегранжу… Кому же еще? Логичный выбор.
Она с прищуром взглянула на Мецгера: они с Дегранжем терпеть друг друга не могут. Дегранж с его чуточку длинноватыми седыми волосами, яркими пиджаками и взрывным темпераментом являл собой физического и психологического антагониста прокурора. Он высоко нес знамя независимого правосудия и считал любого прокурора Республики могущественным врагом. Мецгер, одержимый исключительно собственной карьерой и фамилиями в записной книжке (чем больше высокопоставленных друзей, тем лучше!), был идеальным олицетворением всего, что люто ненавидел Дегранж.
Сколько раз каждый из них врывался в ее кабинет, чтобы пожаловаться на другого? Кати прекрасно понимала, что Мецгер решил преподнести Дегранжу это отравленное яблочко, но в данном случае он не мог сделать выбора лучше. Дегранж будет работать энергично и выглядеть в глазах журналистов прямым и неангажированным юристом — именно это им всем сейчас жизненно необходимо. Ну а кроме того, Дегранж — безусловно, самый компетентный законник, с которым Кати приходилось иметь дело.
— Итак, Дегранж. Очень хорошо, — сказала она. — Думаю, он свяжется с Генеральной инспекцией национальной полиции в Бордо [248].
— А что еще ему остается? — желчно поинтересовался Мецгер. — И Генеральную инспекцию национальной жандармерии подключит.
Он явно мечтал о том дне, когда увидит своего лучшего врага увязшим в юридической трясине, с подмоченной репутацией.
— Нужно переписать твой рапорт, — заявил Стелен, вернувшись из суда, где совещался с прокурором Республики.
Сервас промолчал.
— Рано или поздно они тобой заинтересуются. Тобой — и твоими перемещениями в ту ночь. Представляешь, какие будут последствия, если выяснится, что ты ездил в Сен-Мартен и "забыл" об этом упомянуть.
— Представляю.
— Хорошо, что я не успел его отослать…
Сервас почувствовал, как в душе его закипает ярость. Он мгновенно почувствовал страх Стелена. Похоже, на встрече было сказано нечто изменившее его позицию. Разве комиссар не должен был повести себя прямо противоположным образом и оказать полное доверие подчиненному, с которым проработал столько лет?! Интересно, что будет, если ситуация действительно ухудшится? Будет Стелен сражаться за него или постарается всеми правдами и неправдами сберечь свое кресло? Стелен всегда был прямым человеком (не то что его предшественник Вильмер), они с Сервасом хорошо понимали друг друга, но друзья, как известно, познаются в беде; что уж говорить про начальство…
— Мартен…
— Да?
— Две ночи назад, в Сен-Мартене… ты видел его или нет?
— Жансана? Нет. Но… Я видел силуэт… Повторяю: я бежал за кем-то, кто мог быть Жансаном. А мог и не быть. Он смотрел на меня из парка. Я пошел к нему. Он побежал, я следом, но силуэт исчез в лесу. Была полночь, я вернулся к машине и нашел записку на лобовом стекле, под "дворником".
— Записку? В прошлый раз ты о ней не упомянул.
— Не упомянул. Там было написано: "Испугался?"
— Господи…
Стелену как будто явился призрак жены, ушедшей в лучший мир два года назад.
— Жансана пристрелили из полицейского оружия, — сказал он. — Они будут искать мотив. И твой окажется самым убедительным.
Сервас напрягся. Узнав, что Жансан убит из пистолета, принадлежащего легавому, он первым делом проверил, на месте ли его собственный.
— О чем ты говоришь? Какой мотив?
— Не прикидывайся дурачком, Мартен! Этот тип выстрелил тебе в сердце, и ты чуть не умер. Ты сам сказал мне, когда вышел из комы, что считаешь его убийцей женщины из Монтобана, избежавшим наказания. И он угрожал твоей дочери!
— Не угрожал — попытался намекнуть, что…
— А ты ринулся в Сен-Мартен — никого не предупредив, не подготовившись! — перебил подчиненного Стелен. — Среди ночи, черт бы тебя побрал! Ты видел Жансана за несколько часов до того, как его убили, будь он трижды неладен!
Шеф никогда так не распалялся. Он в ярости, а может, получил пенделя от руководства.
— Мы в полной заднице, — угрюмо добавил Стелен, и Мартен услышал в его голосе страх. "Чертов перестраховщик. — Эта мысль не первый раз приходила майору в голову. — Он всегда, любой ценой, стремится избежать бури, даже если это идет во вред делу. Меня старик сдаст не задумываясь, если придется спасать собственное благополучие".
Сервас посмотрел на Стелена — тот снова был непроницаемо-спокоен, только лицо посерело до землистости — и сказал:
— Я возьму на себя всю ответственность.
— Мне нужен новый рапорт — без малейших умолчаний, — ответил комиссар, стряхнув оцепенение. — Опишешь все в деталях.
— Напомнить тебе, что не я придумал умолчать о марш-броске в Сен-Мартен? — Сервас поднялся и резко оттолкнул стул.
Стелен не отреагировал, он снова был мыслями в другом месте. Готовил пути отхода. Размышлял о последствиях для своей карьеры, до сей поры такой успешной, стремящейся вверх. Нужно решить, как ликвидировать гнилую ветку, пока она не заразила все дерево. Как установить противопожарный щит между собой и Сервасом.
— Ну и?.. — спросила Кирстен на террасе "Кактуса".
— Ну и ничего, — ответил Сервас, усаживаясь напротив. — Будет внутреннее расследование.
— Ага…
Последнее на ее памяти внутреннее расследование в Норвегии затеяли после бойни на острове Утёйе, куда приплыл Андерс Брейвик и убил шестьдесят семь человек, в основном подростков. Целью того расследования было выяснить, почему норвежская полиция прибыла с таким опозданием. После сообщения о происшествии прошло полтора часа, за которые Брейвик вдоволь настрелялся. Дознаватели из службы собственной безопасности задали вполне резонные вопросы: почему вы не полетели на вертолете и как получилось, что катер вышел из строя? (Он был слишком мал для такого количества людей и оборудования, вот и дал течь!)
— Что еще он сказал?
— Я должен подать рапорт и объяснить, что встретил типа, застреленного из полицейского пистолета, меньше чем за три часа до того, как он умер; что несколько недель назад этот самый человек отправил меня в больницу, прострелив сердце, и угрожал моей дочери; что я подозреваю его в убийстве, которое осталось нераскрытым. Вот так — в общих чертах…
Сервас произнес этот монолог тоном фатальной покорности. Кирстен поостереглась говорить, что за прошедший год одиннадцать тысяч агентов норвежской полиции доставали оружие всего сорок два раза, выпустили всего две пули и никого даже не ранили! В последний раз норвежский полицейский убил человека тринадцать лет назад…
— Думаю, я вернусь в Норвегию, во Франции мне больше нечего делать. Мы в тупике.
— Когда ты уезжаешь?
— Завтра. Лечу в Осло в семь утра с остановкой на час в аэропорту Шарля де Голля.
Сервас молча кивнул. Кирстен встала.
— Я прогуляюсь напоследок. Поужинаем вечером?
Он согласился, проводил взглядом ее крепкие стройные ноги и в который уже раз отметил, как хорошо некоторые женщины умеют выбирать одежду: строгое темное пальто было ровно той длины, которая подчеркивала изгиб бедер Кирстен. Многие мужики захотят заглянуть в лицо женщине с такой статью…
Затем Мартен достал телефон.
— Воображение находится в рамках от нормального до патологического и включает в себя сны, фантазмы, галлюцинации, — сказал сидевший в кресле Ксавье.
— Я не о галлюцинации, а об амнезии, — ответил Сервас. — Она, если не ошибаюсь, являет собой противоположность воображению?
Доктор переменил позу, и Мартен почувствовал тонкий аромат марсельского мыла.
— О чем конкретно мы говорим?
Вопрос был задан с секундной задержкой. Майору показалось, что психиатр подбирает слова, как художник краски на палитре.
— Предположим… Предположим, что я приехал ночью в Сен-Мартен и думаю, что делал нечто, а в действительности совершил кое-что гораздо более серьезное и забыл об этом…
Ксавье помолчал, не дождался продолжения и спросил:
— Не мог бы ты изъясняться конкретнее?
— Нет.
— Ладно. Существует множество форм амнезии. Твоему описанию — во всяком случае, если судить по скудной информации, которую ты выдал, — соответствуют несколько видов амнезии. Начнем с частичной амнезии, или расстройства памяти в конкретный отрезок времени: как правило, она является результатом черепно-мозговой травмы или галлюцинаторного помешательства, проще — спутанности сознания… В ту… пресловутую ночь… ты получил подобную травму?
— Нет. Насколько мне известно.
— Ну конечно. Идем дальше. Второй вид — фрагментарная амнезия, связанная с одним или несколькими совершенно конкретными фактами. То же относится к избирательной амнезии. Она наблюдается у пациентов с… неврозом или психическими расстройствами.
Доктор сделал паузу.
— И, наконец, фиксационная амнезия — неспособность фиксировать в сознании текущие события и события недавнего прошлого, невозможность удержать воспоминания… То, что ты будто бы сделал и забыл, что сделал…
— Нет, нет, я так не думаю, это чисто теоретическая выкладка.
— Хорошо, хорошо, только не волнуйся. Скажи вот что: эта твоя чисто теоретическая гипотеза связана с тем фактом, что недалеко отсюда две ночи назад человека застрелили из табельного полицейского оружия?
17:00. Вечер опускался на улицы Сен-Мартена, когда Сервас вышел из кабинета Ксавье; в воздухе смешались ароматы росших на ближайшей горе сосен, костра и выхлопных газов. Ветерок играл с редкими снежинками. Балконы резного дерева, фронтоны а-ля шале и узкие темные улочки, мощенные булыжником, создавали в этой части города странную атмосферу, в которой смешались детскость и таинственность волшебных сказок. Сервас оставил машину у реки и теперь, возвращаясь, ощутил поднимавшуюся от воды свежесть.
Он сел за руль и внезапно насторожился. Что это? Чем пахнет в салоне? Лосьоном после бритья? Мартен обернулся — и, конечно же, никого не увидел. Проверил бардачок — оружие оказалось на месте. Неужели запах проник извне? Он сам впустил его, когда открыл дверцу?
Сервас обогнул сквер перед мэрией и по прилегающим улочкам проскользнул к аллеям д’Этиньи, а оттуда — к выезду из города. Проехал последнюю кольцевую развязку и собирался повернуть на шоссе в сторону долины, но, почувствовав характерный зуд в затылке, пропустил указатель, а потом и следующий съезд к кемпингам и промышленной зоне. Свернул он только на третьем съезде, и дорога сразу повела его вверх. После двух крутых поворотов внизу показались крыши Сен-Мартена.
Зуд усилился. Сервас не был здесь много лет. Ночь почти наступила. Огоньки Сен-Мартена на белом снежном покрывале, обрамленные со всех сторон черным бархатом гор, напоминали бриллиантовое ожерелье в витрине ювелирной лавки. Наверное, такой пейзаж показался бы Кирстен родным. Жалко, что ее сейчас нет рядом.
Сервас въехал в лес. Дорога шла под деревьями, и огни города исчезли. Зато показался хутор из четырех домов, а километром дальше — второй: белые крыши и ставни (у здешних людей стало манией запираться с наступлением ночи, как будто бандиты всегда прячутся в темноте и ждут возможности напасть). На следующей развилке он взял левей и покатил под уклон. Заснеженные луга в сумерках казались голубоватыми, в овражках слоился туман.
Следующим на его пути был городок размером побольше, но такой же сонный. Свет горел только в кафе, за стеклом витрины можно было разглядеть завсегдатаев, но улицы опустели.
Вскоре он угадал их присутствие. Слева от дороги, вдалеке, между деревьями находились "останки" лагеря отдыха "Пиренейские серны", но ржавая вывеска у въезда исчезла. Мрак в лесу становился все глубже. Сервас почувствовал, как по позвоночнику пробежала дрожь. Черт, он здесь не затем, чтобы гулять по руинам; нужно ехать дальше.
Фары пробивали световой туннель между соснами, дырявили густой туман. Внутри темноту рассеивало голубое свечение циферблатов на приборной панели. Пространство и время исчезли.
Но память…
Картины всплывали в памяти, как будто в мозгу кто-то установил плазму. Вскоре Мартен въехал в настоящий туннель, пробитый в горе.
Интересно, та, другая, табличка на месте? Надо же, не исчезла! Прикреплена к перилам мостика: ПЕНИТЕНЦИАРНЫЙ ПСИХИАТРИЧЕСКИЙ ЦЕНТР ШАРЛЯ ВАРНЬЕ.
Проехав по дороге, окаймленной сугробами, с вершинами на горизонте и домами в центре, Сервас словно бы сел в машину времени.
Старшая медсестра Лиза Ферней подожгла здание института, и оно сгорело дотла, остались только "культи" стен. Под лунным светом они напоминали Стоунхендж и выглядели величественно, как развалины римского форума. Подобных гигантских строений много в Пиренеях, их возводили в первой половине XX века: отели, гидроэлектростанции, плавательные бассейны, лыжные станции… Но здесь оказывали гостеприимство не туристам и курортникам. Несколько лет в Институте Варнье содержались восемьдесят восемь опаснейших субъектов, имеющих не только психические проблемы, но и осуществленные преступные наклонности. Эти пациенты были слишком жестоки даже для ОТБ — отделения для трудных больных. Психоз каждого не позволял держать в тюрьме этих насильников и убийц, которых правосудие объявило невменяемыми. Институт Варнье стал пилотным проектом и принимал больных преступников из всех европейских стран. Их изолировали в горах, вдали от мира, и… экспериментировали, проверяли действие новых препаратов на изгоях, лишенных большей части прав. Сервас вспомнил, что молодой психолог Диана Берг сравнивала подопечных института с горными тиграми. У стаи был альфа-самец.
Король-лев.
Высшее звено пищевой цепочки.
Юлиан Гиртман… [249]
Сервас не стал выключать дальний свет и мог разглядеть на ближайшем огрызке стены граффити, сделанные краской из баллончика.
Огромные грозные горы покоились в объятиях ясной, звездной, холодно-равнодушной ночи, а каменные руины, залитые лунным светом, напоминали майору его смертоносное прошлое и детское увлечение книгами Лавкрафта. При мысли о Гюставе сердце у него заледенело: мальчик живет бок о бок с одним из чудовищ. Он думал о Жансане, застреленном из полицейского пистолета, о призраках минувшего и тенях настоящего времени. Тревога росла. Интрига ясна: некто хочет сделать из него козла отпущения. Зачем?
В развалинах хрустнула сухая ветка, и Сервас застыл на месте; все его чувства обострились, кожа покрылась мурашками.
Господи, я единственный живой человек в этом пустынном месте, которое, как магнит, привлекает к себе психов всех сортов и размеров, а также любителей сильных ощущений! Мартен прислушался, но все было спокойно. Наверняка одно из тех животных, которые перебегали ему дорогу в свете фар.
Что он здесь забыл? Какая муха его укусила? Полная бессмыслица… Вокруг царила полная тишина, но вдалеке, в долине, раздался приглушенный шум, напоминавший жужжание большого жука. Шум двигателя… И доноситься он мог только с единственной ведущей сюда дороги. Сервас перевел взгляд выше, туда, где находился заброшенный лагерь отдыха, и вздрогнул, когда между деревьями на мгновение мелькнул свет. Ну вот, снова… И опять…
Снизу приближалась машина. Майор прищурился, дождался момента, когда фары снова обозначились в лесу, и несколько минут наблюдал; потом автомобиль исчез в туннеле, скрытом выступом горы.
Сервас ждал. Автомобиль мог вынырнуть в любой момент метрах в ста от него. Кому понадобилось ехать по этой дороге в такой час? Неужели за ним следили? Покинув Сен-Мартен, Сервас ни разу не проверился — было незачем.
Майор стремительно вернулся к своей машине, открыл дверцу со стороны пассажирского сиденья, достал из бардачка кобуру с пистолетом, вынул оружие и поморщился: ладонь стала влажной от пота.
Он бросил кобуру из кордуры [250] на кресло и вслушался в шум мотора: машина ехала вверх по противоположному склону. Рычание стало громче, между соснами вновь замелькали фары. Свет резанул по глазным нервам, когда автомобиль, вильнув, наставил на него желтые лучи, сверкавшие, как заключительные (самые яркие и красивые) букеты фейерверка. Сервас дослал патрон, снял пистолет с предохранителя, расслабил руку и опустил ее вниз, вдоль бедра. Теперь машина ехала прямо на него, подпрыгивая на ухабах, и свет танцевал наподобие блестящего кнута.
Водитель нажал на акселератор.
Мартен поднял оружие.
Внезапно автомобиль начал тормозить. Майор моргнул — пот со лба заливал глаза, зрение мутилось. Он может не попасть, если выстрелит: во всей криминальной полиции нет стрелка хуже его. Сервас отер лицо рукавом. Проклятая кома…
Внезапно шум мотора стал тише, сидевший за рулем человек переключился с третьей скорости на вторую, машина замедлила ход и остановилась, зашуршав шинами по заснеженному гравию. В десяти метрах от него. Мартен ждал, слушал свое тяжелое, затрудненное дыхание и наблюдал. Открылась дверца.
Фары светили так ярко, что он различал только силуэт на фоне светлеющей ночи.
— Мартен, не стреляй! Ради бога, опусти пистолет!
Он послушался. Адреналин резко упал, ноги стали ватными, а голова закружилась так сильно, что пришлось опереться на капот. Подсвеченный со всех сторон, к нему шел Ксавье.
— Доктор… — выдохнул Сервас. — Как же ты меня напугал!
— Прости! Ну прости меня! — Ксавье и сам не на шутку струсил.
— Какого дьявола ты тут забыл?
Врач сделал еще несколько шагов. Сервас не мог разглядеть, что именно он держит в руке.
— Я часто здесь бываю.
Голос врача звучал натянуто, как у человека, который сомневается.
— Что…
— Очень часто… В конце дня… Приезжаю посмотреть… на руины моей былой славы, прерванной мечты… Понимаешь, это место много для меня значит…
Ксавье приближался. Расстояние между ними сократилось до трех метров.
— Я едва не развернулся, когда увидел, что тут кто-то есть. У меня уже была одна не самая приятная встреча с бывшим "постояльцем" института — его это место тоже не отпускало. Думаю, так чувствуют многие… Я в том числе. А потом… Я разглядел, что это ты…
Рука поднялась. Сервас занервничал — и едва не выругался, поняв, что Ксавье сжимает в пальцах фонарик.
— Давай прогуляемся, — предложил доктор, светя на развалины. — Пошли, я должен тебе кое-что сказать.
24. Дерево
Свет горел в одном-единственном окне последнего этажа старинной виллы в стиле ампир на Эльслерграссе в самом западном венском квартале Хитцинг. Бернхард Цехетмайер в камчатом халате, шелковой пижаме и шлепанцах слушал на ночь "Три ноктюрна" Дебюсси.
По маленькому дворцу вечно гулял ветер, и дирижер оборудовал на последнем этаже роскошную квартиру с двумя ванными комнатами, а остальную часть здания не использовал. Мраморные фонтаны, растрепанный плющ на фасаде, окна с эркерами и сад, больше похожий на парк, придавали владению вид благородного аристократического упадка.
Цехетмайер был один в "сквознячном замке": Мария ушла два часа назад, приготовив ужин, ванну и расстелив постель. Шофер Тассило вернется только завтра утром, а медсестра Бригитта — вид ее ножек всякий раз наполнял его душу ностальгией — приедет только послезавтра вечером. Бернхард знал, что до рассвета далеко, а ночь будет долгой и бессонной, полной черных мыслей и горьких размышлений. А главным — как всегда — останется воспоминание об Анне. Его дорогой девочке.
Все детство и юность она была светом его очей, а теперь ушла во тьму. Прекрасное талантливое дитя. Поздний ребенок. Рожденный женщиной, умевшей хорошо делать одно: говорить мужчинам то, что они хотели услышать. У колыбели Анны собрались феи красоты, ума и таланта. Ей было обещано замечательное будущее, родители могли бы гордиться ею, а друзья — завидовать. Цехетмайер иногда спрашивал себя, откуда у его девочки эта толстая черная коса (у матери волосы были другого цвета) и бездонные карие глаза, но в своем отцовстве никогда не сомневался: девочка унаследовала его несгибаемый характер и выдающийся музыкальный дар. В три года у нее обнаружились абсолютный слух и склонность к игре на рояле.
Она начала сочинять и импровизировать раньше отца. В пятнадцать лет поступила в Моцартеум [251] в Зальцбурге. Зальцбург… Цехетмайер не был в этом городе десятки лет. Про́клятый город, продажный город, преступный город. Гиртман приметил Анну на его улицах. Как он к ней подобрался? Наверняка через музыку: Цехетмайер с изумлением узнал, что швейцарец, как и он сам, преклоняется перед Малером.
Никто так и не выяснил, что случилось потом, но дирижер воображал это тысячу раз: был найден дневник Анны, в котором она писала о таинственном незнакомце и назначенном третьем свидании. Девушка задавалась вопросами: "Я влюбилась? Не безумие ли это, ведь у нас такая разница в возрасте? Почему он до сих пор ни разу ко мне не прикоснулся, не поцеловал?" Семнадцать лет, ей было семнадцать лет… Блестящее будущее. Через несколько дней она исчезла.
Прошел бесконечно долгий месяц, пока в зарослях, на расстоянии шага от прогулочной тропы над городом, не нашли тело. Обнаженное мертвое тело. Цехетмайер чуть с ума не сошел, узнав, какие муки претерпела Анна. Он проклял бога, Зальцбург, человечество, оскорблял полицейских и журналистов, ударил одного из них, посмевшего спросить: "Как вы справляетесь с болью?" — и хотел покончить с собой. Смерть дочери развела супругов, разрушила их брак, но разве это могло сравниться с потерей самого дорогого существа на свете? Потом безутешный отец узнал имя убийцы Анны (и десятков других жертв), и его гнев обратился на это чудовище.
Он никогда не поверил бы, что можно ненавидеть так сильно. Что ненависть и вправду самое чистое чувство на свете, как внушает нам литература со времен Каина и Авеля.
"Без музыки я был бы конченым человеком", — думал Цехетмайер, слушая последние такты третьего "Ноктюрна". Но даже ей не удалось подавить безумие, ветхозаветную ярость и шекспировскую жажду мщения. Как только жена дирижера, ставшая затворницей, угасла от рака, безумие расцвело пышным цветом, но до встречи с Визером музыкант не думал, что оно может трансформироваться в действие.
И вот теперь надежда воскресла и обрела детские черты. Последние ноты растворились в воздухе, и дирижер встал, бросив сердитый взгляд на две белые круглые колонки, разнесенные по разным концам комнаты: этот футуристический элемент был единственной уступкой современности.
Цехетмайер подошел к французской стереосистеме и вдруг почувствовал острую боль в животе. Остановился. Прислушался к себе. Днем у него снова был кровавый понос, но он ничего не сказал медсестре — не хватало только, чтобы его, как в прошлый раз, упекли в больницу.
Он выключил чудо техники, погасил свет и побрел по длинному коридору к спальне в глубине квартиры. На публике Цехетмайер всегда выглядел бодрым и крепким, но наедине с собой, за закрытой дверью виллы, позволял себе чуть подволакивать ноги на наборном паркете. Устроившись в постели, музыкант почувствовал себя хрупким смертным созданием и задумался, успеет ли насладиться местью или рак, забравший Анну-Кристину, а теперь явившийся за ним, окажется более прытким.
Кирстен Нигаард разглядывала витрины магазинов в центре города, когда снова увидела отражение силуэта в стекле. Четвертый или пятый раз? Тип в очках… Прядь волос по-детски падает на лоб. Стоит спиной и делает вид, что поглощен созерцанием другой витрины, но ее не проведешь: время от времени он оборачивается и наблюдает за ней.
Возможно, Мартен послал человека охранять ее? Он заговаривал об этом, но очкарик не похож на легавого. Скорее уж на извращенца, вуайериста. Глазки за стеклами очков — вылитый Миньон! [252] — бегают туда-сюда. Она улыбнулась. Да, ее филер из Миньонов.
Кирстен пошла по улице мимо магазинов. Он последовал за ней на расстоянии десяти метров. Наступила ночь, но центр Тулузы был полон народа. Она не чувствовала страха, хотя по опыту знала, что толпа редко кого защищала от изнасилования или вооруженного нападения. Рано или поздно город опустеет. Он выбрал ее случайно или здесь что-то другое?
Сексуальный хищник? Болезненно-застенчивый поклонник? Или… Было еще одно предположение, но… Нет, невозможно…
Кирстен вышла на площадь Вудро Вильсона и направилась к одной из террас. Села за столик, знаком подозвала официанта. С минуту искала глазами преследователя, решила было, что он отстал, и тут увидела его — на скамейке в сквере, рядом с фонтаном, за живой изгородью. Забавно… Может показаться, что мужику оторвали голову и водрузили на куст. Она поежилась. Впервые он появился на площади Сен-Жорж. Сидел через три столика от нее, вгрызался в огромный чизбургер и следил.
Гарсон принес заказ — "нулевую" колу, — Кирстен на мгновение отвернулась и потеряла очкарика. Он испарился. Неприятное ощущение, как будто нашатыря нюхнула. Она мысленно прокляла Серваса, "продинамившего" ее с ужином: он позвонил, сказал, что занят, извинился и пообещал проводить. Женщина почувствовала неизъяснимую печаль. "Плевать, сейчас сяду в такси, отправлюсь в гостиницу и попрошу водителя не уезжать, пока я не окажусь внутри. Не стоит возвращаться ночью пешком, да еще в сопровождении тени, следующей за тобой по пятам".
Роксана Варен смотрела на официальный бланк, перечитывала текст письма и не верила своим глазам. Против всех ожиданий, поиск учебного заведения, куда ходил мальчик по имени Гюстав, дал результат: начальная школа в Оспитале-ан-Комменж. Директор заявил, что знает этого ребенка.
Она набрала номер. Ответил мужской голос:
— Жан-Поль Россиньоль, слушаю вас.
— Роксана Варен, тулузская бригада по делам несовершеннолетних. Я хочу поговорить с вами о Гюставе. Вы уверены, что он был записан в вашу школу?
— Ну конечно, уверен! Что происходит с этим ребенком?
— Не телефонный разговор… Вам всё объяснят… Кто еще в курсе нашего запроса?
— Учитель Гюстава.
— Слушайте меня очень внимательно, господин Россиньоль: никому ничего не рассказывайте и предупредите вашего коллегу. Это очень важно.
— А вы не могли бы?..
— Позже, — буркнула Роксана, вешая трубку.
Она набрала другой номер и попала на автоответчик. Черт, где ты, Мартен?
— Я всегда мечтал побывать в Норвегии, — доверительным тоном сообщил мужчина, три минуты назад подсевший за ее столик.
Кирстен кисло улыбнулась. Сорок лет, костюм-галстук, женат — на пальце обручальное кольцо. Он заговорил с ней, попросил разрешения "составить даме компанию" (вместе со своим пивом) и теперь бубнил, не закрывая рта:
— Фьорды, викинги, триатлон — все это просто…
Кирстен сдержалась — не спросила у зануды: "Вы действительно едите лягушек и заплесневевший сыр? А правда, что забастовка — ваш национальный вид спорта? Все французы страдают особой тупостью к языкам?" Вообще-то, внешность у типа необычная, но интересная. Можно убить двух зайцев: взять этого с собой в гостиницу и убедить "месье Миньона" отстать. Так-то оно так, но… Физическая привлекательность — еще не всё, даже на одну ночь… Кроме того, ее мысли заняты другим французом.
Она тяжело задумалась, и тут забрякал ее телефон. Собеседник бросил на него раздраженный взгляд. Ага, господин Король-клише-о-Норвегии не терпит конкуренции и пауз.
— Слушаю. Кирстен…
— Это Роксана, — произнесла капитан Варен на средненьком английском. — Ты не знаешь, где Мартен?.. Я нашла Гюстава!
— Что?
Луна, освещавшая остов здания, исчезла за тучами. Снова пошел снег. Белые хлопья порхали между обгоревшими стенами Института Варнье, собираясь в пухлое одеяло, летали по разоренным коридорам, как будто искали, где приземлиться. Изуродованные лестницы, обугленные оконные рамы, комнаты, открытые всем ветрам и похороненные под снегом… Ксавье не забыл топографию своих бывших владений и легко ориентировался в лабиринте.
— Думаю, я его видел, — неожиданно сказал он, когда они пробирались между двумя высокими стенами.
— Кого?
— Гиртмана. Кажется, однажды он попался мне на глаза.
Сервас резко остановился.
— Где?
— В Вене. Почти два года назад. В пятнадцатом году. На двадцать третьем Европейском конгрессе психиатров. Присутствовало больше тысячи делегатов от Европейской психиатрической ассоциации. В ней состоит около семидесяти тысяч человек.
Вена… У Серваса в кармане лежала фотография: Гюстав на фоне одного из знаменитейших пейзажей Австрии.
— Я не знал, что в Старом Свете столько психиатров, — сказал он, повысив голос, чтобы перекричать завывание ледяного ветра, бившего его по затылку.
— Безумие вездесуще, Мартен. Рискну утверждать, что оно правит миром. Согласен? Мы пытаемся быть рациональными, хотим понять — но понимать нечего: каждый день нашей жизни безумней предыдущего. Легко затеряться, когда тебя окружает толпа.
— Почему ты ничего не сказал мне?
— Я довольно долго считал, что все придумал. Но теперь… Я часто об этом думаю и все больше уверяюсь: это был Гиртман.
— Рассказывай.
Они пошли назад по собственным следам, перешагивая через кучи щебня и металлические балки. Снежинки таяли у них на плечах.
— Я присутствовал на одном из заседаний. Какой-то тип попросил разрешения сесть рядом. Он представился Хазановичем. Очень симпатичный, мы обменялись несколькими шутками на английском — докладчик оказался редкостным занудой. Хазанович предложил выпить кофе.
Ксавье замолчал, обошел груду обломков и продолжил:
— Он сказал, что работает психиатром в Сараево. Война в Боснии закончилась двадцать лет назад, но к нему все еще приходят пациенты с тяжелым посттравматическим синдромом. По его словам, у пятнадцати процентов жителей страны имелись симптомы этого заболевания, а в некоторых городах, переживших осаду, и все пятьдесят. В Сараево его ассоциация применяла метод групповой терапии.
— И ты думаешь, Хазанович и был Гиртманом? Как выглядел этот человек?
— Рост и возраст соответствовали. В остальном — неузнаваем. Цвет глаз, форма лица, носа, подсаженные волосы, даже голос… Всё другое. И еще — он носил очки.
Сервас остановился.
— Поправился? Похудел?
— Ни то ни другое. Вечером мы оказались на одном приеме. С ним была женщина, красавица, высший класс, а платье такое, что все оборачивались. Мы продолжили разговор на профессиональные темы, я упомянул, что директорствовал в Институте Варнье, и он проявил живейший интерес: ничего удивительного, институт стал легендой в сообществе.
Хазанович признался, что увидел мою фамилию в списках участников, решился познакомиться, но не стал напоминать трагический инцидент с пожаром — считал, что это может прозвучать неуместно…
"Легенда… Не только среди психиатров", — подумал Сервас, но комментировать не стал.
— Он задал массу вопросов. О методах и курсах лечения, "пансионерах", безопасности, о том, что случилось… Разговор естественным образом зашел о Гиртмане.
Голос Ксавье сделался совсем тонким. Луч его фонарика метался по стенам. Под ногами хрустела кирпичная крошка, низ брюк доктора стал белым от гипсовой пыли. Они приближались к выходу.
— В какой-то момент я вдруг понял, что он слишком осведомлен — и о прошлом, и о швейцарце. Он не только задавал вопросы, у него обо всем было свое устоявшееся мнение. Некоторые детали привлекли мое внимание, потому что я не помнил, чтобы пресса их упоминала.
— Какие именно?
— Например, он знал, что видел Гиртман из окна своей камеры в институте.
— Об этом могли писать…
— Где? Ладно, допустим, в местной газете. Но как информация дошла до боснийского психиатра?
— Всё?
— Нет. Он настойчиво возвращался к описанию высокой сосны, говорил о символике дерева в философском смысле: "Оно соединяет три уровня космоса: подземный, где растут корни, поверхность земли и небо". Упоминал библейские Древо жизни и Древо познания добра и зла, дерево, под которым на Будду снизошло просветление, и Древо Смерти из учения каббалы. Я бы назвал это зацикленностью на символах.
— Ну, и?..
— Гиртман однажды говорил со мной об этом теми же самыми словами…
Сервас замер, его пробрала дрожь — наверное, от холода.
— Ты уверен?
— Тогда я не сомневался. И был потрясен. Гиртман наслаждался моим смятением. А потом… сам знаешь, как это бывает, — пришли сомнения. Нужно было записывать, а я этого не сделал. Начал сомневаться в собственной памяти, спрашивал себя: ты ничего не домыслил постфактум, дружок?
— Нужно было поговорить со мной.
— И что это изменило бы?
Они покинули развалины и направились к машинам, которые почти исчезли под снегом.
— Что скажешь обо всем этом сегодня? — спросил Сервас.
Ксавье остановился. Обернулся.
— Думаю, я тогда видел Гиртмана.
Психиатр посмотрел сыщику в глаза.
— Ты проверял, существует ли доктор Хазанович, психиатр из Сараево?
— Существует.
— И как он выглядит?
— Понятия не имею. Так далеко мои разыскания не зашли. Я убедил себя, что все выдумал.
— А теперь переубедился?
— Да.
Внезапно ожил телефон Серваса. Оказалось, за то время, что не было сигнала, ему пришли несколько мейлов и два голосовых сообщения.
У него зачастил пульс.
Кирстен и Роксана.
25. Встреча
— Что ты делаешь?
Он поднял глаза. Марго стояла в дверях, опираясь плечом о косяк.
— Мне нужно уехать на несколько дней, — ответил он, укладывая в чемодан свитер. — По работе.
— Что тебе нужно?
Сервас посмотрел на побагровевшую от злости дочь. Марго всегда с полоборота впадала в ярость — по пустяковому поводу, из-за глупой мелочи, чего с ним самим никогда не случалось.
Он застыл над чемоданом.
— В чем дело?
— Ты уезжаешь?
— Всего на несколько дней.
Она покачала головой.
— Не могу поверить! Я тебя почти не вижу с тех пор, как приехала. Ты исчезаешь, появляешься дома ночью. Ты вернулся час назад, папа… И вот уже собираешь чемодан и объявляешь: "Вернусь через несколько дней!" Можешь объяснить, что я здесь делаю? Зачем я тебе? Сижу тут одна, как идиотка… Позволь напомнить — ты не так давно вышел из комы, и врачи велели тебе угомониться!
Сервас начинал злиться. Он ненавидел, когда его воспитывали. Хотя Марго права.
— Не волнуйся, — примирительным тоном попросил он, — я хорошо себя чувствую. Ты должна вернуться к нормальной жизни. Тебе здесь плохо; я же не слепой, вижу…
Он сразу пожалел о последней фразе. Она вцепится в эти слова, как щенок в тапочку. Марго любила вырвать предложение из контекста и вернуть собеседнику, как бумеранг. Ей бы заместителем прокурора работать. Или генеральным адвокатом.
— Что ты сказал?! — Голос девушки сорвался. — Ушам не верю!
Нет, он не прикусил язык, как следовало поступить, а попросил:
— Не надо квохтать надо мной, умоляю; со мной всё в порядке.
— Убирайся к черту!
Марго убежала. Сервас закрыл чемодан и вышел из комнаты.
— Марго!
Она сорвала с крючка бушлат, схватила "Айпод", врубила звук на максимум и бросила:
— Успокойся. Когда вернешься, меня тут не будет.
Прозвучало как угроза.
— Марго…
Она не услышала — снова вставила наушники — и отвернулась. В глазах у нее стояли слезы, а Сервас никогда не умел утешать и не знал, что сказать, как развеять печаль дочери, хотя его настораживало, что в последнее время девушка нервничает чаще обычного.
— Марго! — повторил он, повысив голос, но она уже пулей летела к двери. Схватила ключи со столика и выскочила из квартиры, даже не оглянувшись.
— Дерьмо! — выругался он. — Дерьмо, дерьмо, дерьмо!
Прошло полчаса, но Марго не вернулась. Сервас закрыл чемодан и раз шесть написал дочери. Наконец телефон зазвонил, и он бросился сдвигать зеленую кнопку на экране.
— Я внизу — объявила Кирстен.
— Спускаюсь… — Мартен с трудом справился с разочарованием.
Мне пора. Кирстен уже здесь. Позвони, пожалуйста.
Он хотел написать, что любит ее и постарается измениться, но подумал, что глупо объясняться по телефону, — и ничего не стал добавлять. Уже на выходе вспомнил, что Стелен пообещал обеспечить Марго защиту, но так ничего и не сделал.
Завтра же напомню ему…
— Уверена, что он за тобой следил?
Сервас задал вопрос, глядя на черную ленту дороги, освещенную фарами. Белая разметка, то сплошная, то пунктирная, мелькала перед глазами в гипнотическом ритме.
— Да. Уверена.
— Может, какой-то псих развлекается, пугая женщин на улицах?
— Все может быть. Но…
Мартен взглянул на норвежку. Приборная панель подсвечивала ее профиль на фоне черного окна. Несколько секунд они молчали, пока обгоняли шумный грузовик с прицепом. Здесь, на горе, снег не шел, зато собирался дождь: первая крупная капля уже разбилась о лобовое стекло, за ней поспешили вторая, третья…
— Но ты в это не веришь.
— Нет.
— Потому что тебе кажется странным подобное совпадение: незнакомец преследует тебя именно в тот момент, когда мы…
— Верно.
Час спустя они выехали из Тулузы и по А64 направились на запад, к деревне Оспитале-ан-Комменж. Навстречу буре, если судить по тому, как гнулись под ветром деревья на склонах.
— Ты правда веришь, что мы найдем там Гюстава? — спросила Кирстен.
— Слишком легко, да?
— Скажем так: на Гиртмана это не похоже.
Сервас молча кивнул.
— Что будем делать, когда приедем? — спросила она.
— Для начала поселимся в отеле, а завтра утром пойдем по новому кругу: мэрия, школы… И будем надеяться на удачу. В местечке всего двести жителей. Если мальчик там, мы его найдем.
Он сам-то верит своим словам? Кирстен права: слишком легко. Что-то тут не так. Со швейцарцем легко не бывает. Только не с этим человеком.
Марго сидела в интернет-кафе и смотрела, как отец выходит из дома и присоединяется к своей новой напарнице. Они сразу оживленно заговорили о чем-то и направились к стоянке. У девушки сжалось сердце. Она что, ревнует? Фу, как стыдно…
Марго действовала импульсивно, чтобы испытать отца, хотела вынудить его реагировать, в кои-то веки сделать выбор между ней и работой. Она надеялась, что он останется — ради нее, — и была идиоткой. Девушка посмотрела на экран телефона.
Мне пора. Кирстен уже внизу. Позвони, пожалуйста.
Он сделал свой выбор.
— Придется остановиться, газ на исходе. — Сервас кивнул на указатель. — До заправки один километр.
— Хорошо. Заодно зайду в туалет.
По залитой лужами аппарели он въехал на стоянку, следуя за темно-синим фургоном. Водитель еле тащился, и майор с трудом сдерживал желание посигналить. Он припарковался под навесом с колонками, чтобы укрыться от ливня и ветра, который сотрясал машину. У входа в мини-маркет стояло штук десять автомобилей. Как только Мартен выключил зажигание, Кирстен отстегнула ремень безопасности, подняла воротник, открыла дверцу и побежала на свет. Сервас тоже вышел. Еще две машины заняли соседние колонки. Он вставил пистолет-инжектор и автоматически нажал на пуск, размышляя о том, что сказал ему в развалинах Ксавье.
Конечно, это самое простое объяснение: швейцарец изменил внешность. Но как быть с видео? Тип похож на того человека, которого он помнит, а по времени это снято позже встречи Ксавье с боснийский психиатром. Может, доктор ошибается? Что, если Хазанович не был Гиртманом? Не исключено, что память изменяет Ксавье. Или швейцарец гримировался, клеил бороду, вставлял линзы и другие хитрые причиндалы, которые используют киношники?
Майор посмотрел на фургон со следами ржавчины на подвеске и порожках. Дверь кабины открыта, внутри темно, как в пещере, и пусто. Наверное, водитель расплачивается. Он перевел взгляд на кассы минимаркета: никого.
Сервас поежился — он ненавидел фургоны. В таком же увезли похищенную Марианну. Они тогда нашли его брошенным на похожей площадке, в стороне от шоссе. Темно-синего цвета… С пятнами ржавчины… На зеркале висели четки из косточек оливы с серебряным крестом. А в машине у соседней колонки?.. Стекло слишком грязное, не разглядеть, но майор готов был держать пари, что видит четки.
Он сделал глубокий вдох.
Отпустил спуск инжектора. Протиснулся между двумя колонками. Медленно обошел машину. Бросил взгляд на номер и застыл: стертые буквы и цифры делали его нечитаемым.
Кирстен!
Он выскочил под дождь и побежал.
Она вошла в туалет и почувствовала странный запах. Септик и мужской лосьон? Откуда? Уборщик? Посетитель, который ошибся дверью?
Крыша протекала — посреди туалета стояло ведро со шваброй, на дверях двух кабинок висели таблички "Неисправен". Она подняла глаза, но пятен на потолке не увидела. А вот маленькое окошко была приоткрыто — слышался шум дождя. Из трех ламп горела одна, да и то тускло, оставляя углы темными.
Кирстен поежилась, но вошла в третью кабинку, закрыла за собой дверь, спустила колготки и трусы, села. Она думала о словах Серваса: слишком легко. Фотография Гюстава, "забытая" на нефтяной платформе, теперь школа… Он думает, что все получается слишком легко. Так оно и есть.
Норвежка вздрогнула — ей почудился какой-то звук. Скрипнула дверь. Не соседняя — первая. Она прислушалась, но дождь так сильно барабанил по крыше, что остальных звуков было не различить.
Кирстен встала, спустила воду. Помедлила секунду, но из-за двери ничего не было слышно, и она вышла. Посмотрела на висящие в ряд зеркала над раковиной. Увидела в одном из них, слева, силуэт. Повернула голову — и перестала дышать.
Он стоял рядом с ведром, "вооруженный" шваброй. Высокий очкарик, преследовавший ее на улицах Тулузы, поднял швабру за ручку и разбил последнюю еле светившую лампу. Темнота. Кирстен не успела промолвить ни слова, а он уже прижал ее к стене под окном. Ливень хлестал по стеклу, и капли брызгами слюны летели на щеку женщины.
— Привет, Кирстен.
Она с трудом сглотнула. Кирстен… Попыталась успокоить дыхание — и не смогла. Кровь стучала в висках, перед глазами плавали искры. Она с трудом различала его лицо в тусклом свете с парковки, а теперь узнала — и сердце едва не выскочило из груди. Он что-то сделал с глазами и ртом, подсадил волосы и изменил их цвет — если это не парик! — но у нее не осталось сомнений. Это он.
— Что тебе нужно? — спросила она придушенным голосом.
— Шшшшшш…
Его рука молниеносно нырнула под юбку. Длинные горячие пальцы погладили правое бедро. Кирстен закусила губу.
— Как же давно мне хотелось это сделать, — прошептал он ей на ухо.
Она не ответила — была не в силах, — но пульс участился, ноги задрожали, глаза закрылись сами собой.
Сервас ворвался в магазин, оттолкнув замешкавшуюся пару.
— Потише! — возмущенно крикнул ему вслед мужчина.
Но он уже бежал к туалетам, пытаясь сориентироваться по месту. Так: мужской справа, дамский слева.
Мартен толкнул дверь. Позвал ее.
Шагнул вперед.
Внутри было темно, и он напрягся, но потом увидел Кирстен. Она сидела на полу под окном и истерически рыдала. Майор подошел, инстинктивно озираясь на три закрытых двери, опустился на колени, протянул руку, и она прижалась к нему всем телом. Так они и сидели, переплетясь в странном объятии, как две тряпичные куклы; потом Кирстен расслабилась, и Сервас спросил:
— Что он сделал?
Следов борьбы и беспорядка в одежде он не заметил.
— Он меня… ничего… только трогал…
— Он уже далеко.
Они искали повсюду — внутри, на улице — и поняли, что хозяин бросил фургон. Он все предусмотрел.
— Можно закрыть шоссе?
— В трех километрах отсюда есть выезд, он уже далеко.
Несколько минут назад один из покупателей супермаркета сообщил, что у него пропала машина. Сервас собрался было передать номера жандармам, но сообразил, что поставить заграждение все равно не успеют.
Не стал он звонить и в службу криминалистического учета — они сразу поставят в известность Стелена и все начальство. У него отберут дело и отдадут другому сотруднику. Не выздоравливающему. Ни за что! Ему не требуется подтверждение: здесь, на этой заправке, их со швейцарцем пути пересеклись.
— Поверить не могу! Как он оказался тут одновременно с нами? — Глаза норвежки еще не просохли от слез.
Сервас смотрел на машины, выезжавшие со стоянки. Из-под шин летели брызги грязной воды, "дворники" судорожно метались по стеклам. Они сидели на оранжевых пластиковых банкетках в углу пустого в этот час ресторанчика.
— Как долго он ехал впереди нас? Увидел в зеркале, что я включил поворотник, и сделал то же самое, не упустил возможности… Гиртман — мастер импровизации. — Майор бросил взгляд на двери туалетов. — Как ты себя чувствуешь?
— Нормально.
— Уверена? Может, вернемся в Тулузу? Хочешь встретиться с кем-нибудь?
— С кем "кем-нибудь"? С гребаным психиатром? Я в порядке, Мартен. Правда.
— Хорошо. Поехали, здесь нам больше делать нечего.
— Не предупредишь коллег?
— Зачем? Чтобы Стелен забрал дело? Давай найдем отель. Переночуем, а утром поедем.
— В одном мы можем быть уверены: Гиртман здесь, совсем рядом, — сказала Кирстен. — Следует за нами по пятам.
"Да, — подумал Сервас. — Как кошка за мышью".
Заехав на заправку, он дважды звонил Марго, но попадал на голосовую почту. Наконец дочь расщедрилась на эсэмэску.
Хватит звонить. У меня все в порядке.
За окнами все так же лил дождь, ночь была непроглядно-темная, и Сервас видел свое отражение в стекле. Человек в ярости. И в безвыходном положении. Он был один. Не только за столом, но и в ресторане. Кирстен пошла прямо в номер, сказала, что хочет принять душ. Мартен поужинал антрекотом и жареной картошкой, в которую налили слишком много масла. Половина еды осталась на тарелке.
— Все так плохо? — поинтересовалась хозяйка.
Он разубедил ее, как сумел, и женщина отстала, поняв, что клиент не расположен к общению.
Мысли неожиданно перескочили на Гюстава. Знает ли Гиртман, куда они направлялись, кого надеялись увидеть? Что, если швейцарец снова спрячет мальчика? Он мастер на такие штуки, обожает фокусы! Вдруг ребенок завтра не появится в школе? Нужно позвонить в ближайшую жандармерию, попросить их найти Гюстава, отправить его в безопасное место и стеречь — до их появления.
Но Сервас чувствовал себя слишком усталым для любых телодвижений. И не понимал побуждений Гиртмана. В чем его интерес? Если он знал их планы, следовало по-тихому увезти мальчика, не привлекая внимания. К несчастью, этот вопрос он мог решить. Тут они бессильны…
От мысли о Гюставе Сервасу стало не по себе. Он не может воспитывать маленького мальчика. Ни при каких обстоятельствах. Из головы не шли обстоятельства смерти Жансана. Полицейский пистолет. Он, Сервас, недалеко от места преступления. И подозрения, которые неминуемо падут на него.
Сыщик почувствовал себя ужасно одиноким. Повсюду царила тишина, и в голову пришла странная мысль: что, если, кроме них, в отеле никого нет? После случая на дороге голова болела все сильнее. Мартен всматривался в кофейную гущу, как будто надеялся найти решение на дне чашки. От дурацкого занятия его отвлек телефон.
Кирстен.
— Мне страшно, — без лишних предисловий сказала она. — Приходи… пожалуйста.
Он остановился перед тринадцатым номером и постучал. За дверью было тихо. Выждав несколько секунд, постучал еще раз, занервничал и уже собирался применить кулак, но тут дверь распахнулась. На пороге стояла Кирстен в халате, с мокрыми волосами.
Она закрыла за ним дверь, отступила к столику с маленьким электрическим чайником и пакетиками "Нескафе". Сервас не знал, что делать, как ее утешить, и чувствовал себя неуютно. Его временная напарница — привлекательная женщина, но ситуация неловкая.
— Я буду напротив. Запрись на два оборота и сразу зови, если что. Телефон будет у меня под рукой.
— Лучше ночуй здесь, — ответила Кирстен.
Сервас огляделся и увидел только кресло, на вид очень неудобное.
— Можно взять смежные номера…
Потом он будет спрашивать себя, кто сделал первый шаг, кто разбил лед. Вспомнит, что видел через плечо неоновую вывеску отеля напротив… Она прижималась к нему… Голубой свет отражался от капотов машин… У въезда на стоянку росли две высоких черных сосны… Пиренеи были где-то там, прямо перед ними, прятались в ночи.
Мартен поцеловал женщину, и они встретились взглядами, как будто каждый ждал, что другой зажмурится первым. Кирстен не отводила глаз, как будто искала в нем первородную истину, а потом укусила его за мочку и лизнула ухо, раз-другой-третий. Он отодвинул полы халата, погладил небольшие упругие груди; она прижала ладонью выпуклость в его брюках, прогулялась пальцами вниз, потом вверх, вспомнив, как девочкой однажды завернула речной голыш в тряпочку и много дней таскала в кармане, то и дело гладя его, наслаждаясь ощущением твердости…