Майор Мартен Сервас. Книги 1-6 — страница 28 из 41

35. Желчь

Мы всю жизнь сравниваем. Дома, телевизоры, машины, отели, закаты, города, страны. Сравниваем фильм с его ремейком, интерпретации одной и той же роли. Нашу жизнь "до" и сегодня, друзей, какими они когда-то были, с их нынешними ипостасями. Полиция сравнивает отпечатки пальцев, следы ДНК, свидетельские показания, версии задержанных и даже — если предоставляется возможность — оружие и боеприпасы.

Это называется сопоставительными стрельбами. В Тулузе за подобные… сравнения отвечает секция баллистики полицейской научной лаборатории. Они разместились на четвертом этаже комиссариата.

Стенд и контейнер для боеприпасов держат в подвале. На первом этапе осматривают оружие. Так, наличие или отсутствие пыли может указать, сколько времени прошло с последней стрельбы, и если пыли больше рядом с затвором, значит, оружием давно не пользовались. О "ЗИГ-Зауэре", которым занимался эксперт, сказать этого было нельзя, хотя его хозяин майор Сервас заявил, что не стрелял много месяцев. В последний раз, если верить его словам, он доставал оружие из кобуры в полицейском тире, и результаты были, мягко говоря, скромные. "Странно", — сказал себе Торосьян, хмуря лоб. Ему очень нравился Сервас, но этот "ЗИГ-Зауэр" был в деле совсем недавно.

Он сделал запись в маленьком блокноте и положил пистолет с этикеткой к "собратьям". "Закончу проверку и "отстреляю" сразу все оружие".

* * *

Звонок Марго.

Он спустился по ступеням террасы и прошел метров сто по заснеженной улице в сторону магазинчиков, надеясь, что дочь все-таки ответит. Ну наконец-то…

— Папа… Скажи, что у тебя все в порядке. Я ужасно волновалась.

Голос сдавленный… Она сейчас заплачет.

У Серваса скрутило желудок.

— Со мной все хорошо, милая, — поспешил уверить он, неловко обходя сугробы. — Ночь была… беспокойная, а так все хорошо. Прости, я не видел твоих сообщений, только что прочел.

— Это не важно, не принимай всерьез; я злилась, вот и…

— Забудь, детка. Я уже забыл.

Сервас сказал неправду: его расстроили беспричинная грусть и сетования дочери. Марго впервые в жизни открыто задалась вопросом: "Что я для тебя значу, папа? Почему я всегда на последнем месте?" Возможно, она не так уж не права и он никчемный отец…

— Как это забыл?! — возмутилась Марго.

О черт! Только не это… Какой же ты идиот, Мартен! Сейчас она снова заведется… Он хотел бы сказать, что любит ее, что найдет время и пусть она даст ему шанс, а вместо этого всю оставшуюся дорогу терпел выговор, мычал в ответ что-то нечленораздельное, но прервать поток сердитых слов не мог.

Войдя в аптеку, майор спросил "Примперан" [282].

— В деревне была вечеринка? Веселились всю ночь? — Провизор улыбнулся.

Сервас удивленно вздернул брови.

— За последние пять минут этим препаратом интересуется второй человек.

Майор распрощался, пошел назад и сел на террасе, чтобы дослушать монолог дочери.

— Здравствуйте, — сказал подошедший официант.

— Принесите мне кофе…

— С кем ты разговариваешь? — спросила Марго.

— Я в кафе, — чуть раздраженно объяснил Сервас.

— Ну и прекрасно, тогда я прощаюсь. И больше не говори мне — никогда! — что я обращаюсь с тобой по-матерински, потому что это ты ведешь себя как маленький мальчик. С тобой очень тяжело, папа.

— Мне жаль, что ты так это воспринимаешь.

— Не жалей. Меняйся. Целую.

Сервас с удивлением смотрел на телефон: Марго четверть часа читала ему нотацию, воспитывала, не дала вставить ни слова, а потом взяла и просто отсоединилась!

* * *

Кирстен стало легче, тошнота не прошла, но ее хотя бы больше не рвало. Куда провалился Мартен, будь он неладен? Прошло уже двадцать минут! У нее начиналась мигрень, рот словно песком набили, между лопатками болело. Она поплелась в ванную — нужно смыть пот, да и воняет от нее, как от бродяжки со стажем.

Кирстен почистила зубы, бросила на пол полотенца, разделась и вошла в кабину. Открыла кран и скользнула под воду.

Ровно через четыре минуты она вышла, брезгливо принюхалась и настежь открыла окно.

Холодный воздух подействовал как лекарство. Солнце ласкало кожу, ветерок-утешитель кинул в лицо горсть снежинок. Вдалеке залаяла собака, раздался колокольный звон, как будто кто-то позвал кого-то. "Приятно быть живой", — подумала она.

Снизу к гостинице поднималась машина. Кирстен перевела взгляд на шале. "Вольво" на месте не было. Проклятье… Она подхватила с неубранной постели бинокль и вернулась к окну.

Машина приближалась, но рассмотреть, кто сидит внутри, не было никакой возможности. Кирстен направила бинокль на окна шале: одно было открыто, и занавески танцевали снаружи, вырвавшись на волю.

Кирстен, как загипнотизированная, наблюдала за этим безмолвным белым сияющим балетом, пока появившаяся Аврора Лабарт не разрушила очарование. Женщина наклонилась, поймала разметавшиеся полотнища и закрыла окно.

Действо продлилась десять секунд, но Кирстен получила нужную информацию. В машине ехал либо придурок Лабарт, либо придурок Лабарт с Гюставом.

* * *

Аврора увидела автомобиль мужа, который поднимался от аптеки: из выхлопной трубы вырывался густой темный дым. Что творит этот идиот? Аптека всего в километре; зачем он вообще взял машину, а теперь еще и гонит как подорванный? Этот слизняк дико раздражал ее, но сейчас он прав: они вляпались. И что хуже всего — по ее вине. Она не подумала, что снотворное так подействует на Гюстава, а ведь знала, что мальчик тяжело болен и печень у него хрупкая… Гиртман не раз предупреждал их. Атрезия желчевыводящих путей, вот как это называется, а если человеческим языком — отсутствие желчных протоков либо частичное или полное их зарастание; желчь не выделяется из печени, что приводит к смерти пациента вследствие вторичного цирроза. Поражает одного ребенка из десяти или даже двадцати тысяч.

Узнай швейцарец, что они дважды давали мальчишке наркотик, чтобы тот не мешал играм на вечеринках, она гроша ломаного не даст за их судьбу. Он будет беспощаден. Гиртман дорожит ребенком больше жизни. Аврора часто спрашивала себя: неужели швейцарец — отец? Но кто же тогда мать? Ни она, ни Ролан никогда не видели эту женщину.

Она вошла в комнату Гюстава, поморщилась от запаха рвоты, сорвала с постели испачканные простыни и одеялко, швырнула на пол. Из ванны донеслись характерные звуки: Гюстав стоял на коленках перед унитазом, его мучительно рвало.

Малыш тяжело дышал, волосики прилипли к вспотевший голове, так что просвечивала розовая кожа. Он услышал шаги за спиной, встал и посмотрел на Аврору с печалью и невысказанным вопросом. "Боже, этот мальчик никогда не жалуется, только требует, чтобы приехал отец…" — подумала Аврора и едва не задохнулась от стыда.

Потрогав лоб Гюстава, она поняла, что у него сильный жар.

Внизу открылась дверь.

На лестнице раздались шаги Ролана.

Аврора помогла Гюставу раздеться, попробовала рукой воду и поставила его под душ.

— Давай, милый, тебе станет легче.

— Горячо! — пожаловался он.

— Ничего, зато полезно и сразу станет легче, — повторила Аврора.

В комнату вошел Лабарт, увидел кучу белья на полу, подошел к двери ванной и выпалил с порога:

— Легавый был в аптеке!

Аврора обернулась, полоснула его взглядом как бритвой, не переставая намыливать спину Гюставу, и указала свободной рукой на принесенный мужем пакет.

— Дай сюда.

— Ты слышала, что я сказал? — спросил он, передавая лекарство.

— Посмотри на меня, Гюстав, — мягко попросила Аврора, проигнорировав мужа, открыла бутылочку и поднесла горлышко к губам мальчика. Тот сморщился.

— Оно противное.

— Знаю, солнышко, зато полезное.

— Осторожней! — вскрикнул Лабарт. — Не переусердствуй!

Блондинка убрала лекарство, с презрением взглянув на мужа.

— Я испачкал постель, — виноватым тоном произнес мальчик.

Аврора поцеловала его в лоб, погладила по мокрым волосам.

— Ничего, дружок, мы сейчас всё перестелем. — Она повернулась к Ролану. — Помоги, будь любезен. Приведи комнату в порядок.

Фраза прозвучала небрежно-оскорбительно, но Лабарт молча кивнул и вышел из ванной. Аврора вытерла Гюстава, дала ему чистую пижамку.

— Чувствуешь себя лучше?

— Немного.

— Где болит, покажи…

Он положил ладошку на вздувшийся твердый живот.

— Знаешь, ты очень храбрый мальчик, — сказала женщина, и Гюстав ответил вымученной улыбкой. "А ведь он и вправду храбрый, — подумала Аврора, — наверняка в отца. Сражается с болезнью, как маленький солдат. Что еще, кроме этого свинства, он испытал за свою короткую жизнь?"

Она несколько минут просидела рядом с ним на корточках, ободряюще улыбаясь.

— Ну пошли в постель; бог с ней, со школой, обойдется сегодня без тебя.

Через окно в комнату ворвался свежий ветер, пошевелил шторы.

— Ложись, — велела Аврора. — Я сейчас вернусь. Тебе вправду стало легче?

Гюстав кивнул — очень серьезно, совсем как взрослый.

— Здо́рово! Позови, когда захочешь есть.

Она оставила мальчика одного и пошла вниз, к мужу.

* * *

— Тот тип, что заявился сегодня ночью… — начал Лабарт, но она не дала ему договорить.

— Я все поняла, ни к чему повторяться. Зачем ты оставил окно в детской открытым?

— Там воняло…

— Тебе мало, что малыша рвет? Хочешь его смерти?

— Я проследил, куда он пойдет, этот легавый… — Ролан как будто не услышал слов жены. — Он меня не заметил — говорил по телефону и выглядел недовольным. Я хотел посмотреть, вернется он в отель или нет.

— И?..

Аврора включила кофемашину.

— Он сел на террасе выпить кофе. Пришлось оставить его и вернуться… тут… у нас более срочные дела…

Ролан почти извинялся — и сразу об этом пожалел: покажешь Авроре свою слабость, она тут же вонзит тебе клыки в ногу.

— Я подумала, они готовят треклятый сироп при тебе, — уязвила мужа блондинка. — Мальчик навлечет на нас беду, рвота у него не прекращается, не знаю, что и делать… Надеюсь, ты не зря ездил в аптеку.

Ролан хорошо расслышал упрек в тоне жены и спросил себя, с чего вдруг она решила сделать виноватым его. Ну да, он сам предложил Хозяину приютить мальчика, когда директриса предыдущий школы начала задавать "деду" слишком много вопросов, но Аврора тогда восприняла эту идею с восторгом. Они так и не смогли завести детей, и она заботилась о Гюставе, проводила с ним время и делала это с радостью. Но наркотик ребенку предложила дать сама, а он пробовал ее разубедить.

Увы, Лабарт знал, что спорить бесполезно, особенно в напряженные моменты, и сказал одно:

— Наверное, стоит предупредить Его.

Повисшая пауза не сулила ничего хорошего. Ответ прозвучал как удар хлыста:

— Предупредить его? Ты псих или идиот?

* * *

Кирстен увидела, что Мартен возвращается, затушила сигарету и закрыла окно. Вернула на вешалку пальто и пошла в ванную.

Отражение в зеркале ничем ее не порадовало: под глазами синяки, цвет лица как у трупа. Она проверила, не пахнет ли изо рта, подышав в ладонь.

Вошедший Сервас протянул ей аптечный пакет. Кирстен достала лекарство, выпила сироп из горлышка, как воду, и сказала:

— Кто-то уезжал из шале на "Вольво" и вскоре вернулся.

— Кто?

— Лабарт. У него был точно такой же пакет…

Сыщик нахмурился.

— Ты уверена? Он нес аптечную упаковку?

— Я не уверена, но похоже на то. Выглядел он встревоженным.

Сервас подошел к окну, посмотрел на шале. Он тоже тревожился — за Гюстава.

* * *

На письменном столе завибрировал телефон. Не его личный, не повседневный, другой. Лабарт содрогнулся. Неужели швейцарец уже узнал? Но как? Воистину, с Гиртманом недолго и параноиком стать… Он взглянул на экран мобильника.

Ты там?

Да.

Хорошо, есть изменения.

Какие?

Я хочу видеть Гюстава. Сегодня

вечером. В обычном месте.

О господи… Профессору показалось, что ему в горло вцепилась рысь и не дает ни вздохнуть, ни выдохнуть.

Что происходит?

Ничего. Я хочу видеть Гюстава,

только и всего. Сегодня вечером.

У Лабарта кровь застыла в жилах, захотелось позвать на помощь Аврору, но время заканчивалось, нужно было отвечать, иначе швейцарец насторожится.

Какие-то проблемы?

Проклятье! Отвечай, идиот! Говори же, не молчи!

Гюстав заболел; похоже, что гриппом.

У него температура?

Не очень высокая.

Когда поднялась?

Вчера вечером.

Врач был?

Да.

Сердце Лабарта пустилось вскачь. Он смотрел на экран, ожидая следующего сообщения, как приговора.

Тот же, что всегда?

Лабарт колебался. Гиртман засомневался? Пытается подловить его?

Нет. Другой. Это случилось в воскресенье.

Что вы ему даете?

Аврора занимается Гюставом. Позвать ее?

Ни к чему. Я буду сегодня вечером.

Но как?.. В отеле полицейские,

они следят за шале!

Это моя проблема.

Хозяин, не думаю, что это

хорошая идея.

Об этом судить мне. Сегодня

вечером. В 20:00.

Гиртман вышел из чата.

Черт! У Ролана зачесалось все тело. Ему нужен воздух!

Профессор пошатываясь добрался до окна, толкнул створки и сделал глубокий вдох, уставившись невидящим взглядом на белый сверкающий пейзаж.

Швейцарец будет здесь вечером.

Зачем он, Ролан, сказал, что у Гюстава грипп? Почему не гастрит? Безумие какое-то…

Вдруг мальчик проговорится, что не видел никакого врача? Все время, пока он писал книгу, Ролан Лабарт воображал себя Гиртманом. Он стал им. Ходил по улицам Тулузы и разглядывал женщин, как делал бы швейцарец, и чувствовал себя сильным, могущественным, жестоким, беспощадным. Бред! Идиотизм! Пустые слова! Боялся ли он? Еще как! Швейцарец — не фантазия, а проклятая реальность, вторгшаяся в его жизнь.

Ролан вспомнил их первую встречу в книжном магазине, в Тулузе. Он должен был подписывать книгу, но за полчаса к нему никто не подошел, а потом вдруг появился один читатель. На вопрос "кому?" мужчина ответил: "Юлиану". Лабарт рассмеялся, но собеседник невозмутимо изучал его через стекла очков, и по спине профессора пробежал холодок.

Он собирался сесть в свою машину на втором уровне подземного паркинга Жан-Жорес, когда из темного угла материализовался читатель, напугав его до полусмерти.

— Нельзя так подкрадываться к людям!

— Вы допустили ошибку на странице сто пятьдесят три, — сказал Гиртман. — Все было не так.

Лабарт сразу понял, что перед ним не обманщик и не самозванец, а настоящий Юлиан Гиртман.

— Это вы? — пролепетал он.

— Не бойтесь. Книга получилась хорошая. В противном случае вам следовало бы меня опасаться.

Ролан хотел просто рассмеяться, но попытка вышла жалкая.

— Я… Я… Я не знаю, что сказать… Это такое великое… счастье.

Он поднял глаза, чтобы взглянуть в лицо собеседнику. Ему казалось, что тот нависает над ним, а Гиртман просто был намного выше. Швейцарец протянул ему телефон:

— Держите. Мы скоро увидимся. Главное — никому ничего не говорите.

Но Лабарт, конечно же, рассказал Авроре, у них никогда не было друг от друга секретов.

— Я хочу с ним встретиться, — немедленно потребовала она.

…Он вышел из-за стола, но на первом этаже жену не нашел; услышал голоса, поднялся наверх и увидел Гюстава и Аврору в ванной малыша.

— Ему все хуже, — сказала она, протирая мальчику лоб влажной губкой. — Температура поднимается.

Не может быть!

— Я общался с Гиртманом.

— Ты сам ему написал? — изумилась женщина.

— Нет! Конечно, нет; он вышел на связь, не знаю почему. Хочет видеть сына!

— Что?

— Он будет здесь сегодня вечером!

— Что именно ты ему сказал?

— Гюстав заболел гриппом…

— Но почему гриппом?

— Не знаю! Пришло в тот момент в голову, вот и ляпнул… Он хотел знать, был ли врач.

Аврора бросила незаметный взгляд на мальчика и спросила, понизив голос:

— И ты?..

— Подтвердил.

Она побледнела, повернулась к Гюставу — тот смотрел печально и устало, был на грани слез, но полон нежности и доверия, и эта бессердечная женщина, возможно впервые в жизни, испытала воистину человеческое чувство вины.

Аврора погладила малыша по щеке и, подчиняясь незнакомому доселе импульсу, крепко прижала его к себе. Больше всего на свете ей сейчас хотелось завыть в голос.

— Не бойся, любимый, все будет хорошо. Обязательно будет… Нужно срочно везти его в больницу, — решила она.

— Ты права… как всегда.

* * *

— Выходят, — сообщила Кирстен.

Сервас подошел к окну.

— Ты только посмотри, как они закутали Гюстава. Мальчик плохо выглядит, даже отсюда заметно.

Она протянула Мартену бинокль.

— Он сегодня не был в школе…

Сервас беспокоился все сильнее. Лабарт вернулся из аптеки три часа назад (конечно, если он ездил именно туда). Гюставу стало хуже, это очевидно. Сыщик отдал бы все на свете, лишь бы узнать, чем болен мальчик. Он предпочитал ясность — она способна если не победить страх, то хотя бы держать его в узде.

Майор смотрел, как жена Лабарта усаживает Гюстава на заднее сиденье. Она укрыла ему ноги пледом, погладила по волосам. Ролан покосился на отель и сел за руль.

— Как поступим? — спросила Кирстен.

Сервас принял решение мгновенно.

— Пусть едут. Они уже настороже, а на этих дорогах сразу нас заметят. В любом случае ты не в форме, так что будем ждать.

— Уверен?

— Да.

Ответ прозвучал убежденно, но хотелось Мартену одного — бросить все, прыгнуть за руль и следовать за Лабартами. Неизвестность убьет его. Куда они везут Гюстава? Плевать на супругов-извращенцев, даже на Юлиана Гиртмана плевать. Гюстав — вот кто для него важен. Почему я так тревожусь, если он не мой сын?

* * *

Аврора сидела сзади, обнимая Гюстава. Она оделась в первые попавшиеся брюки и свитер и в машине почти сразу замерзла. Завернутый в плед мальчик тоже не переставал дрожать.

— Решил нас заморозить? — рявкнула она в спину мужу.

Роман молча поставил обогрев на максимум, не сводя глаз с коварной дороги.

Миновав виражи, он выехал на широкое заснеженное шоссе, свернул к Сен-Мартену и ускорился.

— Меня сейчас вырвет, — сказал мальчик.

* * *

Доктор Франк Вассар отдыхал в ординаторской, когда за ним пришла дежурная медсестра.

— Привезли мальчика с неукротимой рвотой.

Врач устало потянулся, сел, сложил руки на груди и посмотрел на женщину. Молодой интерн, он дежурил в отделении "Скорой помощи"; годы и усталость еще не взяли верх над желанием сражаться с двумя непобедимыми врагами — болезнью и смертью. Очень часто к ним добавлялись невежество и недоверчивость пациентов.

Доктор почесал хипстерскую бородку и спросил:

— Возраст?

— Пять лет. Есть легкие симптомы болезни Боткина. Возможно, печеночная недостаточность.

"Проще говоря — желтуха… Если кожа и белки глаз желтые из-за билирубина в крови", — подумал интерн.

— Родители здесь?

— Да.

— Температура?

— Тридцать восемь и пять.

— Иду.

Доктор повернулся к кофемашине. Он надеялся отдохнуть подольше — больница в Сен-Мартене маленькая, отделение "Скорой помощи" редко сталкивается с бедламом больших клиник.

Две минуты спустя Вассар оказался в коридоре, где царила рутинная организованная суета.

Ребенок сидел на носилках; рядом стояла пара, сразу показавшаяся врачу странной, неприятной и какой-то нелепой: женщина была сантиметров на десять выше мужчины.

— Вы — родители?

— Нет, друзья, — ответил тип с бородкой. — Отец скоро будет.

— Очень хорошо. Что с ребенком? — Вассар подошел к белокурому мальчику с лихорадочно блестевшими глазами.

* * *

— Дадим активированный уголь и противорвотное, — сказал врач. — Я не люблю промывание желудка, да и делают их теперь лишь в случае тяжелого несварения или сильного отравления, а в данном случае речь идет о седативе (доктор и не подумал скрывать свое решительное неодобрение). Оставим ребенка у нас до утра и понаблюдаем. Меня волнует его печень — с непроходимостью протоков шутки плохи. Кто его лечит?

Ответила блондинка с мрачным взглядом:

— Ему сделали реконструкцию по методу Касаи. Его наблюдает доктор Барро.

Интерн кивнул. Барро — компетентный врач, портоэнтеростомия по Касаи — хирургическая пластика с заменой дефектного протока новой системой, сделанной из куска тонкой кишки. Успешными бывают лишь три операции из десяти, но даже в этом случае цирроз медленно прогрессирует. "Жуткая дрянь эта чертова атрезия", — думал врач, глядя на ребенка.

— Судя по всему, нужного результата процедура не дала, — сказал он. — Возможно, следует подумать о трансплантации… Не знаете, каково мнение доктора?

Мужчина и женщина смотрели на него так, словно он вдруг ни с того ни с сего начал изъясняться по-китайски. Странная пара.

— В следующий раз и думать не смейте о седативных препаратах, даже если он будет очень беспокоен.

Вассару хотелось встряхнуть этих людей. Наконец блондинка кивнула. Глядя на ее высокую стройную фигуру в кожаных брюках и обтягивающем свитере, интерн пытался решить чисто умозрительную проблему: "Что сейчас во мне превалирует — физическое влечение или отвращение?" Впервые он испытывал столь двойственное чувство…

* * *

Он наблюдал за входом в больницу и эспланадой, стоя под аркой большого кирпичного дома напротив. Стемнело, зажглись фонари, и на фасаде образовались размытые желтые круги. Редкие снежинки планировали на землю, искрясь и мерцая в электрическом свете. Он сделал нервную затяжку, маленькие глаза за стеклами очков смотрели не моргая.

Вокруг было тихо и темно, по улице никто не шел ни в ту, ни в другую сторону. Куда деваются жители чертова Сен-Мартена с наступлением вечера? Он щелчком отбросил окурок в снег на обочине.

Огляделся.

Сделал шаг.

Спокойно пересек эспланаду, сдерживая грызущее его нетерпение, вошел в приемное отделение и остановился у стойки дежурного администратора.

— Сегодня во второй половине дня к вам привезли мальчика пяти лет, — сказал он, когда женщина соизволила обратить на него внимание. — Его зовут Гюстав Сервас. Я его отец.

Она взглянула на экран компьютера.

— Всё верно, он у нас. Через эту дверь вы попадете в коридор, дойдете до самого конца и повернете направо. Время посещений заканчивается через пятнадцать минут, так что поторопитесь.

Он задержал взгляд на лице женщины, представил, как перегибается через стойку, хватает ее за волосы и перерезает горло.

— Спасибо… — сказал Юлиан Гиртман.

Он последовал указанным путем, справился у следующего поста, и медсестра с усталым лицом и тусклыми волосами ответила:

— Следуйте за мной.

Лабарты стояли в конце коридора. Ролан устремился ему навстречу, Аврора осталась на месте. В глазах женщины швейцарец увидел страх. Он обнял кретина-профессора, как папа римский, благословляющий доброго католика, но смотрел в это время на Аврору, вспоминая, как они развлекались на чердаке, пока ее муж терпеливо ждал внизу.

— Где он?

Лабарт указал на дверь палаты.

— Они дали ему снотворное и противорвотное.

Об активированном угле профессор решил умолчать, хотя знал, что рано или поздно Хозяин все узнает.

— Что произошло? — поинтересовался Гиртман, будто прочитав его мысли. — Ты что-то говорил о гриппе?

Лабарт написал это, чтобы объяснить, почему придется везти Гюстава в больницу.

— Его состояние внезапно ухудшилось, — вмешалась в разговор Аврора. — Мальчик стал очень беспокоен, и я дала ему легкое седативное средство.

— Ты… Что ты сделала? — В голосе Гиртмана зазвенел металл.

— Врач сказал, это не важно, — соврала Аврора. — С Гюставом всё в порядке.

Ему страстно захотелось схватить ее за горло, притиснуть к стене и душить, пока не посинеет лицо.

— Мы к этому вернемся, — пообещал он опасно спокойным голосом. — Возвращайтесь домой. Я буду здесь.

— Если хотите, мы тоже останемся, — предложил Лабарт.

Гиртман перевел взгляд с бородатого коротышки на его дылду-жену и представил их мертвыми, холодными, неподвижными.

— Езжайте. И занесите конверт в отель.

Лабарт прочел имя и фамилию: Мартен Сервас. Конечно он знал, кто такой Мартен Сервас. Вчера, когда в шале пришел посетитель, его лицо показалось Ролану смутно знакомым. Что, черт возьми, происходит?

Гиртман проводил пару взглядом и вошел в палату. Гюстав спал и выглядел спокойным. Швейцарец долго стоял в ногах кровати, глядя на мальчика, потом сел на единственный стул и замер.

* * *

Сервас не отходил от окна. Вслушивался в ночь, наблюдал за опустевшим шале и умирал от тревоги.

Где они? Чем болен Гюстав? Прошло много часов, и майор жалел, что не поехал следом за машиной Лабарта. Кирстен уже два раза сказала, что они, возможно, ошиблись; ей тоже не терпелось начать действовать, но теперь она спала — усталость прошлой ночи и отравление наркотиком дали о себе знать.

Внезапно Мартен расслышал звук работающего двигателя. Приближалась машина. "Вольво" притормозила у отеля, но Сервас не мог разглядеть, кто сидит внутри.

Лабарт вышел, а машина поехала к шале. Мальчика в ней не было… У Серваса заныло сердце. Где Гюстав? Что они с ним сделали?

В этот момент зазвонил телефон. Не его сотовый, а большой черный допотопный монстр, стоявший на маленьком столике.

Сыщик быстро снял трубку, чтобы не разбудить Кирстен.

— Для вас есть письмо, — сообщил хозяин гостиницы.

Лабарт… Что происходит?

Он снова почувствовал себя висящей на ниточках марионеткой. Опять я опаздываю…

— Сейчас спущусь.

Через минуту майор был в холле.

На коричневом крафтовом конверте кто-то написал от руки:

МАРТЕНУ СЕРВАСУ

— Его оставил псих из того дома, — сообщил отельер.

Сервас вскрыл конверт, достал сложенный вчетверо листок, и ему показалось, что холл, гостиница, весь мир — планеты, звезды, пустота космоса — завертелся колесом… За долю секунды изменилась система отсчета, сместились все ориентиры.

Гюстав в больнице в Сен-Мартене. Жду тебя. Приходи один. Kindertotenlieder не будет, если мы объединим усилия.

Ю.

36. Г

Сервас оставил Кирстен в отеле, спящей. В висках стучала кровь, как будто ему вкатили сверхдозу адреналина. Машину то и дело выносило на обочину, шины скользили по обледеневшему асфальту.

В голове крутилась одна и та же фраза: "Kindertotenlieder [283] не будет, если мы объединим усилия".

"Песни об умерших детях". Густав Малер. "Ю".

Это мог написать один-единственный человек — значит, Гюстав в смертельной опасности. Спасение мальчика зависит от них. Мартен не верил, что Гиртман заманивает его в ловушку. Швейцарец много месяцев следил за ним, фотографировал, мог устроить любую каверзу. И место выбрал бы поудобнее больницы.

Сервас бросил машину на стоянке для больничного персонала и вбежал в холл.

— Время для посещения закончилось, — сообщила сидевшая за стойкой женщина, подняв глаза от мобильного телефона. Майор наклонился, сунул ей под нос полицейское удостоверение. Она "расстреляла" его взглядом.

— Грубить ни к чему, месье. Что вам нужно?

— Сегодня во второй половине дня к вам привезли мальчика.

Медсестра недоверчиво сощурилась, сверилась с компьютером.

— Гюстава Серваса, — подтвердила она.

Сыщик второй раз услышал это имя и свою фамилию вместе, и у него оборвалось сердце. Разве такое возможно? Теперь, когда страхи и надежды начали обретать реальные очертания, он спросил себя, чего хочет больше — чтобы Гюстав оказался его сыном или чтобы выяснилось обратное. Но одновременно в нем просыпалась иная надежда — более смутная и опасная. Надежда, угасшая много лет назад, но тайно ждавшая срока, чтобы возродиться. Марианна. Узнает ли он наконец, что с ней случилось? Мозг честно пытался задвинуть проклятый вопрос в самый темный угол сознания.

Женщина указала ему на застекленную дверь слева от поста.

— Идите по коридору до конца, потом поверните направо.

— Спасибо.

Она вернулась к своему телефону. Шаги сыщика гулко звучали по кафельному полу. В коридоре стояла гробовая тишина. Еще одна дверь. Еще один коридор. В глубине — светящаяся табличка:

ОТДЕЛЕНИЕ СКОРОЙ ПОМОЩИ.

На стенах маленького тесного кабинета висели графики, поделенные на колонки, размеченные цветными бумажками.

Сервас снова достал удостоверение.

— Гюстав, — сказал он, не сумев выговорить фамилию. — Мальчик, поступивший сегодня, ближе к вечеру…

Женщина смотрела, не понимая, потом кивнула, встала, вышла в коридор и сказала:

— Третья дверь справа.

Где-то прозвучал сигнал вызова, и она пошла в другую сторону.

Ноги у Серваса стали мягкими и непослушными, как у мишленовского снеговика [284]… До указанной медсестрой двери оставалось не больше четырех метров, а его не оставляло чувство, что всё не всерьез, не по-настоящему. У стены стояли две каталки и какой-то прибор на колесиках со множеством кнопок. Внутренний голос кричал: "Беги отсюда!"

Сердце грохотало в ушах, мозг готов был поддаться панике.

Три метра.

Два…

Один…

Шумит вентиляция, дверь распахнута… Силуэт в комнате, человек сидит на стуле, спиной к нему… Мужской голос произносит: …Входи, Мартен… Я тебя ждал. Добро пожаловать… Давно не виделись… Ты не торопился… Наши пути тысячу раз пересекались, и ты тысячу раз меня не замечал… Но теперь ты здесь, наконец-то… Входи, не стесняйся! Взгляни на своего сына…

37. Ребенок делает нас уязвимыми

— Входи, Мартен.

Тот же голос — актера, трибуна. Глубокий, теплый. Тот же учтивый тон. Сыщик почти забыл, как он звучит, этот голос.

— Входи.

Сервас заставил себя сделать несколько шагов. Слева, на медицинской кровати, спал Гюстав. Сердце бухнуло в груди. Вид у мальчика был невинный и умиротворенный, но щеки покрывал нездоровый румянец. Свет фонарей проникал в палату через щели между планками жалюзи, ламп ни на потолке, ни на стенах не было.

Сыщик с трудом различал очертания сидевшего к нему спиной человека.

— Ты ведь меня не арестуешь? Во всяком случае, пока мы не поговорим…

Сервас не ответил. Сделал еще один шаг, оставив Гиртмана слева. Посмотрел на его профиль. Очки, упрямая прядь на лбу, нос другой формы. Встретил бы на улице — не среагировал бы.

Швейцарец повернул голову, поднял подбородок, посмотрел из-за дымчатых стекол очков, и Сервас узнал улыбку и чуточку женственный рот.

— Здравствуй, Мартен. Рад тебя видеть.

Он не отвечал — думал, слышит ли швейцарец бешеный стук его сердца.

— Я отослал Лабартов домой. Они — хорошие солдатики, но ужасно бестолковые. Он — совсем идиот, его книга слова доброго не стоит. Ты читал? Женщина гораздо опасней. Они посмели дать Гюставу наркотик. — Голос Гиртмана превратился в ледяной ручеек. — Надеются отделаться выговором. Но ты ведь знаешь, с рук им это не сойдет…

Сервас молчал.

— Не знаю, как я все устрою. Еще не думал. Предпочитаю импровизировать.

Мартен насторожился, прислушался, но все было спокойно.

— Помнишь наш первый разговор? — спросил вдруг швейцарец.

Еще бы ему не помнить! За восемь лет не было ни дня, чтобы он не возвращался к этому.

— А первое слово, которое ты произнес?

Сервас мог бы ответить, но решил пока не вступать в диалог.

Гиртман понял игру сыщика, усмехнулся и сказал:

— Малер [285]. Ты назвал фамилию "Малер", и я понял: что-то происходит. А музыку помнишь?

О да…

— Четвертая симфония, первая часть, — хриплым, надсаженным голосом ответил Мартен.

Гиртман довольно кивнул.

— Bedächtig… Nicht eilen… Recht gemächlich…

Он по-дирижерски взмахнул руками, как будто и сейчас слышал мелодию.

— "Непринужденно, не торопясь, расслабленно", — перевел Сервас.

— Должен признать, в тот день ты сильно меня удивил. А я человек не впечатлительный.

— Ты назначил встречу, чтобы поговорить о "добром старом времени"?

Швейцарец издал добродушный смешок, больше напоминавший кашель, и повернулся к кровати.

— Говори тише, разбудишь мальчика.

У Серваса упало сердце.

— Чем болен Гюстав?

— А ты еще не догадался? Нет? Я никогда не рассказывал, как однажды — на прежней работе — впервые увидел труп ребенка? К этому моменту мой стаж в Женевском суде составлял три недели. Из полиции позвонили среди ночи; дежурный был потрясен, я слышал это по его голосу. Он назвал адрес, я приехал, увидел жалкий домишко, самовольно занятый наркоманами, вошел и чуть не задохнулся от вони: пахло блевотиной, кошками, протухшей едой, окурками, испражнениями, грязью и жженой фольгой. В коридоре и на кухне по стенам пешком ходили тараканы. В гостиной на продавленном диване сидели два пьяных, обдолбанных мужика, у них на коленях лежала женщина, столик был завален шприцами и жгутами. Они закачали в вены все имевшееся в наличии дерьмо и находились в невменяемом состоянии: женщина, мать девочки, мотала головой, один из наркоманов грязно ругался. Малышка оказалась в соседней комнате, лежала в постели. На вид я дал ей года четыре или пять, потом оказалось — семь. Жестокое обращение и полуголодная жизнь сделали свое дело…

Гиртман посмотрел на Гюстава.

— Судебный врач, пожилой, много повидавший на своем веку специалист, был зеленовато-бледным и осматривал тело почти нежно — в противовес той ярости, с которой избивали несчастную. "Скорая" стояла перед домом, одного из врачей рвало на траву. Ребята сделали всё, чтобы реанимировать девочку; пробовали дефибриллятор, массаж сердца… Ничего не помогло. Так называемая "детская" напоминала помойку, повсюду валялись пустые бутылки, мятые бумажные стаканчики, одноразовые тарелки с засохшими остатками еды, белье на кровати было в подозрительных пятнах…

Швейцарец замолчал, уйдя в свои мысли.

— Для начала мы задержали виновного в побоях. Им оказался отец девочки: заявился в дом, увидел жену в "неприличной позе" и выместил злость на дочери. Два месяца спустя я убил мать. Пытал ее, но не насиловал, уж слишком была омерзительна.

— Зачем мне это знать?

Бывший прокурор как будто не услышал вопроса.

— У тебя есть дочь, Мартен. И ты давно знаешь…

Не смей даже упоминать мою дочь, мерзавец…

— Что я знаю?

— Став отцом, понимаешь, как опасен окружающий мир. Ребенок делает нас уязвимыми, напоминает, какие все мы хрупкие. Взгляни на Гюстава, Мартен. Что с ним будет, если я исчезну? Умру? Отправлюсь в тюрьму? Кто будет о нем заботиться? В хорошей, благополучной семье он окажется или попадет к жестоким ублюдкам?

— Он твой сын?

Гиртман повернулся к Сервасу.

— Да, он мой сын. Я его воспитывал, видел, как он взрослеет. Ты не представляешь, какой это замечательный мальчик.

Швейцарец сделал паузу.

— Гюстав мой сын — но и твой тоже. Я растил его как своего собственного ребенка, но ДНК у Гюстава твоя.

У Мартена зашумело в ушах, горло свела судорога.

— У тебя есть доказательства?

Гиртман достал прозрачный пластиковый пакетик с прядью белокурых волос. У сыщика в кармане лежал точно такой же.

— Я ждал, что ты спросишь. Отдай это на экспертизу. Я уже сделал тест, хотел узнать, твой он сын или мой…

Гиртман помолчал.

— Гюстав… твой сын. Ты ему нужен.

— И поэтому…

— Договаривай.

— …мы так легко нашли его… Ты все для этого сделал.

— Ты догадлив, Мартен. И чертовски хитер.

— Но не хитрее тебя, да?

— Верно. Мы давно знакомы; ты не мог не понимать, что обычно я не делаю такого количества ошибок, и насторожился.

— Я предполагал, что ты дергаешь за ниточки, чувствовал твое присутствие за спиной. И сказал себе: у кукольника свои резоны, рано или поздно он высунет нос… И оказался прав, ведь так?

— Молодец, Мартен, верно рассудил. И вот мы здесь. Что дальше?

— Все выходы из больницы охраняют полицейские. Тебе не сбежать.

— Я так не думаю. Ты меня арестуешь? Здесь? В палате моего заболевшего сына? Это моветон!

Сервас посмотрел на мальчика в тонкой пижамке: его светлые ресницы напоминали шелковистые волоски кисти художника.

Гиртман встал. Он набрал пару килограммов, что было заметно даже при высоченном — метр восемьдесят восемь! — росте. Одет швейцарец был странно — в давно вышедший из моды пуловер с жаккардовым рисунком и потерявшие форму вельветовые брюки, — но магнетизма не утратил и по-прежнему внушал страх.

— Ты устал, Мартен. Я предлагаю тебе…

— Что с ним? — перебил, не дослушав, Сервас.

— Желчная атрезия.

— Впервые слышу. Это опасно?

— Смертельно, если ничего не предпринять.

— Объясни.

— Это займет много времени.

— А я никуда не тороплюсь.

Гиртман оценивающе посмотрел на полицейского, принял решение и заговорил.

— Болезнь поражает одного ребенка из двадцати тысяч; начинается во время вынашивания. Протоки, отводящие желчь, сужаются и зарастают, а задержка желчи в печени наносит непоправимый ущерб организму. Ты, как и все, слышал о циррозе на почве алкоголизма. Так вот: застой желчи приводит к фиброзу, а затем — к вторичному циррозу, от которого и умирает ребенок.

Гиртман сделал паузу и посмотрел на Гюстава, словно нуждался в передышке, чтобы продолжить тяжелый разговор.

— На сегодняшний день причины и механизм развития атрезии желчных ходов до конца не ясны. Дети, которых она… выбирает, имеют множественные проблемы со здоровьем: они, как правило, мельче ровесников, подвержены инфекциям, плохо спят, у них хрупкий желудочно-кишечный тракт, хроническая желтуха. Тот еще букет.

Голос Гиртмана оставался бесстрастным, он всего лишь перечислял факты.

— Первое, что необходимо сделать, — это восстановить проходимость желчных протоков. Процедура называется операцией по Касаи — так зовут хирурга, который ее предложил. Омертвевший участок заменяют анастомозом — протезом — из куска тонкой кишки. Работа хирурга в данном случае сходна с трудом водопроводчика. Гюставу сделали такую операцию, успешную в одном случае из трех. Ему не повезло.

Он замолчал, и Сервасу показалось, что наступившая тишина звенит и вибрирует. Или это у меня в ушах звенит?

— Потом начинается печеночная недостаточность, и, если симптомы обостряются, возможен летальный исход.

— Есть другое лечение?

— Да. — Гиртман посмотрел Сервасу в глаза. — Пересадка печени.

Сыщик ждал продолжения с замиранием сердца.

— Желчная атрезия, как правило, заканчивается пересадкой; проблема в одном — мало доноров нужной возрастной группы.

По коридору мимо палаты прошла медсестра. Чавканье резиновых подметок эхом отозвалось глухому стуку в груди Серваса.

— В случае Гюстава нужно будет преодолеть кучу формальностей, перевести его на, так сказать, легальное положение. Заведомо согласиться на приемную семью и жизнь с незнакомыми людьми, которых выберу не я, а значит, не смогу контролировать.

Сервас мог бы заметить, что выбор в качестве опекунов Лабартов не кажется ему таким уж удачным, но поостерегся.

— Для Гюстава остался один-единственный выход — пересадка от живого совместимого донора. У человека берут шестьдесят-семьдесят процентов печени — это не фатально, печень отрастает — и пересаживают ребенку. Донором не может стать абы кто. Только ближайший родственник: брат, мать, отец…

Так вот оно что… Сервас еле удержался от желания схватить швейцарца за воротник и встряхнуть. "Марианна, — внезапно подумал он. — Мерзавец сказал: "мать, отец…" Почему же не Марианна?"

— Почему не мать? Не Марианна? — спросил он внезапно охрипшим голосом. — Почему она не может отдать сыну часть своей печени?

Гиртман смотрел без улыбки — наверное, подбирал пристойную формулировку ответа.

— Скажем так: ее печень недоступна.

Сервас шумно выдохнул.

— Она умерла?

В глазах швейцарца было столько наигранного сочувствия, что сыщику захотелось совершить смертоубийство.

— А если я откажусь? — спросил он. — Что произойдет тогда?

— Тогда твой сын умрет, Мартен.

* * *

— Почему? — неожиданно спросил он.

— Что — почему?

— Почему ты его не убил? Зачем воспитывал как собственного сына?

Они стояли бок о бок в изножье кровати и смотрели на мальчика, что-то беззвучно шептавшего во сне.

— Я не убиваю детей, — холодно ответил бывший прокурор. — Судьба отдала этого ребенка в мои руки. Знал бы ты, в какую ярость я пришел, когда выяснилось, что Марианна беременна. Я много недель морил ее голодом, чтобы вызвать выкидыш. Но дьяволенок зацепился намертво. Марианна была в плачевном состоянии из-за наркотиков, которыми я ее накачивал; пришлось "отлучить" бедняжку от кайфа, кормить диетическими продуктами, делать витаминные капельницы.

— В Польше? — спросил Сервас.

— Марианна никогда там не была. Я решил пошутить — помучить тебя — и поместил ее ДНК среди других.

— Как она умерла?

— Когда родился ребенок, я сделал тест на отцовство и узнал, что он не мой, — продолжил швейцарец, не отвечая на вопрос. — Не мой — значит, твой. Я приехал в Тулузу и без спроса взял образец твоей ДНК. Это было нетрудно. Не труднее, чем позаимствовать твое оружие. В обоих случаях оказалось достаточно вскрыть твою машину.

Сервас пытался думать — и почти перестал дышать.

— Да-да, Жансан убит из твоего пистолета, — подтвердил Гиртман. — Я спустил курок. Пока ты ночью гнался за ним, я подменил твой "ЗИГ-Зауэр" идентичным, а через несколько дней вернул его на место, в бардачок.

Сервас вспомнил чужой запах, который почувствовал, сев за руль после встречи с психиатром, подумал о Рембо, который как раз сейчас проводит баллистическую экспертизу, и посмотрел на Гюстава.

— Заодно я проверил вашу совместимость, — добавил тот.

Майора не покидало чувство нереальности происходившего; ему казалось, что он спит и вот-вот проснется.

— Предположим… предположим, я это сделаю. Где гарантия, что ты не ликвидируешь меня сразу после операции?

Слабый свет неоновой трубки отразился в стеклах очков швейцарца, как отблеск луны на поверхности пруда.

— Никаких гарантий, Мартен, но Гюстав будет обязан тебе жизнью. Скажем так: жизнь за жизнь. Это будет мой способ расплатиться по счетам. Ты не обязан верить, я могу передумать и убить вас обоих — это очень облегчит мою жизнь…

— У меня есть одно условие, — сказал Сервас.

— Не думаю, что в сложившейся ситуации ты можешь позволить себе торговаться. — Гиртман покачал головой.

— Как ты мог доверить ребенка этим извращенцам Лабартам, чертов кретин?! — взорвался сыщик.

Швейцарец вздрогнул, но не огрызнулся.

— И что ты предлагаешь? — спросил он.

— В конце концов, это мой сын.

— И?..

— Мне его и воспитывать.

— Что? — искренне изумился Гиртман.

— Ты в любом случае не сможешь оставить его у себя. Где будут делать операцию?

— За границей. Здесь слишком рискованно — и для него, и для меня…

Настал черед Серваса удивляться.

— Где именно?

— Увидишь…

— Как ты вывезешь его из страны?

— Значит, ты согласен? — вопросом на вопрос ответил Гиртман.

Мартен не сводил глаз с Гюстава. Его терзал давно забытый родительский страх.

— Ну, выбора у меня нет, так ведь?

38. Как волк среди ягнят

— Полагаешь, этого ребенка нам послал Некто? Ты веришь в Бога, Мартен? Кажется, я уже спрашивал однажды… Тебе не кажется, что, если б Он и вправду существовал, это был бы чертовски ненормальный Бог?

Они вышли подышать ночным воздухом; стояли, смотрели, как падает снег, Гиртман курил.

— Ты когда-нибудь слышал про Маркиона [286], Мартен? Этот христианин жил в Риме тысячу восемьсот лет назад. Оглядываясь вокруг и видя мир, полный страданий, убийств, болезней, войн и жестокости, еретик Маркион решил, что Создатель совсем не добр, а зло — составляющая его творения. Сценаристы христианства нашли маловразумительный поворот сюжета, дабы ответить на вопрос "Что есть зло?": они придумали Люцифера. Версия Маркиона была гораздо лучше: Бог отвечает за зло, как и за все остальное. Выходит дело, и за болезнь Гюстава тоже. Зло — не просто часть замысла; оно — один из главных рычагов. Мир, сотворенный Богом, не перестает эволюционировать лишь благодаря жестокости и конфликтам. Возьмем Рим. Если верить Плутарху, Юлий Цезарь взял восемьсот городов, покорил триста народов, пленил около миллиона человек и уничтожил миллион своих врагов. Рим был порочен и склонен к насилию, однако его расцвет позволил миру развиваться, народы объединялись под властью императора, происходил обмен идеями, возникали новые формы обществ.

— Ты утомил меня своими рассуждениями, — бросил Сервас, доставая пачку сигарет.

— Мы мечтаем о мире, но это обман, — невозмутимо продолжил швейцарец. — Повсюду царствуют соперничество, состязательность, война. Отец американской психологии Уильям Джеймс писал, что цивилизованная жизнь позволяет многим и многим пройти путь от колыбели до могилы, не узнав, что есть страх. Вот некоторые и не понимают природу насилия, ненависти и зла. Воистину чудо — жить волком в окружении ягнят, согласен?

— Что ты сделал с Марианной? Как она умерла?

На этот раз Гиртман не скрыл досады — сыщик перебил его второй раз.

— Я говорил, что в возрасте Гюстава ударил молотком родного дядю — брата моего отца? Он сидел в гостиной, рядом с моей матерью. Заявился под смехотворным предлогом, когда отец был в отъезде. Они просто разговаривали. Я до сих пор не понимаю природу того поступка, а тогда забыл о нем — и не вспоминал, пока мать не напомнила мне на смертном одре. Думаю, все очень просто: молоток лежал на виду, вот я и пустил его в ход. Подошел со спины и — бац! — нанес удар по черепу. По словам матери, придурок истекал кровью.

Сервас щелкнул зажигалкой и прикурил.

— За несколько мгновений до того, как рак доконал мать, она прошептала: "Ты всегда был плохим". Мне было шестнадцать. Я улыбнулся и ответил: "Да, мама, и злым, как рак".

Внезапно он вырвал у сыщика сигарету, швырнул ее в снег и раздавил каблуком.

— Какого черта…

— Никогда не слышал, что доноры не должны курить? С сегодняшнего дня — никакого никотина! Ты принимаешь сердечные препараты?

Сервасу очень хотелось ответить грубостью, но он подумал о Гюставе. Неужели все происходящее — реальность и он обсуждает с Гиртманом свои лекарства?

— Не сердечные. Мне не делали ни шунтирования, ни пересадки, так что антикоагулянты не нужны, как и средства против отторжения. Я отменил болеутоляющие и противовоспалительные. Вряд ли печень пострадала, тебя ведь именно это волнует? Где она? Что — ты — сделал — с Марианной?

Они вернулись в больницу через служебный вход. Рядом не было ни души.

— Где она? — повторил Сервас, схватил швейцарца за воротник и прижал к стене.

Тот не сопротивлялся.

— Марианна… — сквозь зубы процедил Мартен, не в силах справиться с гневом.

— Ты хочешь спасти сына или нет? Отпусти меня. Не беспокойся, в свое время узнаешь.

Сыщик надавил сильнее, умирая от желания ударить гадину.

— Твой сын умрет, если мы ничего не сделаем. Ждать дольше нельзя. И вот еще что: если вдруг решишь, что Гюстава смогут прооперировать и здесь, подумай о Марго. Две ночи назад я видел ее в халате: опрокинул кофе на придурка-телохранителя, она открыла дверь и вышла к нам. Твоя дочь очень хороша!

Сервас не сдержался — ударил, сломал Гиртману нос и оттолкнул от себя. Тот взревел, как раненый зверь, и наклонился вперед, чтобы не залить одежду кровью.

— Скажи спасибо, что я не могу тебя тронуть, Мартен, но ты не сумеешь защитить от меня дочь, так что лучше не лезь на рожон! Кстати, тебе не кажется, что Марго в последнее время выглядит усталой? Заметил, какие у нее круги под глазами?

— Ах ты, падаль!

Сервас готов был снова накинуться на швейцарца, но в этот момент — ирония судьбы! — его взгляд упал на табличку на стене рядом с раздвижной дверью:

Любое оскорбление персонала больницы при исполнении служебных обязанностей действием и/или словом будет преследоваться по закону. Статьи 222–7 и 433–33 Уголовного кодекса.

Слава богу, швейцарец не входит в число сотрудников…

Сервас молниеносным движением сорвал с пояса наручники, застегнул один браслет на запястье Гиртмана и рывком повернул его лицом к себе.

— Что ты творишь? Прекрати, не будь идиотом!

Не обращая внимания на угрозы, майор защелкнул второй браслет и потащил швейцарца к выходу.

— Остановись, Мартен, подумай о Гюставе! О времени, которого у нас нет…

Голос Гиртмана звучал спокойно и ровно, и Сервасу почудилось, что он идет по тончайшему льду.

Медсестра, сидевшая в тесном кабинете, увидела их и выскочила в коридор, но Мартен, не останавливаясь, махнул полицейским удостоверением и пошел дальше, подталкивая Гиртмана в плечо.

— Ты выглядишь потрясенным, мой бедный… друг, — насмешливым тоном произнес швейцарец. — Напоминаешь кота, которому прищемили хвост дверью. Сними эту дрянь. Я не тронул твою дочь. И не трону. Если сделаешь, что должен… В конечном счете всё — абсолютно всё — зависит от тебя.

— Заткнись.

Майор толкнул дверь, выходившую в холл, снова показал удостоверение, на сей раз — дежурному администратору, и вышел на улицу, уводя окровавленного, закованного в наручники Гиртмана, спустился по ступенькам, не почувствовав холода, и направился к машине.

— Тебя обвинят в убийстве Жансана, Мартен, и обелить тебя могу только я! — Гиртман не оставлял попыток образумить полицейского.

— Именно так, поэтому я предпочитаю, чтобы ты пока посидел в тюрьме.

— А Гюстав?

— Это моя проблема.

— Неужели? И как же ты отдашь ему часть печени, если сам попадешь в кутузку?

Швейцарец стоял, сложив руки на животе, и в упор смотрел на Серваса.

— Ладно, но действовать будем на моих условиях.

— Каких именно?

— Ты сядешь, я останусь на свободе и буду следовать твоим инструкциям. Поеду в клинику. Отдам столько печени, сколько потребуется. Мы спасем Гюстава. Но все это время ты будешь ночевать в камере.

Гиртман издал странный звук — нечто среднее между смехом и рычанием.

— Почувствовал себя хозяином положения? Зря. У тебя нет выбора, Мартен: ты больше не управляешь своей жизнью… если, конечно, хочешь спасти сына. И дочь… Подумай, что могут сделать с ней Лабарты… Или другие мои… помощники… Почему ты вдруг так побледнел, а, Мартен?

Ветер уносил прочь слова Гиртмана, он сильно щурился, но Сервас видел металлический блеск его зрачков и не сомневался, что это не пустая угроза.

Он ударил швейцарца в печень — так сильно, как только мог, тот закричал от боли и ярости, упал на колени и проскрежетал:

— Ты мне заплатишь. Рано или поздно. Но не сейчас.

Сервас расстегнул наручники.

* * *

Он вернулся в отель в четыре утра. Кирстен не спала. Сидела спиной к двери за маленьким столом, глядя на экран компьютера.

— Где ты был?

Сервас не ответил, и она резко обернулась.

— Что стряслось? Ты будто постарел на десять лет.

39. Марго

— И ты не счел нужным поставить меня в известность?

Кирстен разозлилась. Судя по синякам под глазами, она плохо спала и теперь нервничала сильнее обычного.

— Вы провели пять часов в той чертовой больнице, и ты не нашел минуты, чтобы мне позвонить?!

— Ты спала…

— Да пошел ты!

Сервас понял, что лучше ее не злить, и промолчал.

— Где он теперь?

— Не знаю…

— Как это?

— А вот так — не знаю.

— Ты… Ты позволил ему уйти?

— Ты плохо слушала? Гюстав, возможно, мой сын, и он в смертельной опасности…

— И что?

— Гиртман все предусмотрел. Нашел клинику за границей, хирурга…

— Прекрати, Мартен! Если донор — ты, ребенка можно прекрасно прооперировать и здесь! Не стоит…

— Нет! — отрезал он.

Кирстен посмотрела ему в глаза.

— Почему?

— У меня есть на то причины.

— Какие, упрямая ты скотина?

— Он угрожал Марго.

— Попроси усилить охрану.

— Тебе не хуже меня известно, что обеспечить человеку стопроцентную безопасность невозможно, — ответил Сервас, вспоминая слова Гиртмана о дочери. — Даже имея лучшее в мире оборудование. И уж тем более силами двух-трех не обученных этому делу инспекторов. И потом, кто знает, сколько времени потребуется на улаживание дел с операцией Гюстава… Он болен. Времени не осталось. Оперировать нужно сейчас, а не через полгода…

Тон сыщика был категоричен, и Кирстен обреченно кивнула.

— Значит, ты отпускаешь преступника и собираешься следовать его указаниям?

— Пока да, у меня нет выбора.

— Выбор есть всегда, — упрямо возразила Кирстен. — Когда вы должны встретиться?

— Он сказал, что свяжется со мной сам.

Кирстен в очередной раз кивнула, метнув в Серваса недобрый взгляд исподлобья.

— Я должен идти.

— Куда? — изумилась норвежка.

— Повидаться с дочерью.

* * *

Он сел в машину, включил печку на максимум и настроил радио на новостную станцию. Самопровозглашенный эксперт — один из тех, кто не сумел предсказать избрание Дональда Трампа, — объяснял, как такое случилось и почему то же самое может произойти здесь, хотя много месяцев он и его коллеги по цеху утверждали прямо противоположное.

Было еще темно, когда Сервас въехал в Тулузу, оставил автомобиль на стоянке рынка Виктора Гюго, спустился на улицу, махнул рукой полицейскому, сидевшему в машине у его подъезда, подумав: "Интересно, давно он тут?" Было 06:12 утра.

— Как насчет кофе? — спросил он офицера, дежурившего перед квартирой, бесшумно открыл дверь, чтобы не разбудить дочь, и вдруг услышал, что в кухне кто-то есть.

— Марго?

Девушка выглянула в коридор.

— Папа? Что ты здесь делаешь?

— Добрый вечер, мадемуазель, — поздоровался из-за спины Серваса агент.

— Здравствуйте, — ответила девушка. — Выпьете кофе?

— А ты уже встала? Совсем? — как дурак поинтересовался майор, вглядываясь в усталое лицо дочери.

Она молча посмотрела на отца и вернулась к плите. "Что-то и вправду не так", — подумал он, глядя на ее хрупкую фигурку в стареньком халате.

Сервас не спал всю ночь и, как всегда в подобной ситуации, был вялым, а все, что творилось вокруг, казалась ему нереальным. Он словно заблудился между сном и явью, разделил участь "ранних пташек", обреченных каждый день подниматься ни свет ни заря, в том числе несчастных мигрантов, убирающих кабинеты и сметающих пыль с кресел, чтобы служащие могли поместить в них свои бесценные задницы.

— Пойду снова лягу, — сообщила Марго, с трудом подавив зевок. Она поцеловала отца и поплелась к себе.

Мартен смотрел ей вслед, отмечая произошедшие в дочери перемены. Ей не по себе, да и праздность не идет на пользу: вернувшись в Тулузу, она поправилась, даже лицо округлилось. Неужели Гиртман знает больше, чем сказал?

Гюстав останется в больнице до конца дня, потом вернется домой. То есть к Лабартам… От этой мысли на душе стало совсем погано.

Сервас проголодался, но пиццы в морозилке не обнаружил; исчезли и все упаковки готовых блюд для микроволновки. Он даже зашипел, поняв, что гамбургеры тоже "аннигилировались", уступив место овощам и фруктам в промышленных количествах. Экологически чистым, само собой разумеется. Мартен принял душ, потом заглянул к дочери. Марго спала, но все равно выглядела утомленной.

* * *

— Твой сын, — изумленно-недоверчивым тоном повторил Венсан Эсперандье и заглянул на дно чашки, как будто собирался прочесть послание, написанное кофейной гущей. — Дикая история, Мартен. Твой сын…

— Возможно, — подтвердил Сервас и подтолкнул к заместителю два пакетика с уликами: белокурой прядью и одним волоском. — Блеф не исключается, поэтому результат нужен максимально быстро. Оба результата…

Эсперандье схватил один из пакетиков.

— Почему? Я не понимаю.

— Сейчас объясню.

День был холодный; они ушли с террасы внутрь и сели у окна, глядя на редких прохожих на площади Капитолия [287].

— Может, стоило рассказать мне?

Сервас молча посмотрел на своего зама. Эсперандье гребло к сорока, но время не имело над ним власти, это был все тот же Венсан с кукольно-юношеским лицом, который десять лет назад впервые перешагнул порог отдела.

Лейтенант, истинный гик с жеманными манерами, долго был объектом грубых шуток и гомофобных издевок, пока Сервас не положил этому конец. Они стали лучшими друзьями. Эсперандье стал единственным по-настоящему близким Мартену человеком — не только на службе, но и в жизни. Майор даже принял на себя почетную обязанность крестного его ребенка.

— Прости меня.

— Поверить не могу! Сколько мы знакомы?

— Странный вопрос…

— Вовсе нет. Ты больше ничего не рассказываешь ни мне, ни Самире.

— Не уверен, что понимаю, куда ты клонишь, Венсан.

— После комы ты изменился.

Сервас ощетинился.

— Глупости! Нужны доказательства? О… сыне ты узнал первым.

— И слава богу. Не знаю, что сказать… Ты видел Гиртмана… Ты с ним встретился, находился в одной комнате и отпустил… Это безумие, Мартен!

— А что бы ты сделал на моем месте? Думаешь, я отказался от намерения арестовать его? Но мальчик в смертельной опасности… И он, вероятно, мой сын…

— Нет никакой возможности лечить его здесь?

— Ты будешь помогать или нет?

— Что от меня требуется?

— На каком этапе находится тип из Генеральной инспекции?

— Рембо? Уверен, что Жансана кокнул ты.

— Смешно…

— Конечно, смешно, но другой версии у придурка нет, вот он и упирается, — сказал Эсперандье, не сводя глаз с Мартена. — Но дергаться не стоит — после баллистической экспертизы у него ничего против тебя не останется.

Сервас отвел взгляд. Что, если Венсан прав? Неужели он действительно так сильно изменился после комы? Настолько, что даже друзья его не узнают?

— Тогда вопрос, — продолжил Венсан, — кому было выгодно ликвидировать этого подонка?

— Кроме меня — ты это хотел сказать?

— Да пропади ты пропадом, Мартен, ничего я не хотел…

Сервас закивал, но лейтенант не собирался останавливаться.

— …с каких пор ты переиначиваешь все, что говорят твои друзья? После того как ты вернулся… оттуда, я все время спрашиваю себя, с кем имею дело — с тобой или кем-то еще.

Я и сам себя об этом спрашиваю.

— Можешь присмотреть за Рембо? — попросил он своего заместителя.

— Будет непросто. Он не доверяет нам с Самирой.

— Кому поручили баллистику?

— Торосьяну.

— Ну этот — наш человек; попробуй выяснить, на какой он стадии.

— Хорошо, посмотрим, что удастся сделать, — пообещал лейтенант и помахал перед носом шефа двумя пакетиками. — Что предпримешь, если он твой сын?

— Понятия не имею.

— Как поживает Марго?

Сервас мгновенно насторожился.

— А почему ты спрашиваешь?

— Потому что встретил ее два дня назад в центре, и она плохо выглядела.

— Ты тоже заметил? — Сервас помолчал, собираясь с духом, посмотрел на Эсперандье и признался: — Я чувствую себя виноватым. Она все бросила, чтобы быть рядом, но мы почти не видимся… И я спрашиваю себя… мне кажется, есть что-то еще… Марго утомлена, нервничает, но молчит. У нас не все ладно. Не знаю, что и делать.

— Все очень просто.

Сервас удивленно посмотрел на собеседника.

— Задай прямой вопрос, без экивоков и полицейских подходцев — ведь она твоя дочь, а не подследственный.

Сыщик кивнул. Венсан, безусловно, прав.

— Что у тебя с норвежкой? — полюбопытствовал Эсперандье.

— Тебе-то что за дело?

Лейтенант вздохнул.

— Раньше ты бы ни за что так не ответил… — В его голосе прозвучал намек на раздражение. — Мне страшно, Мартен. — Он встал. — Я должен идти, насчет ДНК буду держать тебя в курсе.

* * *

Кирстен видела, как около трех вернулись Лабарты с Гюставом. Она смотрела на них в бинокль, потом вдруг почувствовала сильнейшее раздражение — ни к чему заниматься бессмысленным делом! — и решила прилечь. Но тут зазвонил ее телефон.

Каспер. Жаждет узнать новости.

Она не стала отвечать — разговаривать с бергенским коллегой не хотелось. Казалось бы, интерес к делу свидетельствовал в его пользу, любой ретивый полицейский вел бы себя точно так же, но регулярные звонки стали ее настораживать. В Бергене Каспер не проявлял особого интереса, так почему усердствует сейчас? Она не поделилась с ним новостью о Гиртмане, понимая, что он тут же доложит начальству. Сервас, кстати, тоже не сообщил своим шефам, что швейцарец объявился. Почему? Не хотел, чтобы у него отобрали дело или по другой причине? Да она и сама мало о чем информирует Осло — Крипо незачем совать нос в здешние события.

Кирстен смотрела в потолок и размышляла о Лабартах. О том, что эти люди заставили ее пережить, и — главное — о том, чего не успели сотворить… Мысли будили в ней жажду убийства. Такого не должно было случиться, только не с ней! Кирстен вспомнила, как начиналась ее полицейская биография. Она патрулировала город и однажды на улице имени единственного норвежского барона Людвига Розенкранца вынуждена была вмешаться в драку, которую затеяли в баре вусмерть пьяный мужик и его приятель. Алкаш начал с плевка ей в лицо и ругательств, которые у некоторых мужчин автоматически слетают с языка, стоит женщине оказать им сопротивление.

Он дебоширил, оскорбил полицейского при исполнении, но на следующий день его выпустили, и, выходя из комиссариата, он обидно "пошутил" с дежурным на ее счет.

Мерзавец, конечно же, не понял, откуда взялась зловещая тень, набросившаяся на него, когда он следующим вечером, шатаясь, возвращался домой. Грубияну сломали несколько ребер, свернули челюсть, выбили плечо и вывихнули три пальца на правой руке. Он наверняка до сих пор гадает, кто его так отделал.

Всё, хватит! Кирстен надела сапоги, куртку, шапочку и вышла прогуляться по свежему снегу, продолжая думать о Мартене и ночи, которую они провели вместе. Она не просто поддалась физическому влечению, в ее душе в тот момент родилось чувство. Какое? Кто знает… Интересно, что ощутил он?

* * *

— Что будем делать? — спросила Аврора Лабарт.

— В каком смысле?

Женщина бросила на мужа измученный взгляд. Было девять вечера, она только что уложила Гюстава, и в шале воцарилась тишина.

— Ты разве не заметил, как он посмотрел на нас в больнице? — изумилась она. — Он вернется. И покарает нас.

Ролан Лабарт побледнел, у него задрожал подбородок.

— Что значит — покарает?

— Ты долго будешь изображать попугая?! — осадила она мужа и отвернулась к окну, проигнорировав его взгляд. — Нужно смываться!

— Что?

— Мы должны успеть, пока он не появился.

— Но зачем? Зачем… ему это делать? — Ролан начал заикаться.

Тряпка! Слабак!

— А ты как думаешь? У него мания величия. Он одержим желанием казнить и миловать. Ты — его биограф и должен был бы понимать это. — Аврора издала горький смешок. — Мы провалили дело.

— Ты провалила, — поправил жену Лабарт. — Ты предложила дать мальчишке наркотик и совершила первую ошибку. Второй было сказать ему об этом.

— Думаешь, интерн промолчал бы? Перестань ныть! Может, ты от страха уже и в штаны наложил?

— Не хами, Аврора.

— Закрой пасть! У нас есть один-единственный выход: собрать все, что сможем, и бежать.

— А как же мальчик?

— Как только окажемся достаточно далеко, позвонишь Гиртману, скажешь, чтобы приехал, взял ключи из выхлопной трубы моей машины, разбудил Гюстава и забрал его.

— Но куда мы поедем?

— Далеко. На другой конец планеты. Купим новые документы, денег хватит.

— А университет?

— Забудь!

— Хочу напомнить, что этот дом мы купили благодаря моей работе и…

Они замолчали, услышав шум мотора. Аврора повернула голову к окну, и Лабарт впервые увидел на лице жены страх. По снегу медленно ехала машина; ее фары светили, как два мощных солнца.

— Это он…

— Что же делать?

— То, что не успели с норвежкой. Потом убьем его… после того как развлечемся…

Аврора посмотрела на мужа, и он похолодел — таким жестоким был ее взгляд.

* * *

Кирстен смотрела, как он поднимается по заснеженному крыльцу.

Юлиан.

В одном из окон второго этажа появилась Аврора Лабарт. Ее лицо выражало озабоченность, хитрость, коварство и свирепое желание выйти победительницей из схватки с опасным противником…

Кирстен насторожилась: Лабарты явно что-то замышляют! Аврора наверняка понимает, что они в опасности, но и Гиртман не наивный простак. Мысли норвежки омрачились, будто гигантский осьминог плюнул ей в лицо черными чернилами посреди океана. Что делать? У нее даже оружия нет, а Мартен наверняка в дороге. Она набрала его номер и попала на голосовую почту.

Дерьмо!

* * *

Аврора Лабарт облачилась в атласный черный пеньюар с красными басонами [288], который всегда нравился Гиртману, но на этот раз тот не оценил ее выбор.

— Добрый вечер, Аврора, — сказал он, глядя ей в глаза.

Тон его голоса был ледяным, как ночь в горах. По спине женщины пробежала дрожь; ей показалось, что кто-то провел костлявым пальцем вдоль позвоночника, от шеи до крестца. "Что с его носом?" — подумала она, заметив ватные тампоны в ноздрях швейцарца.

— Здравствуй, Юлиан. Входи, пожалуйста, — пригласила Аврора, отступив в сторону.

Гиртман не сделал попытки наброситься на хозяйку дома прямо на пороге и последовал за ней в гостиную. Аврора представила, как трясутся руки у ее слабака-мужа, пока он смешивает коктейли на кухне. Только б не ошибся с дозой…

Юлиан прошел в комнату, и она против воли ощутила привычную пьянящую смесь возбуждения и страха. Гиртман напоминал зверя — он принюхивался, посапывал, приглядывался и оценивал, был уверен в своей силе, но держался настороже и мог в любой момент начать действовать.

Аврора потуже затянула пояс пеньюара и подошла ближе. Из кухни появился Ролан, и она сразу поняла, что муж для храбрости глотнул виски. Он поставил поднос со стаканами, почтительно поклонился и сделал приглашающий жест.

— Садитесь, Хозяин, прошу вас.

— Перестань идиотничать, Ролан.

Швейцарец снял промокшее под снегом пальто и бросил его на софу. В толстых стеклах его очков отражалось пламя камина, взгляд выражал ледяное высокомерие. Лабарт покорно кивнул, не глядя на Гиртмана, и поставил перед ним белый пенистый коктейль.

— "Белый русский" [289], как обычно?

Швейцарец кивнул, и Лабарт передал Авроре коктейль с шампанским. Себе он сделал "Олд фэшн" [290]. Коктейли были еще одной страстью Ролана, которая не раз "помогала" гостям дома раскрепоститься и вступить в игру.

— Я не рассказывал вам о моих русских корнях? — спросил бывший прокурор, поднимая бокал.

Ролан пялился на его коктейль как зачарованный, и Авроре хотелось крикнуть "Отвернись, идиот!" — но ее внимание отвлек швейцарец, не донесший бокал до губ.

— Русские и аристократические, — продолжил Гиртман. — Мой дед по матери был министром Временного правительства. Семья жила в Санкт-Петербурге, на Большой Морской, в двух шагах от Набоковых.

Он сделал глоток "микстуры" со взбитыми сливками, задумался, глотнул еще.

— Восхитительно, Ролан. Идеальный вкус.

Гиртман поставил бокал, и Лабарт бросил незаметный взгляд на Аврору. Он добавил в "Белый русский" почти три грамма "колпачка" [291], гигантскую дозу, которая должна была подействовать через несколько минут. Настроение швейцарца изменится, появится эйфория, двигательные функции ослабеют, страх и паранойя исчезнут. Он станет более легкой добычей, но не надо заблуждаться — этот человек опасен в любом состоянии.

Аврора села напротив Гиртмана, намеренно широко разведя колени, и на сей раз в глазах швейцарца появилось вожделение.

— То, что вы сделали, непростительно… — Тон был острее опасной бритвы.

У Ролана душа ушла в пятки, Аврора перестала дышать и подумала об оружии, лежащем сейчас в приоткрытом ящике комода, за спиной гостя.

— Вам не стоило… Это… Вы меня… очень разочаровали…

Его голос — медовый, нежный, как ласка, — напоминал ватный тампон, которым врач протирает кожу пациента перед уколом.

— Юлиан… — начала было Аврора.

— Заткнись, мерзавка.

Женщина возмутилась — никогда еще он не позволял себе такого тона в разговоре с ней. Никто не позволял. Никто не имеет права, даже он. Но она смолчала.

— Я не могу… простить подобное. Сами знаете, кто должен понести наказание.

Аврора поняла, что слова излишни. Спасти их может только наркотик. Если подействует вовремя…

Швейцарец переводил взгляд с жены на мужа, не выказывая ни малейших признаков помутнения сознания.

— Вы…

Гиртман замолчал, закрыл лицо ладонью, потер веки, а когда снова открыл глаза, не смог сфокусировать взгляд: зрачки расширились и напоминали бездонные черные дыры.

— Этот коктейль, — пробормотал он, — этот коктейль совершенно… исключительно… прекрасен.

Он откинулся на спинку, уперся затылком в подушки, посмотрел на потолок и улыбнулся.

— Вам известно, что у людей, как и у крыс, контроль стимулирует мышление? Отсутствие контроля может парализовать умственные способности. Но иногда бывает так приятно утратить контроль, согласны?

Хихикнул, сделал большой глоток и расхохотался.

— О черт, не знаю, что там намешано, но я никогда не чувствовал себя лучше!

Его тон больше не был угрожающим.

— "Теперь я знаю, когда наступит рассвет последнего утра: когда Свет перестанет тревожить… и Ночь, и Любовь… когда… когда единственной… единственной, вечной и нескончаемой… мечтой станет… оцепенение… Я чувствую блаженную усталость…"

Гиртман поставил бокал, лег на бок и подтянул колени к груди.

— Кажется… я сейчас засну…

Аврора наблюдала за швейцарцем. Он то открывал, то закрывал глаза, снова открывал и тут же закрывал. Она взглядом позвала мужа на кухню, и Ролан подчинился, но тут Гиртман поднял веки и уставился на него. У профессора заледенела кровь, но голова гостя упала на подушку, и Ролан на подгибающихся ногах последовал за женой.

— Что ты натворил, идиот?! — сдавленным голосом спросила Аврора. — Видел, в каком он состоянии? Как мы затащим его наверх?

— Зачем? — изумился Лабарт. — Зачем нести его на чердак? Убьем монстра здесь. Сейчас же!

Она покачала головой.

— Я ведь сказала, что хочу с ним поиграть.

Профессор не поверил своим ушам. Она совсем рехнулась? Лицо Авроры стало злым и упрямым.

— Этот человек опасен даже в обдолбанном состоянии! Нужно с ним кончать, Аврора, сейчас же! На тот случай, если ты еще не поняла, я говорю об убийстве.

— Какой же ты трус, Ролан! Все твои дурацкие фантазмы ничего не стоят, ты вечно все портишь!

— А что он испортил?

Голос прозвучал от двери за спиной профессора. Лицо Авроры, смотревшей через его плечо, превратилось в маску ужаса. Ролан обернулся — и едва не потерял сознание. Юлиан Гиртман смотрел на них с широкой улыбкой на лице. Неужели он слышал начало их разговора?

— Я подумал, мы можем немного развлечься, пока Гюстав спит, — сказал швейцарец заплетающимся языком. — Что думаете? Напоследок… На прощание, так сказать… Идем?

Ему с трудом удавалось держать голову прямо, он моргал, вращал глазами. Аврора недоверчиво посмотрела на него и расплылась в улыбке. Кретин сам стремится в ловушку, великий Юлиан Гиртман в полном ее распоряжении! От возбуждения у нее мурашки побежали по всему телу.

— Конечно…

Лабарт посмотрел на жену, как будто хотел сказать: "Ну а я что говорил?"

Швейцарский великан неверной походкой направился к лестнице.

— Уверена, что он не притворяется? — прошептал Ролан в спину жене. Аврора кивнула на пустой бокал.

— Сколько ты всыпал?

— Почти три грамма.

— После такой дозы даже он не смог бы симулировать.

Гиртман споткнулся на первой же ступеньке, как будто хотел подтвердить правоту Авроры, гоготнул, сделал еще шаг и снова чуть не упал.

— Ну я и набрался!

Лабарты переглянулись, Ролан подошел к швейцарцу, обнял его за талию, тот положил ему руку на плечо и притянул к себе. Профессор рядом с ним выглядел лилипутом. Захоти Гиртман, он одним движением свернул бы Лабарту шею.

— Друг мой, — пропел швейцарец, — мой верный и преданный друг…

— Навеки, — ответил Ролан, которого против собственной воли охватило странное и очень сильное чувство, состоящее не только из страха.

— Навеки, — повторил Гиртман, с торжественной убежденностью пьяницы.

Они начали взбираться по лестнице. На площадке, перед открытой дверью спальни, швейцарец поднял руку, открыл люк, и металлическая лестница развернулась с противным лязгом. Он начал карабкаться, как ребенок, которому не терпится поиграть, на середине внезапно остановился и спросил озабоченным тоном:

— Вы уверены, что Гюстав спит?

Аврора бросила взгляд на мужа.

— Схожу проверю, — сказал он. — Начинайте без меня.

Ей вдруг захотелось, чтобы Ролан не оставлял ее наедине с Гиртманом, но тот наблюдал, и она нехотя кивнула.

Лабарт спустился этажом ниже; Аврора слышала, как муж идет по коридору. Гиртман повернул выключатель и исчез на чердаке.

Она нехотя поставила ногу на последнюю ступеньку. Почему у меня такое чувство, что я иду на эшафот?

В недобрую минуту она заупрямилась; нужно было в кои веки раз прислушаться к Ролану и покончить со швейцарцем внизу. Он стоял у края люка и наблюдал за ней маленькими блестящими глазками.

Аврора заметила свое отражение в стеклах очков, и на полсекунды ее охватило желание сбежать. Она прочла висевшее на стене претенциозно-нелепое послание:

ОСТАВЬ ГОРДЫНЮ ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ

НЕ ЩАДИ НАС В ЭТОМ ТИРАНИЧЕСКОМ СКЛЕПЕ

АЛКАЙ МУДРОСТИ И НАСЛАЖДЕНИЯ

ПУСТЬ КАЖДЫЙ ЧАС ДОСТАВИТ ТЕБЕ ОСТРОЕ

И ИЗЫСКАННОЕ УДОВОЛЬСТВИЕ

СТРАДАЙ И КРИЧИ

КОНЧАЙ

Еще одна идея ее болвана-мужа! Он всегда был "головастиком", мастером фантазмов, но никак не человеком действия. Даже на их буйных вечеринках не лез в первые ряды, всегда пропускал вперед других.

Она подтянулась, вытолкнула наверх тренированное тело. Гиртман смотрел на нее с неприкрытым вожделением. Под крышей завывал ветер — должно быть, сильно похолодало, — но на чердаке Аврора сразу взмокла, от жары закружилась голова.

— Сними это, — приказал швейцарец, и халат, прошелестев, упал к его ногам. Он долго смотрел на тело женщины, и в его взгляде не было ничего, кроме плотского желания.

— Не забыл, здесь командую я? — с вызовом спросила она.

Он кивнул, с трудом удерживая открытыми тяжелые веки. Она положила ладонь ему на грудь рядом с сердцем, сильно толкнула, и Гиртман отступил назад. Аврора поймала кожаный браслет, прикрепленный к тросу, потянула и закрепила на его левом запястье. Он не сопротивлялся — улыбался и пожирал ее глазами.

— Иди сюда, — вдруг шепотом попросил он. — Поцелуй меня.

Она засомневалась, но послушалась, почти коснувшись его грудью. Юлиан положил правую ладонь женщине на затылок и поцеловал в губы. Она ответила, ощутив вкус водки и кофе; сердце заколотилось так сильно, словно решило вырваться на волю. И в этот момент длинные сильные пальцы Гиртмана сжали ей шею.

— Что вы подмешали в коктейль?

Аврора открыла рот, но не смогла произнести ни слова — он перекрыл ей доступ воздуха. Кровь прилила к голове, перед глазами заплясали черные точки.

— Отпусти меня!..

— Отвечай.

— Ничего… я… клянусь тебе…

Аврора ударила Гиртмана кулаком — сильно, хотя замахнуться не смогла, — но он не ослабил хватки. Единственный звук, вырвавшийся из ее горла, напоминал нечто среднее между шипением и хрипом. Мужские пальцы давили на сонную артерию, мозг, лишенный кислорода, кричал "караул", сознание уплывало. Гортань болела невыносимо. Потом он вдруг ослабил хватку, но отпрянуть она не успела: Гиртман нанес удар кулаком, сломав ей нос, на линолеум хлынула темная, почти черная кровь, и Аврора потеряла сознание.

* * *

Швейцарец взял горящую свечу и "прогулял пламя" от одного глаза жертвы к другому, как офтальмологическую лампу.

— Блестят ярче моих, — констатировал он.

Аврора слабо отбивалась — голая, дрожащая, с руками, связанными над головой, кляпом-шариком во рту и плачущими глазами. Сломанный нос дергало, во рту был вкус крови.

На шаткой лестнице раздались шаги Ролана, и Гиртман подошел к люку.

— Поднимайся скорее, — пригласил он, — мы тебя ждем.

Из-за его спины доносились стоны Авроры. Глаза Лабарта округлились от ужаса, но Гиртман поймал его за воротник, без малейших усилий втащил наверх, толкнул, дав тычка, и профессор полетел на пол.

— Умоляю, Хозяин, не делайте мне больно! Это она! Я не хотел!

Лабарт зарыдал. Гиртман повернулся к Авроре и встретил ее взгляд, полный убийственной ненависти. Он почти восхищался этой женщиной.

— Вставай, — велел Юлиан Лабарту.

Профессор подчинился. Ноги у него подгибались, нижняя губа распухла и дрожала, он не переставая хныкал. На мгновение Гиртман испугался, что шум разбудит Гюстава; он прислушался, но все было тихо. Швейцарец положил руку Ролану на плечо и повел его в центр помещения. Тот не сопротивлялся — шел, как агнец на заклание. Позволил привязать себя. Баран, возомнивший себя волком… Теперь он рыдал в голос, стоя в той же позе, что и жена, — правда, был полностью одет. Гиртман вынул кляп изо рта Авроры, она плюнула ему в лицо, он утерся и со смешком взглянул на кровь на тыльной стороне ладони.

Аврора повернулась к мужу:

— Ты говнюк, Ролан! Сраный педрила!

Ее глаза метали молнии.

— Тихо, тихо, успокойся, — произнес Гиртман бодрым голосом, — урегулируете все разногласия позже. Или нет…

— Трахни себя, ублюдок!

— Нет, дорогая, это я трахну тебя, а потом убью, — спокойно изложил свой план швейцарец.

— Сдохни, сволочь!

Гиртман, оказавшись рядом со скоростью гремучей змеи, перочинным ножиком крест-накрест располосовал ей щеки. Кровь потекла по подбородку и шее на грудь Авроры, и она издала пронзительный вопль.

Женщина обливалась по́том, все поры тела раскрылись, она тяжело дышала; белокурые пряди прилипли к вискам, живот вибрировал, как диафрагма вакуумного усилителя [292].

— Сама видишь, не стоило мне противиться, — спокойно произнес Гиртман. — Ваша хренова наркота подействовала, у меня голова идет кругом. Пора убираться из этого дома. Хорошо, что перед визитом сюда я съел гору топленого сала и принял амфетамины — это очень действенная смесь, дорогая. Замедляет всасывание наркотиков в желудок. Амфетамины ослабляют действие "колпачка". Или рогипнола [293]. Вы ведь накачали меня чем-то подобным, да, милая? Как и норвежку вчера вечером. Хорошенькие дела творятся в вашем шале… — Швейцарец посмотрел на Лабарта. — Вернусь через минуту.

Прошло три, и все это время Аврора осыпала мужа оскорблениями. Гиртман появился с канистрой бензина, и пленники пришли в ужас. Швейцарец поставил канистру у ног Авроры, зажег свечу и поднес ее к тяжелой бархатной портьере. Пламя лизнуло ткань и устремилось вверх, к потолку. Он вылил весь бензин на Аврору, и она закричала:

— Нет! Только не так! НЕ ТАК!

Швейцарец, словно бы не услышав ее вопль, повернулся к Ролану.

— Может, ты и выберешься, кто знает…

Профессор смотрел на убийцу со смесью надежды, сомнения и ужаса. Он открыл рот, собираясь умолять о пощаде, но перочинный нож проткнул ему сонную артерию. Три секунды Гиртман глядел в глаза Лабарту, потом выдернул нож и снова ударил — на этот раз в подключичную артерию, — и два рубиновых фонтанчика брызнули в разные стороны, как из продырявленной бочки. Профессор смотрел с изумлением и недоверием — такое часто случается с людьми на пороге смерти. Потом его жизнь закончилась.

— …но я так не думаю, — добавил Гиртман, бросил окровавленный нож на пол и пошел к люку.

40. Двумя меньше

Высокие языки огня тянулись к небу, освещая ночь и пожирая остатки шале. Мелкие угольки, похожие на колонны светлячков, летели навстречу хлопьям снега. Отблеск пожара добрался до самых высоких деревьев на опушке. Кирстен стояла, привалившись к полицейской машине, закутанная в одеяло выживания [294]. В руке у нее был стаканчик с горячим кофе. Метрах в десяти валялись брандспойты. Вода, соприкасаясь с огнем, превращалась в пар, пламя гасло в одном месте и тотчас возрождалось в другом.

Кирстен наблюдала за стихийным бедствием, понимая, что должна будет объясниться, что Мартен потребует от нее отчета. Она слышала нечеловеческие вопли Авроры, когда та горела заживо и ее тело плавилось, как воск. Кирстен почти не дышала и едва не оглохла; потом крики стихли, и бо́льшая часть шале обрушилась. Сирены пожарных машин заглушили все остальные звуки.

— Что случилось? — спросил чей-то голос рядом с ней.

Кирстен повернула голову и увидела его.

— Он оставил их поджариваться; наверное, привязал. Где ты был?

— А с тобой что стряслось? — вопросом на вопрос ответил Мартен, глядя на измазанное сажей лицо напарницы.

— Хотела войти, когда пожар начался…

— Чтобы… спасти их?

Расслышав изумление в голосе Серваса, норвежка с вызовом ответила:

— А что? Пусть они…

— Ты видела Гиртмана?

Она поморщилась.

— Да. Он забрал Гюстава и исчез, когда дом был уже весь в дыму.

Сервас молчал, не сводя с нее глаз.

— Я ничего не могла сделать без оружия. В смысле арестовать… Он прошел мимо меня — молча, с мальчиком на руках, уложил его на заднее сиденье и уехал.

Кирстен заплакала.

— Он убил их, Мартен. А я его упустила!

Сервас промолчал.

— Отойдите подальше, сейчас все рухнет! — приказал один из пожарных.

Они пошли к отелю. На террасе собрались зеваки — набежали из деревни, как на праздник святого Жана [295], приключившийся на сей раз не летом, а для разнообразия зимой.

Сервас обнял Кирстен за плечи.

— Не беспокойся, скоро все закончится, — сказал он и услышал, как крякнул его телефон. Сообщение было коротким — время, место и два слова: приходи один.

Сыщик посмотрел на Кирстен.

— Это он. Хочет, чтобы я был один.

— Где?

— Скажу позже.

Кирстен замкнулась, в глазах полыхнул гнев — Сервас едва ее узнавал. Но она взяла себя в руки и нехотя кивнула.

41. Доверие

— Ты мне доверяешь, сын?

Гюстав посмотрел на отца и кивнул — конечно. Швейцарец оценил взглядом стометровую пустоту у подножия большой плотины, верхушки замерзших сосен, утесы в снегу, русло реки, укрытое белым саваном и залитое лунным светом.

Он подхватил Гюстава и поднял его вверх, держа спиной к себе.

— Готов?

— Мне страшно, — признался мальчик дрожащим голосом.

Ребенок был в теплой пуховой куртке с надвинутым на голову капюшоном, завязанный поверх шарф делал его похожим на матрешку.

— Мне страшно! — повторил Гюстав. — Не хочу этого делать, ну пожалуйста, папа!

— Преодолевать свой страх — вот главное, чему ты должен научиться в жизни. Тот, кто ему подчиняется, многого не добьется. Ты готов?

— НЕТ!

Гиртман перенес мальчика через обледенелую ограду, и тот повис над бездной. Ветер свистел у них в ушах.

Гюстав издал пронзительный вопль, эхом отозвавшийся в кольце заснеженных гор. На многие километры вокруг некому было услышать истошный детский крик. Разъяренный ветер устроил охоту на облака, и в разрывах между ними засверкали алмазы звезд. Луна мчалась по небу, как яхта между рифами.

Гиртман заметил фары машины, медленно двигавшейся по горному серпантину, и улыбнулся. Машина Мартена не приспособлена для такой езды. Среди зимы сюда поднимались только спецавтомобили: заграждение внизу полагалось держать опущенным, так что швейцарцу пришлось сбить замок.

Он поставил Гюстава на землю. Мальчик прижался к нему, обнял за ноги и попросил:

— Не делай так больше, папа, никогда не делай, пожалуйста!

— Хорошо, сын.

— Хочу вернуться!

— Потерпи, скоро поедем.

Машина Серваса преодолела последний отрезок пути и въехала на маленькую стоянку, где в теплое время года работал ресторанчик с террасой.

— Идем, — сказал швейцарец.

Он смотрел на майора, слишком легко одетого для царившего на этой высоте почти сибирского холода. Сервас заметил их, оставил дверь открытой и снова сел за руль. "Решил взять оружие", — подумал прокурор. Но Мартен развернул машину и осветил фарами людей и плотину.

Гюстав заслонил глаза ладошкой, Гиртман заморгал. Сервас начал спускаться по лестнице, ведущей на площадку, но они видели лишь его силуэт, длинную черную тень, а он мог разглядеть их во всех подробностях.

— Почему здесь? — спросил он, подойдя. — Эта дорога в зимний сезон — аттракцион не для слабонервных. Спускаться будет еще опаснее. Я думал, моя печень — VIP-персона…

— Я тебе доверяю, Мартен. У меня в багажнике лежат цепи; "обуешь" колеса, и все будет в порядке. Иди сюда.

Сервас подчинился, но смотрел он не на швейцарца, а на мальчика; тот тоже не сводил с него глаз.

— Здравствуй, Гюстав.

— Здравствуйте.

— Знаешь, кто это? — спросил Гиртман.

Ребенок помотал головой.

— Я скоро тебе расскажу. Это очень важный для тебя человек.

Сервасу показалось, что кишки ему сжала рука филиппинского хилера — и тянет, пытаясь вырвать. Воющий ветер уносил прочь слова швейцарца. Гиртман сунул руку в карман, достал листок бумаги и паспорт.

— Завтра утром в аэропорту Тулуза-Бланьяк тебя будет ждать арендованная машина. Поедешь в Австрию, в Халльштатт. Время в пути — пятнадцать часов. На Рыночной площади, у фонтана, тебя будут ждать. Послезавтра в полдень. Не беспокойся, ты узнаешь встречающего.

— Халльштатт? Город с открытки…

Гиртман улыбнулся.

— Снова "Украденное письмо" По, — сказал Сервас. — Никто не станет искать его там.

— Во всяком случае, теперь, — швейцарец кивнул, — после того как полиция перевернула городишко вверх дном.

— Клиника там? — спросил Сервас.

— Ты просто следуй инструкциям — и всё. А если вздумаешь позвать на помощь норвежскую подругу… Не советую — баллистики вот-вот идентифицируют твой пистолет как орудие убийства, так что даже близко не подходи к Генеральной инспекции.

"Можно было не заводиться с тестом ДНК, — подумал Сервас. — Гиртман на 100 % уверен, что я отец Гюстава, иначе не выбрал бы меня в доноры".

У майора закружилась голова.

— Папа, это он отдаст мне печень? — спросил мальчик, как будто прочитав мысли сыщика.

— Да, сын.

— И я поправлюсь?

— Да. Я ведь говорил — это очень важный человек. Ты должен доверять ему, как мне, Гюстав.

* * *

Кирстен смотрела на долину у подножия заснеженного склона: электрические огни создавали подобие сверкающей лавы, заполнившей все пространство. В номер вошел Мартен, и по лихорадочному блеску его глаз норвежка сразу поняла: что-то произошло.

— Он и вправду мой сын, — сказал сыщик, растерянный и потрясенный до самых основ.

Кирстен промолчала.

— Завтра я уезжаю, — продолжил он.

— Завтра? И куда же?

— Не могу сказать.

Лицо норвежки окаменело, и Мартен обнял ее за плечи.

— Дело не в недоверии, Кирстен.

— Но выглядит именно так.

Она насупилась, взгляд светлых глаз стал ледяным.

— Я не хочу рисковать; возможно, за нами обоими следят…

— Полагаешь, есть кто-то еще, кроме Лабартов? Это полная чушь, Мартен! Ты переоцениваешь возможности Гиртмана; не командует же он армией, в конце-то концов! Кроме того, ты ему жизненно необходим. Вернее, твоя печень…

Кирстен права: пока не проведут трансплантацию, Гиртман его не тронет. А потом? Что будет потом? Не исключено, что швейцарец захочет ликвидировать другого отца, ставшего слишком неудобным.

— Халльштатт, — сказал Сервас.

— Деревня с открытки? — удивилась она.

Сыщик кивнул.

— Дьявольски хитро… Где назначена встреча?

— На Рыночной площади, послезавтра, около полудня.

— Я могу отправиться туда сегодня ночью. Осмотреться на месте…

Сервас встревожился: что, если хозяин отеля — один из подручных Гиртмана?

— Как будешь добираться? — спросила Кирстен.

— В аэропорту будет ждать арендованная машина.

— Давай вернемся в Тулузу. Лабарты мертвы, Гюстав исчез. Здесь нам больше делать нечего. Завезешь меня в гостиницу, а там уж я сама разберусь. Исчезну незаметно и буду иметь несколько часов форы…

Сервас согласился. Норвежка смотрела на него, как женщина, нуждающаяся в близости; он чувствовал то же самое. Их пальцы переплелись, губы встретились.

Кирстен ласкала шею Мартена, пока он раздевал ее. Они занялись любовью — не так, как в первый раз, нежнее, не торопясь, хотя она снова кусалась и царапалась.

— Я кое-что тебе не рассказала…

Сервас посмотрел на нее.

— У меня есть сестра. Младшая… художница.

Сыщик молчал, почувствовав, что Кирстен готова сделать важное признание.

— Она похожа на Кирстен Данст [296] — такую, как в трилогии о Спайдермене; в "Фарго" она другая. Внутренне напоминает героиню "Меланхолии". — Сервас не признался, что не видел ни одного из этих фильмов. — Блистательная внешность — тебе наверняка знакомо клише: "Она вошла в комнату, и взоры всех присутствующих обратились на нее…" — и темное нутро. Мою сестру всегда привлекали тени и темнота, не знаю почему. Периодически она впадает в депрессию, хотя имеет все, но ей всегда нужно больше. Больше любви, секса, наркотиков, внимания мужчин, опасности… Она рисует, фотографирует и, несмотря на малый талант, выставлялась в Осло, Нью-Йорке, Бергене, потому что знакомства важнее способностей. О ней даже писали лучшие искусствоведческие журналы: американский "Арт ньюс", уважаемое британское издание "Фриз" и международный журнал по дизайну "Уоллпейпер"… Хуже всего, что моя младшая сестричка плевать хотела на искусство как таковое; были бы гонорары, остальное — туфта! Когда умер наш отец, она не приехала в больницу, не была на похоронах. Заявила, что боялась слишком огорчиться. Вместо этого "создала" серию картин в стиле "Бэкон глазами Дэвида Линча" [297]. На этих полотнах наш отец выглядит чудовищным, огромным, гротескным, высокомерным. "Так я вижу", — заявила она нам. Наша мать так и не оправилась от этого оскорбления.

Кирстен поежилась.

— Не подумай ничего плохого… Я люблю сестру. Даже обожаю, хотя провела все молодые годы, исправляя ее глупости. Морочила голову родителям, "подчищала", обеспечивала алиби, когда она бегала на свидания со всякими психами. А потом… Это случилось в прошлом году… Мне показалось, что она изменилась.

Кирстен оперлась на локоть и продолжила:

— Я не удержалась от вопросов, и сестра призналась, что встретила кое-кого… Блестящего, очаровательного, забавного мужчину… Правда, он старше ее. Она никогда ни о ком так не говорила, но знакомить нас не захотела, и я почуяла неладное. Подумала: очередной наркоман, психопат из тех, что всегда привлекали сестру. А в марте она исчезла. Фьють — и нет ее; испарилась, улетела… Ее так и не нашли.

— Гиртман?

— Кто же еще? После случая с моей сестрой в Осло и вокруг исчезло много женщин; кроме того, внешность сестры соответствует его излюбленному типу.

— Поэтому ты так выкладываешься… Дело не только в твоем имени на листке, который нашли в кармане женщины, убитой в церкви… Для тебя дело имеет личный характер. Я должен был догадаться. Но почему Гиртман выбрал тебя? Зачем заставил приехать в Тулузу? Как это связано с Гюставом?

Кирстен не отвечала — только смотрела с печалью и отчаянием. Сервас взглянул на часы и сел на краю кровати.

— Подожди, Мартен, подожди, прошу тебя. Знаешь, что Барак Обама ответил одной из подружек на ее слова: "Я тебя люблю"?

Он обернулся.

— И что же?

— "Спасибо". Не благодари меня, пожалуйста…

* * *

Цехетмайер вернулся в свою гримерную, закончив репетицию симфонических поэм Сме́таны. Попросил — как всегда — принести шоколадных конфет, бутылку японского виски и розы. Нужно поддерживать легенду о себе… Дирижер был тщеславным и верил, что она его переживет, но это не смягчало ужаса перед вечной ночью. В последнее время мысли о неизбежности смерти лишали его сил и мужества. Болезнь, этот страшный краб, дважды ослабляла смертельную хватку, но третьего раза не будет.

Очень долго Цехетмайер, подобно толстовскому Ивану Ильичу, прятал мысли о смерти за позолотой концертных залов, гиперактивностью и славой. Последняя рассеивает тьму, как мощный прожектор, но до поры до времени. Теперь, даже когда переполненный зал взрывался аплодисментами, он видел перед собой пустынное безмолвное пространство и сидящие в креслах скелеты. Сто миллиардов человек умерли за время существования человечества. Эта цифра в четырнадцать раз превышает число живых. В армии мертвых солдат состоят Моцарт, Бах, Бетховен, Эйнштейн, Микеланджело, Сервантес. Вспоминаешь эти имена — и сразу осознаешь свое место, понимаешь, что рядом с ними тебе не встать. Так кто же ты? Один из бесконечного множества скелетов, которым суждено забвение.

Цехетмайер не верил в бога — гордыня не позволяла. Его старческий ум был чудовищно ясным, но эта ясность граничила с безумием. Зимняя венская ночь была ветреной и снежной. В такую погоду дирижер часто думал, что не увидит следующей весны.

В дверь постучали, и старик вообразил Командора, который явился за душой Дон Жуана прямиком из адского пекла. Интересно, тот человек, что стоит сейчас в полутемном коридоре, человек, так часто отнимавший чужие жизни, хоть иногда вспоминает, что он тоже смертен? Разве есть люди, не думающие о смерти?

Иржи, несмотря на внушительные габариты, тенью проскользнул внутрь и как будто привел следом сразу все театральные тени.

Дирижер вспомнил их первый разговор в тюрьме. Безобидный, даже невинный. Он и подумать не мог, что однажды свяжется с ним по зловещему поводу, но сразу понял: Иржи не "перевоспитается"; освободившись, он вернется к прежней "деятельности". Такова его природа. Настоящий музыкант тоже не расстается с музыкой.

— Добрый вечер, Иржи. Спасибо, что пришел.

Убийца не утрудился ответом — лишь спросил, кивнув на открытую коробку конфет:

— Можно?

— Угощайся, — нетерпеливым тоном ответил музыкант. — Есть новости. Они едут. Сюда, в Австрию.

Иржи слушал рассеянно, вопросов не задавал и, прожевав первую шоколадку, тут же положил в рот вторую.

— Куда? — спросил он наконец.

— В Халльштатт. Судя по всему, ребенок, Гюстав, болен. Его везут оперироваться.

— Почему здесь? — спросил чех.

— Полагаю, у Гиртмана есть знакомый врач из его прошлого. До ареста он часто бывал в Австрии.

— Что я должен делать?

— Мы поедем в Халльштатт.

— А потом?

— Решим на месте.

Старик помолчал. Поднял глаза на Иржи.

— Оставляю выбор за вами: можете убить его. Или ребенка. Мне все равно.

— Что?.. Повторите.

У Цехетмайера дернулась нижняя губа.

— Если не сумеете ликвидировать самого, уберите мальчишку. Решайте сами.

— Вы псих, — сказал чех.

— Я уверен, способ найдется.

Иржи покачал головой.

— Способ всегда есть. Я больше не хочу этим заниматься.

Дирижер широко улыбнулся.

— Я предполагал подобный вариант. Миллион евро.

— Где вы возьмете деньги?

— Откладывал. Детей у меня нет. Теперь вот представился случай потратить сбережения на стоящее дело…

— Сколько лет ребенку?

— Пять.

— Уверены, что действительно хотите…

— Миллион. Аванс — сто тысяч, — ответил старик. — Остальное после дела.

Внезапно дверь гримерной приоткрылась, и мужчины увидели усталое женское лицо. Оно выпало из темноты, как театральная маска с горящими угольками глаз. Рядом стояла тележка с чистящими средствами, щетками, губками и тряпками.

— Простите, я думала, все уже ушли…

Уборщица осторожно потянула створку двери на себя, и чех с дирижером остались одни. Они помолчали, потом киллер спросил:

— Почему? В чем перед вами провинился ребенок? Я хочу понять.

— Он отнял у меня дочь, я заберу у него сына, — дрожащим голосом ответил дирижер. — Простая арифметика. Гиртман дорожит мальчиком больше, чем собой.

— Вы так сильно его ненавидите?

— Меру моей ненависти не выразить словами… Ненависть — кристально-чистое чувство, молодой человек.

Иржи пожал плечами. Старик, конечно, чокнутый, но кто платит, тот и заказывает музыку.

— Не знаю, не знаю, — ответил он. — Я не позволяю эмоциям управлять моими действиями. Миллион евро — достаточный… гонорар. Но аванс пусть будет двести пятьдесят тысяч.

42. Альпы

Наутро инженер Бернар Торосьян нехотя покинул свой дом в пригороде Тулузы Бальма и свое маленькое семейство — пятилетнюю дочь, больше похожую на ртуть, чем на девочку, чуть более спокойного сына двенадцати лет, анорексичного грейхаунда Уинстона, жену — и отправился в комиссариат полиции. Машину он бросил на стоянке и пересел в метро; доехал по наземной части линии А до станции "Жан-Жорес", где перешел на линию Б в направлении "Бордеруж".

Бернар вышел на станции "Каналь-дю-Миди" и проделал оставшиеся до комиссариата метры на налившихся свинцом ногах. Никогда еще он не входил в здание с таким тяжелым сердцем.

Торосьян показал пропуск, миновал турникеты, вошел в лифт и нажал на кнопку четвертого этажа, где сидели баллистики. В кабинете он повесил куртку на плечики, сел перед компьютером и велел себе думать. Последние часы стали тяжелым испытанием для его нервов, и заснул он только в четыре утра. Жена допытывалась, в чем дело, но инженер отказывался отвечать. Сразу после пробуждения он почувствовал ком в горле и понял, что просто подавится словами, если попробует хоть что-то сказать.

Накануне Торосьян закончил экспертизу, и результат оказался удручающим для человека, которого он очень уважал. И не только как коллегу, ставшего легендой после Сен-Мартена и Марсака, но и как обитателя этой про́клятой планеты, что случалось нечасто.

Увы, физика и баллистика не берут в расчет человеческие эмоции. Они холодны, информативны, опираются на факты и неопровержимы. Именно за это инженер и ценил свою работу — до сего дня: ему не приходилось разбираться в джунглях человеческих чувств, интуиций, гипотез, вранья и полуправд. Сегодня он ненавидел факты, потому что они говорили: Жансан убит из оружия Серваса. Наука не лжет.

Бернар посмотрел на дождевые струйки, печально льнувшие к оконному стеклу, покачал головой — Сервас не мог хладнокровно застрелить человека, это абсурд! — снял трубку и набрал номер бульдога из Генеральной инспекции.

* * *

Мартен высадил Кирстен у гостиницы и через несколько минут въехал на стоянку у комиссариата. Скоро рассветет, а ему нужно успеть поговорить с Эсперандье, чтобы тот в его отсутствие присматривал за Марго. Пока он в городе, ее сторожат посменно, у дома, у квартиры, на улицах, но стоит ему уехать, и людей отзовут — их, как всегда, не хватает.

Сервас вспомнил слова Гиртмана на подходе к зданию. Неужели он и вправду бросается в пасть к страшному волку? Не имеет значения, деваться все равно некуда, да и Венсан позвонил бы, если б результаты баллистической экспертизы уже стали известны.

Майор пересек холл, миновал очередь жалобщиков и турникеты с левой стороны и поднялся на лифте на этаж бригады уголовного розыска. Первым, кого он встретил, стал Манжен из службы криминалистического учета, не так чтобы очень приятный ему человек. Обычно они соблюдали ритуал вежливости, коротко кивая или произнося "привет-привет", но сегодня Манжен одарил его растерянным взглядом и молча прошел мимо.

Не растерянным: недоумевающим.

Сервас занервничал, а произнесенные тихими голосами ответы на его приветствия вызвали желание развернуться и пойти назад. Сваливай! — верещал внутренний голос. — Сейчас же. Вали отсюда. Он достал телефон. Никаких сообщений. Ни от Рембо. Ни от Венсана. Ни от Самиры. Майор прибавил шагу. Открыл дверь их кабинета и спросил с порога:

— Что здесь происходит?

Венсан стоял за спиной Самиры и, склонившись через ее плечо, смотрел на экран компьютера. Услышав его голос, они умолкли, обернулись и уставились на майора с таким изумлением, как будто увидели не шефа, а гориллу.

И он понял.

— Я собирался тебе звонить… — блеющим голосом начал Эсперандье. — Собирался звонить… Твое оружие…

Сервас все еще стоял в коридоре; у него зазвенело в ушах, в глазах потемнело. Венсан пялился на начальника как на призрак.

Он почувствовал движение слева, повернул голову… и увидел в коридоре Рембо. Тот почти бежал, и его лицо не предвещало ничего хорошего.

— Это твое оружие… — повторил Эсперандье. — Из твоего оружия… Черт, Мартен, ты…

Он не дослушал. Шагнул назад и начал удаляться от двери. Свернул к лифтам. Ускорился, пытаясь не бежать.

— Эй, Сервас! — орал ему в спину Рембо.

Двери были открыты. Мартен шагнул в кабину. Предъявил системе распознавания свой значок.

— Сервас! Куда вы? Вернитесь!

Рембо бежал, выкрикивая слова, которых майор не слышал, люди оборачивались, а лифт все никак не трогался с места.

Пошел, ну пошел же! Рембо оставалось преодолеть несколько метров. И тут двери наконец закрылись; Мартен успел увидеть разочарование и злость на лице своего преследователя.

По пути вниз он отдышался, попробовал привести мысли в порядок. Спокойствие рвалось из него, как воздух из проколотого колеса. Сейчас Рембо объявляет тревогу, звонит, организует погоню. Нужно успокоиться, иначе откажет сердце…

Внизу тебя возьмут — заблокируют выход, и привет.

После терактов 13 ноября 2015 года на дверях не просто стояла охрана: дежурные контролировали их с пульта.

Его загнали, как крысу, но одно преимущество все-таки есть: здание большое, а связь между службами налажена не лучшим образом.

Лифт остановился перед турникетами, но Сервас не вышел; снова предъявил значок и нажал на другую кнопку. Кабина поехала вниз.

В подвал.

Здесь находились камеры, куда сажали задержанных.

Нельзя думать об убывающих секундах…

Они наверняка уже позвонили дежурному. Как скоро станет ясно, куда он направляется?

Двери открылись, и Сервас вывалился в холодное, без окон, пространство с неоновыми трубками на потолке.

Повернул направо.

Застекленные отсеки, одни освещенные, другие нет. Задержанные лежат на уровне пола, как щенки на псарне, смотрят равнодушно, устало, с яростью или любопытством.

Чуть дальше — в большом стеклянном стакане — охрана в светлой униформе.

Сервас поздоровался, ожидая, что его кинутся задерживать, но они ответили на приветствие и занялись своими делами.

Утро выдалось вполне спокойное. Никто не буянил, не шумел, но трое ребят из бригады по борьбе с преступностью привели задержанного — его как раз обыскивали на посту. Возможно, судьба дает ему шанс. Он прошел контрольную рамку. Повернул направо.

…Дверь на стоянку. Открыта… Черт!

Фургон "Форд Мондео" ждал возвращения патрульных около выхода. Внутри никого… Мартен проглотил слюну, обошел машину, наклонился, заглянул в окно.

Господь милосердный, ключи на приборной доске!..

У него есть полсекунды на принятие решения. Он пока что не совсем беглый преступник, но если угонит эту машину, возврата не будет.

Сервас оглянулся: дежурные занимались новым "клиентом" и не смотрели ни на майора, ни на фургон. Где-то зазвонил телефон.

Решайся!

Мартен открыл дверь, сел за руль, включил зажигание. Сдал назад. Увидел изумленный взгляд бригадира и сорвался с места.

Колеса взвизгнули, и "Форд" помчался между рядами машин к пандусу.

Тридцать секунд…

Столько нужно, чтобы добраться до верхнего шлагбаума, который автоматически открывается перед машинами, идущими снизу и спешащими…

Сервас ехал быстро, слишком быстро и едва не утратил контроль над машиной; задел правым боком мотоциклиста и вильнул влево. Большой двухколесный зверь завалился на машину-соседку, та — на следующую, и на подземном пространстве сотворился хаос из грохота, лязга и ругательств.

Сервас ничего этого не слышал: он на полном ходу вылетел по извилистой траектории к заправочным колонкам, ударил по тормозам, повернул направо и рванул к выезду на бульвар.

Майор Сервас бежит из родного комиссариата, как бандит! Все сотрудники слышат натужный рев двигателя.

Мартен вцепился в руль потными скрюченными пальцами, гоня от себя страшные мысли: шлагбаум не поднимется, кто-нибудь встанет на пути, все плохо кончится, он закончит свои дни в…

Соберись, кретин!

Шлагбаум…

Поднимается! Он не верил своим глазам. Надежда вернулась, адреналин наподдал ему по заднице.

На бульваре Сервас подрезал "Мини"; водитель возмущенно загудел, а он свернул налево, чиркнув колесом по бровке тротуара, тянущегося вдоль канала, и поехал к мосту Миним.

Двадцать секунд.

Приблизительное время, за которое он преодолел триста метров, оставшиеся до моста.

Через пятнадцать секунд машина оказалась на другой стороне канала. Так, теперь на проспект Оноре Серра [298].

Еще пятьдесят нескончаемых секунд из-за затора — ни одна сирена пока не завыла — его сердце уподоблялось тамтаму, и в какой-то момент он почувствовал искушение вернуться в комиссариат. "Ладно, парни, я сделал глупость, мне очень жаль…" Невозможно, он сам взошел на эшафот.

Ну вот, еще двести метров… Он повернул налево, на улицу Годолен — здесь ему послышался звук сирены, — потом направо, через сто пятьдесят метров, на улицу де ля Баланс, и затерялся в лабиринте квартала Шале. Бросил "Форд" и побежал.

Жутко хотелось курить и еще увидеть дочь, но и это теперь невозможно. Дверь — невидимая — захлопнулась и с этой стороны.

Сервас подумал о Гиртмане, который запретил ему курить. Полжизни отдал бы за сигарету! Он достал пачку, смял ее в кулаке и продолжил одинокий путь по тротуарам.

* * *

Майор стоял в очереди за группой азиатов (он не отличал японцев от китайцев или корейцев). Пункт проката автомобилей находился в центре стоянки перед въездом в аэропорт Тулуза-Бланьяк. Когда подошла его очередь, он предъявил паспорт на имя Эмиля Каццаниги, заполнил бумаги, получил машину, положил в багажник вещи, купленные в "Галери Лафайет" в центре города, и сел за руль.

Пятнадцать минут спустя Мартен взял курс на Средиземное море. Совершенно новый "Пежо 308 ЖТ" был заправлен под завязку, на небе сияло солнце, и майор ощутил пьянящее чувство свободы, предварительно убедившись, что едет намного медленнее допустимой скорости. В памяти неожиданно всплыло указание докторов: "Избегайте длинных маршрутов!". Ему предстояло провести за рулем не меньше пятнадцати часов. Что, если он умрет, не доехав до места назначения? Вдруг у него остановится сердце на скорости сто тридцать километров в час?.. Стоп. Лучше подумать о Гюставе и Гиртмане на плотине, о дочери, которая почему-то выглядит уставшей, о Рембо, пригрозившем: "Я не поверил вам ни на секунду и докажу, что вы солгали", о сестре Кирстен, художнице и поклоннице теней, ушедшей, как видно, в мир иной… Он вспомнил слова норвежки: "Не говори мне спасибо, пожалуйста".

Она сказала то, что думала? А он, что он почувствовал? Сервас не был влюблен, но не мог не признать, что в последнее время много думал о своей временной напарнице. Как все повернется теперь? Он в бегах, она должна вернуться в Норвегию. Разойдутся ли их пути окончательно или они еще встретятся?

Несколько часов спустя, миновав Ним и Оранж, Сервас оказался в долине Роны, где дул резкий мистраль, и возле Валанса [299] перебрался с А7 на А9 в южном направлении. Пришлось остановиться и перекусить сэндвичем с тунцом и майонезом и выпить двойной эспрессо на площадке для отдыха неподалеку от Бургуэн-Жальё. Потом он продолжил свой путь к Альпам, Аннеси и Женеве, куда добрался к вечеру.

Теперь он ехал по северо-восточному берегу Женевского озера в сторону Моржа, потом взял севернее к Невшательскому озеру. Впереди его ждала нетронутая белизна бернских Альп. Горы выделялись на фоне ясной ночи, как огромные меренги на черном покрывале. Оставив за спиной Цюрих, Сервас покинул Швейцарию, в девять вечера пересек австрийскую границу возле Лустенау, потом немецкую в Линдау, обогнул Боденское озеро и через час оказался в пригороде Мюнхена.

В начале двенадцатого Сервас вернулся к австрийской границе близ Зальцбурга и поехал по Зальцкаммергуту — озерному краю, со времен палеолита охраняемому величественными вершинами Дахштайна.

В Халльштатт сыщик въехал в начале первого ночи. Озеро было окутано туманом и мраком. Узкие мощенные булыжником улочки, фасады тирольских шале, фонтаны и бельведеры — все напоминало декорации фильма "Хайди" Алена Гспонера.

Он нашел рекомендованный Гиртманом пансион "Гёшльбергер" и через двадцать минут погрузился в сон на высокой кровати, словно бы сошедшей со страниц сказки "Принцесса на горошине".

* * *

— Он использовал свою кредитку вчера утром в Бланьяке, в агентстве по аренде автомобилей, — сообщил сыщик по фамилии Кентар. — Несколько часов спустя расплатился на заправке около Бургуэн-Жальё и последний раз — на развязке Анмас — Сен-Жюльен, перед швейцарской границей.

— Вот это да! — воскликнул Рембо.

— Машина, триста восьмой "Пежо", взята напрокат на имя Эмиля Каццаниги…

— Гениально, — признал комиссар. — Сейчас он может находиться в любой точке Европы.

— Сервасу хватит наглости даже вернуться во Францию, — высказался еще один "охотник за головами".

Мрачный Стелен слушал, не вмешиваясь в разговор; все происходившее казалось ему дурным сном.

— Кто-нибудь представляет, куда мог направиться майор? — спросил Рембо, обведя присутствующих цепким взглядом. — Проезд по автобанам в Швейцарии платный; он должен был купить виньетку на границе и, возможно, попал на заметку швейцарским таможенникам или полиции. Кто с ними свяжется?

Атмосфера сгустилась: все понимали, что ни один суд не доверит скомпрометировавшей себя службе мало-мальски серьезного расследования. Эсперандье подумал, что нечто похожее началось в вашингтонской администрации после прихода в Белый дом чиновников Трампа. Плевать, он всегда может попросить о переводе… Но что будет с Мартеном? Неужели шеф и вправду застрелил Жансана? Невозможно поверить. Венсан посмотрел на Самиру, и молодая француженка китайско-марокканского происхождения на мгновение коснулась ладонью его колена. Лейтенанту было очень грустно. Что пошло не так после происшествия на крыше вагона? Эсперандье повидал немало сломавшихся полицейских, но Мартен был его лучшим другом — во всяком случае, до комы.

— Где сейчас норвежская сыщица? — поинтересовался Рембо, глядя на Стелена.

Тот покачал головой с обреченностью приговоренного к смерти, которому задали вопрос о последнем желании.

— Гениально… — повторил Рембо. — Мы попросим Интерпол объявить майора Серваса в общеевропейский розыск.

"Ни больше ни меньше", — с горечью подумал лейтенант. Пресса называет это "международным ордером на арест", что не соответствует действительности. Полицейские одной страны не могут произвести арест исключительно по решению национальной юстиции. "Красные уведомления" [300] — сигналы тревоги, имеющие целью определить местонахождение субъекта, чтобы местные власти могли его задержать.

— Мне нужны биометрия, фотография, отпечатки пальцев, короче — полный джентльменский набор.

Рембо посмотрел на Венсана с Самирой.

— Можете взять это на себя? — спросил он неприязненным тоном.

Повисла пауза, потом Самира ответила на вопрос, показав средний палец с кольцом в виде черепа, резко поднялась, оттолкнула стул и вышла.

— Аналогично, — сообщил Эсперандье и последовал за коллегой.

* * *

Все утро Мартен бродил по узким улочкам и гулял по берегу озера в темных очках, дешевой бейсболке, купленной в сувенирной лавке на площади, и толстом шерстяном шарфе, обмотанном вокруг шеи. Он сидел на террасах, заказывал кофе и в итоге выпил так много, что последнюю чашку с отвращением отодвинул в сторону.

Привлечь внимание сыщик не боялся: туристов вокруг было в сто раз больше, чем местных жителей. Они веселыми толпами разгуливали по городку, примостившемуся между горами и озером. Немецкий язык слышался реже других.

Панорама и окружающий пейзаж были так хороши, что впечатлили даже Серваса: нагромождение заснеженных крыш, нарядные улыбчивые фасады, деревянные понтоны, а напротив — враждебное, подавляющее присутствие — покрытая льдом стена с горизонтальными белыми насечками, будто рисунок, сделанный дрожащей рукой; стена, уходящая в холодные туманные воды Халльштаттерзее на манер могильной стелы.

За пять минут до полудня майор двинулся к Рыночной площади, расположенной в пятидесяти метрах от лютеранской кирхи. Там тоже оказалось полно туристов, снимавших "мыльницами" и телефонами все, что хоть чуть-чуть напоминало старинный камень или кусочек подлинной Австрии.

Сервас простоял несколько минут почти неподвижно, изображая интерес к фонтану и окрестностям, и думал о Кирстен. Где она сейчас? Он несколько раз пытался найти ее глазами, надеялся, что она появится, замаскированная под туристку, но норвежка не показалась. Мартен забеспокоился, но потом сказал себе: так и должно быть; Гиртман мог приставить "наблюдателя", а она не хочет рисковать.

— Вы знали, что Малер бывал здесь? — неожиданно спросил один из туристов, не переставая фотографировать.

Сервас посмотрел на незнакомца.

Загорелый блондин в смешной желтой шапочке с помпоном напоминал спортсмена. Он был чуть ниже майора, но явно крепче и сильнее.

— Вы собрали чемодан? — Мужчина зачехлил фотоаппарат.

Сервас кивнул.

— Вот и хорошо, давайте его заберем.

Через несколько минут они покинули городок в древнем "Рейнджровере", плевавшемся черным дымом, и покатили по узкой дороге вдоль западного берега озера.

* * *

Самира Чэн посмотрела на Венсана. В этот день она так жирно подвела глаза черным карандашом, что стала похожа на вампиршу из фильма о доме с привидениями.

— Ты думаешь о том же, о чем и я?

— Уточни…

— О докладе Кентара насчет маршрута Мартена в Швейцарию. Это недалеко от…

— Австрии… Да, я знаю. Халльштатт…

— Думаешь, он и вправду может быть там?

— Кажется абсурдом, да?

— Да, но это направление… — заметила Самира.

Лейтенант размышлял, разглядывая украшения напарницы: кольца-черепа и кожаные браслеты с крестами, гвоздями и миниатюрными черепушками.

— Правильно, направление… В том числе на Женеву, город Гиртмана. Что насчет норвежки? Думаешь, она с Мартеном? — спросил Эсперандье.

Самира не ответила — стучала по клавишам компьютера.

— Взгляни.

Он подошел. На экране была открыта весьма посредственная домашняя страница полиции Халльштатта. Электронный адрес оканчивался на polizei.gv.at. Имелся веб-сайт. Самира кликнула по ссылке, и они ухмыльнулись, несмотря на напряженность момента: две топ-модели с внешностью Барби и Кена, одетые в полицейскую униформу, стояли рядом с патрульной машиной… такие же "аутентичные", как Стивен Сигал в роли президента США.

— Говоришь по-немецки? — поинтересовалась Самира.

Венсан покачала головой.

— Я тоже нет.

— Зато я знаю английский, — похвастался Эсперандье и достал телефон. — Австрияки, надеюсь, тоже, как думаешь?

* * *

Кирстен задернула штору. Из окна гостиницы "Грюнер Баум" она видела, как с Мартеном заговорил тип в желтой шапочке и они ушли вместе. Норвежка выбежала на площадь и успела заметить, как мужчины свернули за угол, но не последовала за ними, выбрав противоположное направление.

* * *

Лейтенант повесил трубку. Австрийский полицейский по фамилии Регер (или как его там) оказался на удивление внимательным и проявил готовность сотрудничать с французской полицией. Более того — он был в восторге, хотя ничего не понял, но Эсперандье пообещал, что это поможет разогнать рутинную скуку. Сколько убийств в год происходит в Халльштатте? Что вообще может произойти в этом райском месте? Альпинист-синофоб прихлопнет китайского туриста ударом ледоруба? Ревнивый муж утопит в озере жену, привязав к ее ногам цветочный горшок? Регер говорил с ярко выраженным австрийским акцентом, но его английский был грамотным и бойким.

Эсперандье сделал знак Самире, и она вбила электронный адрес, выловленный на австрийском сайте, добавив к тексту на английском языке снимок Мартена.

* * *

Сервас с провожатым вернулись в Халльштатт около двух часов дня. Проехали через туннель под горой, оставили машину на стоянке Р1 и пошли пешком в центр города. Было холодно, над озером кружился снег, а день имел свинцовый оттенок вечера.

— К чему этот маневр? — спросил сыщик, волоча за собой чемодан.

— Я должен был убедиться, что за нами никто не следит…

— Что теперь?

— Возвращайтесь в отель и никуда не выходите: за вами придут. И никому не звоните, ясно? Не курите. Никакого алкоголя и кофе, только вода. И как следует выспитесь.

* * *

Ни Сервас, ни его Вергилий не заметили зеленую "Ниву" с пражскими номерами, которая приехала на ту же стоянку через несколько минут после них. Первым вышел Цехетмайер в пальто с бобровым воротником и фетровой шляпе на лысом черепе. Шикарный вид дирижера забавно контрастировал с простецким внедорожником. На Иржи была самая обычная куртка, джинсы и сапоги на меху, так что он не привлекал к себе внимания. Они тоже бросили машину и отправились в центр, сели за столик в кафе и стали наблюдать за туристами, такие же непохожие друг на друга, как волк и лисица.

* * *

Через три часа заточения в номере Сервас начал кружить по комнате и не мог остановиться. Думал он о Марго. О том, почему она выглядит такой усталой и чем удручена. Он уехал тайком, как вор, и дочь сейчас сходит с ума от беспокойства, злится, кроет его последними словами… Нужно с ней поговорить.

Неизвестно, дал ли судья разрешение на прослушку за такое короткое время. Вполне возможно, учитывая обстоятельства, но полной уверенности нет. Французские полиция и юстиция функционируют совсем не так, как в сериалах. Они часто терпят неудачи — достаточно вспомнить террористов, которых безуспешно разыскивают спецслужбы всей Европы, а те неделями разгуливают на свободе, перебираются из одной страны в другую и ездят поездом, оставаясь невидимками.

Нужно рискнуть. Сервас достал телефончик с предоплаченной картой, который купил в Тулузе, прежде чем ехать в аэропорт, и набрал номер.

— Алло…

— Это я.

— Папа? Где ты?

Голос Марго дрожал от огорчения.

— Не могу сказать, детка.

Пауза.

— Ты — что?!

Дочь была в бешенстве. Боже, это никогда не кончится… Он заметил белый кораблик, шедший сквозь туман по серым водам, увозя туристов с железнодорожного вокзала на другой берег озера.

— Слушай внимательно. Тебе будут задавать вопросы… Насчет меня. Полицейские… Назовут преступником…

— Полицейские? Ты сам полицейский, папа! Я ничего не понимаю.

— Это сложно объяснить в двух словах. Мне пришлось уехать…

— Уехать? Куда? Ты не мог бы…

— Слушай внимательно и постарайся понять. Мне подстроили ловушку и теперь обвиняют в том, чего я не делал. Пришлось бежать. Но я… вернусь…

— Ты меня пугаешь, папа, — после долгой паузы призналась Марго.

— Понимаю, милая, и меня это мучает.

— Ты нормально себя чувствуешь?

— Да, детка, не волнуйся.

— Как я могу не волноваться?!

— Мне нужно сказать тебе еще кое-что…

Марго замолчала. Сервас колебался, потом все-таки решился.

— У тебя есть младший брат. Его зовут Гюстав. Ему пять лет.

Снова образовалась глухая тишина.

— Младший брат? Гюстав?

Мартен легко представил, каким недоверчивым стало выражение лица дочери.

— Кто его мать? — вдруг спросила она.

— Это длинная история, — севшим голосом ответил сыщик, налил в стакан воды из бутылки и залпом выпил.

— Времени у меня полно, — холодно сообщила Марго.

— С этой женщиной я был знаком когда-то давно, потом ее похитили.

— Похитили? Марианна? Ты говоришь о Марианне?

— Да.

— Боже… Он вернулся, да?

— Кто?

— Сам знаешь…

— Да.

— Господи, папа, этого просто не может быть! Скажи, что ты пошутил… Теперь снова начнется кошмар!

— Марго, я…

— Этот… ребенок… где он?

Сервас вспомнил наставления Эсперандье: "Спроси напрямик, забудь о каверзных подходцах, это не допрос…"

— Не имеет значения, — сказал он. — Что сделано, то сделано. А теперь скажи правду, не увиливай: что с тобой такое? Я хочу знать.

На этот раз молчание на другом конце затянулось.

— Ладно. Похоже, у тебя не только есть второй ребенок, но ты еще и дедом станешь.

— Что?

— Скоро три месяца… — добавила девушка.

Какой же он идиот! Его дочь изменилась физически и психологически, по утрам ее тошнит, она стала обидчивой, настроение меняется, как погода в марте, холодильник забит здоровыми продуктами…

Даже Гиртман, смотревший на Марго с другой стороны улицы, догадался, а он…

— Я знаком с отцом?

— Да. Это Элиас.

В первый момент Сервас не вспомнил, кто такой Элиас, потом в памяти всплыло наполовину занавешенное прядями волос лицо молодого парня, слишком быстро пошедшего в рост, молчаливого одноклассника Марго, ее верного помощника в расследовании, которое она "вела" в Марсаке, когда в их лицее убили преподавательницу [301]. Элиас сопровождал его дочь, когда она приехала за отцом в испанскую деревню, куда он сбежал после исчезновения Марианны и беспробудно пил день и ночь. Элиас тогда говорил мало, но всегда по делу.

— Я не знал, что вы все еще видитесь.

— А мы и не виделись — почти три года. А прошлой весной он приехал в Монреаль, сказал, что хочет посмотреть страну. Пробыл четыре недели и отбыл в Париж. Мы переписывались. Потом Элиас вернулся. Просто так.

Марго всегда умела описывать самые сложные ситуации в нескольких фразах.

— И вы…

— Нет, папа, нет, вовсе нет! Пока.

— Но вы… живете вместе?

— А это важно? Папа, ты должен вернуться — что бы там ни было. Ты не должен бегать, как преступник.

— Я не могу вернуться. Во всяком случае, сейчас. Слушай, я…

В трубке послышался шум… Стук в дверь… Чей-то голос произнес: "Марго, дорогая, это я!" Александра, его бывшая…

— Не говори матери! — успел крикнуть Сервас.

* * *

Внезапно в памяти всплыло давнее счастливое воспоминание: та, которая теперь стала молодой беременной женщиной, щебечет и что-то болтает на своем, ей одной понятном языке, карабкаясь на кровать родителей. Она почти всегда делала это, когда ее мать спала. Кровать была горой Килиманджаро, и она покоряла эту вершину и устраивала себе норку между родителями. Сервас обожал щекотать носом ее круглый животик, вдыхать младенческий аромат ребенка, смешанный с запахом грудного молока и одеколона. Запах пробуждения. Его дочь… У которой скоро снова будет круглый живот.

Он надеялся, что она станет хорошей матерью и все у нее получится. Что они с Элиасом не расстанутся и ребенок будет расти в полной семье.

Сервас пытался думать, но у него кружилась голова, а перед мысленным взором стояли планеты — две большие и две маленькие. Или была одна планета и одно солнце. Черное солнце… А место дочери заняла другая Марго. Незнакомая.

Мартен подошел к окну. Отражение его лица в стекле наложилось на белый кораблик и серые волны.

"Моя дочь, — подумал он, нервно сглатывая. — Я знаю, ты станешь хорошей, превосходной матерью. А ваш ребенок — счастливым человеком. Понятия не имею, сколько меня не будет рядом, но я… Надеюсь, что ты время от времени будешь думать обо мне и поймешь…"

* * *

Телефон Кирстен зазвонил, когда она с чашкой кофе и булочкой вернулась на наблюдательный пост за столиком.

— Привет, Каспер.

Ее собеседник молчал, и ей чудился звук бергенского дождя.

— Где ты? — спросил он наконец.

— Пью кофе.

— Всё еще в отеле?

— Почему ты спрашиваешь?

— Что?

— Зачем тебе знать, где я нахожусь?

— Не понимаю вопроса.

— Неужели? Ладно, я повторю: с чего вдруг такой интерес к месту моего пребывания и моим занятиям?

— Что за чушь ты несешь? — возмутился бергенский коллега Кирстен. — Я просто хочу знать, как продвигается дело…

— Каспер, я вчера звонила в Осло. И поняла, что они не в курсе. Никто не сообщил им, что мы нашли след мальчика. А ведь я тебя проинформировала. Так почему же ты никому ничего не сказал? Не доложил начальству?

Ей ответил шум дождевых струй.

— Не знаю… Хотел, чтобы ты сама это сделала… Судя по всему, ты тоже умолчала о происходящем.

"Очко в твою пользу", — подумала она.

— Не только у тебя есть профессиональная совесть. Я так же сильно, как и ты, хочу, чтобы мерзавца нашли, но мне никто не оплатил командировку во Францию…

"Два очка".

— Ладно. Извини. Я сейчас на взводе, очень устала.

— Почему? — Пауза. — Нет, не может быть… Только не говори, что он снова появился.

— Мне надо идти.

— Что ты будешь делать?

— Не знаю.

— Береги себя.

— Хорошо. Спасибо.

Каспер закончил разговор и посмотрел на порт. Он сегодня не был на службе — взял день, чтобы закончить наконец собирать мебель. Какой сильный дождь…

В голову пришла мысль о счете в банке. О деньгах, полученных за информацию. О тех деньгах, благодаря которым он уже расплатился с частью долгов. Не со всеми, но это лучше, чем ничего…

Каспер посмотрел на часы и набрал номер, не имевший никакого отношения к полиции.

43. Приготовления

— Ты хорошо себя чувствуешь, Гюстав?

Гиртман посмотрел на мальчика, лежавшего на медицинской кровати и подошел к окну. Белые крыши Халльштатта высились над заметенной снегом парковкой и серой озерной гладью. Клинику построили на холме.

— Да, папа, — сказал за его спиной Гюстав.

От противоположного берега отошел кораблик.

— Тем лучше… — Швейцарец обернулся. — Все случится сегодня вечером.

На этот раз мальчик промолчал.

— Ты не должен бояться, Гюстав. Все будет хорошо.

* * *

— Идемте, — позвал Серваса провожатый. — Берите чемодан.

— Куда? — спросил сыщик.

Он был по горло сыт тайнами. Всю вторую половину дня и весь вечер, как зверь, кружил по своему номеру, потом лег и заснул тяжелым рваным сном.

— В клинику, — ответил блондин.

— Чем вы занимаетесь? В жизни? — спросил Сервас.

— Что? А… Я медбрат, — удивленно объяснил мужчина. — Странный вопрос. Медбрат в клинике… Мне поручили забрать вас и устроить.

— Вчерашнюю маленькую прогулку вы затеяли, чтобы проверить, нет ли за мной слежки? Это тоже часть "устроения"?

Провожатый Серваса озадаченно улыбнулся, майор запер дверь, и они пошли к крошечному лифту.

— Я следую инструкциям, только и всего, — пояснил он.

— И никогда не задаете вопросы?

— Доктор Дрейсингер сказал, что вы — знаменитость из Франции и хотите избежать шумихи, журналистов, ну и все такое…

К великому облегчению Серваса, двери лифта открылись, и он пошел к стойке, чтобы вернуть портье ключ. В голову пришла неожиданная мысль.

— С чего бы мне избегать огласки? — спросил Сервас. — Чем обычно занимается ваша клиника?

Желтую Шапку изумил его вопрос.

— Ну, подтяжками, ринопластикой, веками, имплантатами, пластикой груди — и даже фаллопластикой и нимфопластикой…

Теперь изумился Сервас.

— Хотите сказать, что работаете в клинике пластической хирургии?

* * *

Они проехали несколько сотен метров по красивым улочкам до небольшой больничной парковки. Провожатый первым вышел из машины, открыл багажник, достал чемодан и отдал его Сервасу. Майор с тяжелым сердцем взялся за ручку. Он прочел в Интернете, что пересадка печени — очень сложная и опасная операция, как для донора, так и для реципиента, а длится она может до пятнадцати часов. Сервас… дрейфил. Боялся так, что впору было начинать молиться. В утешение себе он подумал, что Гиртман слишком дорожит сыном, чтобы доверить его абы кому.

Его сын… Он пока даже не начал привыкать к мысли, что у него есть сын. Я здесь, чтобы отдать часть печени моему собственному сыну. Напоминает фразу из научно-фантастического романа.

— Что такое фаллопластика? — поинтересовался Сервас у блондина.

— Хирургическая операция на пенисе.

— А нимфопластика?

— Редукция малых половых губ.

— Прелесть какая…

* * *

Лотар Дрейсингер был живой рекламой пластической хирургии. В жанре "до/после". Он олицетворял "до", потому что был одним из самых уродливых людей, которых встречал Сервас. Его лицо казалось мешаниной из исключительно плохих генов. Нос и уши слишком большие и мясистые, глазки маленькие, челюсть слишком узкая, губы жабьи, а череп лысый и овальный, как пасхальное яйцо… Добавьте сюда желтоватые, в красных прожилках, белки и изрытую оспинами кожу.

"Интересно, увидев милого доктора, клиенты устремляются в операционную или бегут от него, как от чумы, поняв, что пластический хирург не всесилен? Если хозяин клиники не сумел исправить допущенные Природой ошибки, зачем подвергать себя риску?" — думал Сервас, разглядывая врача.

А вот руки у человека в белом халате были ухоженные и очень красивые — майор заметил это, когда Дрейсингер сложил их под подбородком.

— Хорошо доехали? — спросил он.

— Это важно?

Взгляд у желтоглазого доктора был неприятно неподвижный.

— Вообще-то нет. Для меня важно одно — состояние вашего здоровья.

— У вас прекрасная клиника, — сделал комплимент Сервас. — Здесь делают пластические операции, я прав?

— Правы.

— Тогда скажите, насколько вы компетентны. Сумеете провести пересадку?

— До того как заняться более… прибыльной медицинской практикой, я был известным специалистом, можете навести справки. Меня знали не только в Австрии.

— Вам известно, кто я? — спросил Сервас.

— Отец ребенка.

— А помимо этого?

— Остальное меня не интересует.

— Что он вам сказал?

— О чем?

— Об операции…

— Сообщил, что Гюстав нуждается в пересадке. Как можно скорее.

— И всё?

— Нет. Мне известно, что вы получили пулю в сердце всего несколько месяцев назад и много дней были в коме.

— Вас это не беспокоит?

— С какой стати? Вас ведь ранили не в печень.

— Вам не кажется, что это слегка… рискованно?

— Конечно, рискованно, как и любая другая операция. — Дрейсингер взмахнул своими "музыкальными" руками. — А речь идет об очень тонкой операции. По сути — тройной: сначала у вас возьмут две трети печени, потом извлекут некротизированную печень Гюстава, а на последнем этапе пересадят ему здоровый трансплантат и зашьют. Риск всегда есть.

Майора затошнило.

— Но разве тот факт, что два месяца назад я перенес операцию на сердце, не делает этот риск… неуместно большим?

— Для ребенка — нет. Чаще всего пересадку делают от мертвого донора.

— А я рискую?

— Безусловно.

Сказано было шутливым тоном, но у майора мгновенно пересохло во рту. Ему плевать, выживу я или умру… А Гиртману?

— Вы укрываете убийцу, — вдруг сказал он. — И не рядового.

Лицо хирурга превратилось в маску.

— Вы знали?

Врач кивнул.

— Тогда почему?..

— Скажем так — я ему должен…

Сервас вздернул одну бровь.

— Какого рода долг может заставить человека так рисковать?

— Это трудно объяснить…

— И все-таки попробуйте.

— С какой стати? Вы легавый?

— Верно.

Дрейсингер удивился — искренне.

— Не волнуйтесь, я здесь в ином качестве. Приехал, чтобы отдать кусок печени. Итак?..

— Он убил мою дочь.

Ответ был дан без задержки и очень спокойно. Сервас смотрел на коротышку-врача — и не понимал. Тень печали коснулась уродливого лица и испарилась — Дрейсингер справился с чувствами.

— Не понимаю.

— Он убил ее… По моей просьбе. Просто убил, ничего другого… восемнадцать лет назад.

Сыщик не мог поверить в услышанное.

— Вы попросили Гиртмана убить вашу дочь? Но почему?

— Достаточно взглянуть на мое лицо, чтобы понять: природа вовсе не так совершенна, как утверждают некоторые. Моя дочь унаследовала мою внешность, и ее это очень… угнетало. Мало этого — она страдала редкой неизлечимой болезнью, доставлявшей ей невыносимые страдания. Лечения до сих пор не существует, люди не живут дольше сорока, и их муки с каждым днем лишь усиливаются. Однажды я рассказал об этом Юлиану. И он предложил решение. Я сам много раз думал о подобном выходе, но в этой стране допустима лишь пассивная эвтаназия, а в тюрьму садиться не хотелось. Так что с этим долгом я никогда не расплачусь.

— Но вы рискуете; вас могут арестовать, если…

Хирург прищурился.

— Вы собираетесь меня выдать?

Сервас похолодел: на операционном столе он будет в полной власти этого человека, а донору необязательно быть живым.

— Хотите узнать больше о том, как все будет? — вкрадчиво поинтересовался Лотар Дрейсингер.

Сервас кивнул, хотя ни в чем не был уверен.

— Сначала мы возьмем у вас часть печени, потом сделаем и гепатэктомию…

— Что вы сделаете?

— Экзерез, ампутацию больной печени Гюстава. Нам придется рассечь связки, кровеносные сосуды — печеночную артерию и воротниковую вену, — а также желчные протоки. Принимая во внимание печеночную недостаточность, придется удвоить бдительность — могут возникнуть проблемы со свертываемостью. Дальше начнется непосредственно пересадка. Кровеносные сосуды будут сшиты в первую очередь, чтобы орган начал омываться кровью. Затем мы займемся желчными протоками и установим дренажи. Все это, естественно, под общим наркозом. Подобная операция может продлиться пятнадцать часов.

Сервас не был уверен, что понял данные по-английски медицинские разъяснения Дрейсингера, да и волновало его другое. Где швейцарец? Где Гюстав? Его сразу отвели в кабинет хирурга, и он их не видел; успел заметить только надписи на дверях: "Анестезия — Операционный блок 1 — Операционный блок 2 — Рентген — Аптека".

Все было белым, обеззараженным, безупречно чистым.

— Утро потратим на анализы, — добавил маленький доктор. — Потом вы будете отдыхать до самой операции, не есть, не пить и, естественно, не курить.

— На когда назначено операция?

— Сделаем сегодня вечером.

— Почему не завтра, при свете дня?

— Потому что я сова, а не жаворонок, — улыбнулся Дрейсингер.

Сервас не понимал, что происходит, а от доктора его бросало в дрожь.

— Сейчас вас проводят в палату. Увидимся в операционной. Отдайте мне ваш телефон, пожалуйста.

— Что?

— Я должен забрать у вас телефон.

* * *

Лотар Дрейсингер дождался, когда затихнут шаги в коридоре, вышел из кабинета и открыл соседнюю дверь. За ней находилась комнатушка, заставленная стеллажами с картонными коробками и кляссерами; в глубине имелось маленькое окно. Высокий человек стоял спиной к нему, глядя на горы.

— Ты уверен, что он выдержит операцию? — спросил хирург, прикрывая дверь.

— Мне казалось, тебе нужна его печень, — не оборачиваясь, ответил Гиртман. — И с мертвым донором дело иметь проще, разве не так?

Дрейсингер слегка кивнул, словно бы против воли — ответ ему не понравился.

— Предположим, этот тип выжил и вернулся домой. Как он поступит? Заявит на меня? Ты не сказал, что он полицейский!

Высокий друг доктора пожал плечами.

— Это твоя проблема. В операционной его жизнь будет в твоих руках. Выбери решение: жизнь или смерть.

Дрейсингер заворчал:

— Если выберу второе, мне придется заявить о его смерти и отчитаться о том, что он здесь делал. Назначат расследование. Рано или поздно правда выплывет. Этого я допустить не могу…

— В таком случае пусть живет.

— И потом, я никогда никого не убивал, — бесцветным голосом добавил австриец. — Я врач, будь оно все неладно… я… не такой, как ты…

— Ты убил дочь.

— Нет!

— Да. Я стал инструментом, но решение принял ты. Ты ее убил.

Гиртман обернулся, и директор клиники похолодел, встретившись с ним взглядом. Он отдал бывшему прокурору телефон сыщика.

— Напоминаю на всякий случай, мой дорогой Лотар: если что-нибудь случится с Гюставом, я за твою шкуру дорого не дам.

Дрейсингеру показалось, что у него в животе проснулось семейство ужей, но показывать свой страх было нельзя.

— Вот что я скажу, Юлиан: операция достаточно сложная, и твои угрозы вряд ли помогут мне сосредоточиться.

— Испугался, дружище? — Швейцарец усмехнулся.

— Конечно, испугался. Я буду вечно благодарен тебе за Жасмин, но в день твоей смерти начну лучше спать.

Громовой хохот Гиртмана заполнил узкое пространство архива.

* * *

Этим утром полицейский по фамилии Регер вышел из пансиона Гёшльбергер с улыбкой на губах. Его французский коллега будет доволен. Он проверил пять гостиниц и уже попал в точку. Можно забежать в "Майслингер", выпить капучино и съесть булочку. Вряд ли дело такое уж срочное. Регер откусил кусок эклера и с досадой подумал, что за последнее время набрал несколько лишних килограммов, и если не займется спортом, за грабителями бегать не сможет. "За какими грабителями, болван?" — одернул себя полицейский. Правонарушения в Халльштатте, конечно, случаются, особенно летом, с притоком туристов, но за двадцать лет службы он ни разу ни за кем не бегал.

Ублажив желудок, Регер пошел дальше, к клинике Дрейсингера. Хозяин отеля опознал не только человека с фотографии, но и назвал того, с кем он ушел. Это был местный житель по фамилии Штраух, медбрат из клиники пластической хирургии. Регер знал его с детства и посчитал настоящей удачей, что выполнять задание оказалось так легко и приятно, не то что рутинную полицейскую работу.

* * *

Сервас посмотрел на вторую — детскую — кровать, стоявшую у окна палаты. На ней недавно лежали — угол одеяла был отогнут. За стеклом тихо колыхались ветки, царапая серое небо, машины на парковке стояли неподвижно. Убедившись, что провожавшая его медсестра вышла, сыщик достал из носка маленький телефон с предоплаченной картой. Он предполагал, что у него всё отберут: если швейцарец и доверял ему, то весьма умеренно — и временно. Он бесшумно переместился в ванную, поднял крышку унитаза, проверил, нет ли "жучков", и вернулся в палату.

Над кроватью висела неоновая лампа. Сервас провел ладонью над изголовьем кровати: в пластиковой панели была куча разъемов. Он убедился, что звук на сотовом отключен, проверил сеть, спрятал телефон под крышкой панели и начал раздеваться, чтобы облачиться во все больничное.

* * *

Регер улыбнулся женщине за стойкой: ее звали Марайке, и они были членами одного бридж-клуба. А еще он знал, что она разведена и одна воспитывает двух детей.

— Как мальчики? — спросил он. — Матиас все еще хочет стать полицейским?

Двенадцатилетний старший сын медсестры мечтал однажды надеть полицейскую форму — или любую другую, были бы сапоги, портупея, оружие и прилагающаяся к ним власть.

— Заболел гриппом. Лежит в постели.

— Понятно… — Он положил на стойку фотографию, полученную от французского коллеги. — Есть у вас похожий пациент?

Марайке замялась, но все-таки ответила:

— Да, а что?

— Когда он прибыл?

— Сегодня утром.

Это подтверждало сведения, полученные от хозяина пансиона, и Регер почувствовал азарт охотника.

— Назовешь номер палаты?

Она заглянула в компьютер.

— Под какой фамилией он зарегистрирован?

— Дюпон.

Французская фамилия!

— Пригласи, пожалуйста, доктора Дрейсингера, — попросил он, достал зазвонивший телефон и ответил недовольным тоном: — Слушаю… Авария? Где? На Халльштаттерзее? Где точно? Последствия тяжелые? Уже еду… — Он растерянно посмотрел на Марайке. — Передай доктору, что я вернусь.

— Плохо дело?

— Да уж хорошего мало: грузовик и две легковушки. Один погибший.

— Местные?

— Не знаю.

* * *

В бинокль были четко видны окна клиники. Высокие и во всю ширину палат, так что там, где жалюзи не были опущены, он различал интерьер в свете неоновых ламп, зажженных, несмотря на белый день. "Свет не горит в пустых палатах", — предположил он.

Иржи насчитал полдюжины занятых — во всяком случае, с этой стороны. "Нива" была припаркована в пятидесяти метрах от клиники, у каменной стенки, слегка нависающей над дорогой. Он переводил бинокль с одного окна на другое — и вдруг замер, заметив в палате на первого этажа французского полицейского. Чех едва не прозевал его, потому что первая кровать пустовала. Детская кровать…

* * *

Мартен бросил взгляд на заснеженные крыши машин. Спросил себя, где может быть Кирстен. Он трижды набирал ее номер, но та не ответила. А Гюстав? И Гиртман? Все вдруг улетучились. Ему не терпелось увидеть мальчика. Он страшился встретиться с ним уже в операционной, отлетающим в края, не такие уж далекие от тех, где он сам побывал во время комы. Это картина пугала его гораздо сильнее собственного присутствия в том же месте и даже наркоза: один раз он уже сумел вернуться.

Сервас хотел быть уверен, что проснется и ему скажут: "Операция прошла успешно, ваш сын жив…"

Его сын.

Он снова оттолкнул от себя эту мысль. Слишком странно думать так о Гюставе. Мальчик пробрался в его жизнь, и никто не поинтересовался, нравится это Сервасу или нет. Иногда он думал — несправедливо! — о Гюставе как о болезни, которая будет бесшумно развиваться до тех пор, пока Мартен больше не сможет игнорировать ее. Что случится потом, если операция удастся и оба они с Гюставом выкарабкаются? Вряд ли Гиртман отпустит их. Мальчика придется забирать у него силой. Ты этого хочешь? Сервас понимал, что будет очень слаб после очередного хирургического вмешательства и не сумеет применить к швейцарцу силу. Где тот прячется? Почему не показывается? Наверное, он с Гюставом, ждет результатов анализов…

В дверь постучали и вошел давешний блондин. Он был без шапки.

— Идемте…

Решительно, это его любимая фраза.

— Начнем с электрокардиограммы, потом сделаем эхокардиографию, — объяснял он по пути, — чтобы выявить возможное сердечное заболевание. Мне сказали, что вы курите, поэтому сделаем рентген легких и УЗИ брюшной полости. Нужно посмотреть на желчный пузырь и измерить печень. В конце вы встретитесь с анестезиологом. Это займет несколько часов. Выдержите?

— Сколько здесь сейчас пациентов? — спросил сыщик, чувствуя себя нелепым в больничном одеянии, бумажном чепчике и полиэтиленовых носках.

— Человек десять, — ответил блондин.

— Этого достаточно для безбедного существования такой клиники?

Провожатый усмехнулся.

— С такими счетами, которые им выписывают, — более чем, поверьте мне.

* * *

Она получила пакет, вернувшись в отель. Хозяин достал его из-под стойки и протянул ей со словами: "Это оставили для вас…" Кирстен поднялась в номер, развернула оберточную бумагу, открыла коробку, откинула тряпицу и увидела оружие, обмотанное промасленной пленкой. Полуавтоматический "Спрингфилд XD". Хорватский пистолет, легкий, надежный. И три обоймы по пятнадцать патронов калибра девять миллиметров.

* * *

Его вернули в палату в 16:00. Он сразу проверил чемодан и заметил, что в нем копались: вещи лежали по-другому. Они даже не дали себе труда скрыть это. А вот телефон оказался на месте.

Сервас подошел к окну и выглянул на улицу. С гор наползали тучи; они уже закрыли весь пейзаж темной вуалью, обесцветив его. Над озером поднимались фумаролы, как будто под поверхностью вызревал огромный пожар.

Воздух обещал снегопад. Мартен обернулся на звук открывшейся двери.

* * *

Медбрат подвез каталку к детской кровати и велел Гюставу перебираться, а когда тот все сделал, улыбнулся, накрыл его одеялом и подставил ладонь, чтобы ребенок хлопнул по ней. Из коридора в палату шагнул другой человек.

— Привет, Мартен, — сказал Гиртман.

У Серваса волосы на голове встали дыбом. Высоченный швейцарец с четырехдневной щетиной и покрасневшими веками выглядел угрюмым, отсутствующим и озабоченным. "Растревоженным, — вспомнил правильное слово Сервас. — Его мучит какая-то тайная мысль".

Майора обдало жаром; он приписал это температуре в палате, хотя понимал, что дело в другом. Насторожился. Спросил:

— Что происходит?

Швейцарец не ответил, подошел к кровати Гюстава и погладил его по волосам. Майор почувствовал укол ревности, увидев доверчивую улыбку мальчика, встретился взглядом с бывшим прокурором и похолодел. Юлиан Гиртман чего-то боится. Или кого-то. Сервас впервые видел страх в его глазах и поразился. Он понял, что причина состояния этого человека кроется не только в опасениях за жизнь ребенка. Вспомнил, как швейцарец подскочил к окну, бросил беглый взгляд через стекло и опустил жалюзи.

Что-то происходило — там, возле клиники.

* * *

Кирстен стояла у католического собора и смотрела в бинокль на "Ниву". Политый поливальщик [302]. Она ясно различала человека за рулем — тот тоже держал у глаз бинокль, но наблюдал за клиникой. Свой пистолет Кирстен сунула за ремень и прикрыла курткой. Перевела окуляры на окно палаты Мартена — и замерла, увидев Гиртмана. Сервас стоял у него за спиной, а Гюстав лежал на кровати. Потом Гиртман опустил жалюзи.

16:30. Скоро стемнеет; нужно решить, что делать.

* * *

Регер смотрел вслед удалявшимся по Халльштаттерзее машинам спасателей. Шуршали шины, вращались на крышах синие фонари, обстановка смахивала на конец света. Искореженный металл, искалеченные тела, сломанные жизни, свет, подобный пожару, треск раций, завывание болгарок, которыми потерпевших вырезали из попавших в аварию автомобилей…

Теперь, когда наконец-то стало тихо, об адском происшествии напоминали лишь пятна масла и крови да следы торможения на асфальте. Регер почувствовал приближение мигрени.

К счастью, он не знал ни погибшего на месте водителя "Форда", ни трех других, тяжелораненых пассажиров. Придется составить рапорт. У него все еще дрожали ноги. Водитель грузовика ехал слишком быстро, не справился с управлением и вылетел на встречную полосу, как Сисси Шварц [303] на лед. Произошло лобовое столкновение, и "Форд" получил смертельный поцелуй. Ехавший следом "БМВ" — за рулем сидел пастор — врезался в "Форд". Чудо, что погиб один человек…

Регер вспомнил, что делал этим утром — до аварии. Бросил все дела в клинике и ринулся сюда. Боже, что за день! Всегда так бывает. Неделями ничего "вкусненького" не происходит, а потом — нате вам, хлебайте большой ложкой!

Его мысли вернулись к клинике, и в душу закралось ужасное сомнение. Вдруг тот тип сбежит? Что о нем подумают французские коллеги? "На кону репутация австрийской полиции", — сказал он себе и, не заходя в участок, отправился в клинику; по пути позвонил Андреасу, ветерану федеральной полиции Нижней Австрии, и объяснил ему ситуацию.

— Кто он, этот тип? — спросил тот. — В чем его обвиняют?

Регер признался, что и сам толком не знает, но оставлять пациента без присмотра нельзя.

— Приезжай в клинику, — сказал он, — организуем пост у двери палаты, и если он вдруг выйдет, ты пойдешь следом. Он ни в коем случае не должен покинуть здание. Ясно? Нена сменит тебя через несколько часов.

— А через окно он уйти не сможет?

— Я проверил: окна первого этажа всегда заперты.

— Ладно, но французский коллега сказал, чего хочет от своего… соотечественника? — не унимался Андреас.

Заместитель иногда раздражал Регера, особенно когда задавал правильные вопросы, до которых Регер сам не додумался.

— Пообещал объяснить все на месте — мол, дело слишком сложное и деликатное.

— Тогда понятно. Но он под арестом?

Регер вздохнул и дал отбой.

* * *

— Он там, — сообщил Эсперандье, закончив разговор.

Было пять часов вечера. Самира крутанулась на стуле.

— Переночевал в пансионе, — продолжил лейтенант. — Потом собрал чемодан и уехал с каким-то мужчиной.

Она терпеливо ждала продолжения.

— Хозяин гостиницы узнал этого человека. Он местный. Фамилия Штраух. Медбрат в клинике.

— В клинике… — задумчиво повторила Самира.

Венсан кивнул.

— Этот Регер поговорил с сотрудницей и узнал, что Мартен прибыл туда сегодня утром.

— Что будем делать?

— Мы — ничего, — ответил он. — Я возьму отгул и отправлюсь к Мартену… До моего приезда он будет под наблюдением.

Самира нахмурилась.

— Что ты задумал?

— Постараюсь убедить его вернуться и сдаться.

— После вчерашнего, — Самира имела в виду инцидент, о котором знал весь комиссариат, он стал единственной темой для разговоров, — ты решил, что это он застрелил Жансана?

— Конечно, нет.

— А если он откажется?

Эсперандье колебался недолго.

— Я попрошу австрийских коллег арестовать его, — процедил он.

— Они захотят получить официальный запрос…

— Скажу, что мы обязательно всё им пришлем, но Мартен должен оставаться под "надзором" полиции.

— А что будет, когда они ничего не получат?

— Посмотрим. Я буду там. Кроме того, австрийцев наверняка известил Интерпол, хотя я не удивлюсь, если они проверяют "Красные уведомления" не каждый день… Лейтенант уже что-то печатал на своем компьютере. — Черт! — выругался он.

— В чем дело?

— Рейс Тулуза — Вена через Брюссель есть только через три дня, Тулуза — Зальцбург и Тулуза — Мюнхен тоже недоступны.

— Можешь полететь через Париж.

— Лучше уж я сразу сяду в свою машину и поеду со всеми удобствами.

— И финишируешь только завтра, — скептическим тоном заметила она.

— Точно, — отозвался лейтенант. — Еще одна причина стартовать немедленно. — Он встал и сдернул куртку с вешалки.

— Держи меня в курсе, — попросила Самира.

* * *

Марайке переводила взгляд с Регера на его коллегу, высоченного краснолицего полицейского. Они спросили, где сейчас француз, и она ответила:

— В оперблоке.

— Операцию можно прервать?

— Ты издеваешься? Он под общим наркозом, проснется лишь через несколько часов.

Регер нахмурился — он не ожидал таких осложнений. Что же делать? Ладно, успокойся, никуда француз не денется в таком состоянии.

— Останешься у дверей оперблока, — приказал он Андреасу. — Потом проводишь этого м… э-э… Серваса в его палату…

* * *

Сам Регер вернулся в участок, который в точности соответствовал представлению Эсперандье: если б не пандус для людей с ограниченными возможностями, он выглядел бы в точности как альпийское шале. Даже цветочные горшки на подоконниках стояли. Муниципальный служащий сметал снег с пандуса, и Регер жизнерадостно его поприветствовал.

Внутри он сразу набрал номер французского коллеги и понял, что тот говорит из машины.

— Я в пути. Вы взяли его под наблюдение?

— Он в операционной, под наркозом, — ответил австриец. — Я оставил в клинике человека, который ни на шаг от него не отойдет. Скажите наконец, что совершил этот тип? Вы назвали его преступником, но это несколько расплывчато…

— Мы подозреваем, что он стрелял в человека, — ответил Эсперандье. — Серийного насильника.

— Значит, на него выписан международный ордер? — поинтересовался австрийский сыщик.

— Таковых не существует, — поправил его собеседник и добавил после паузы: — Есть "Красное уведомление" для Интерпола.

— В таком случае я прошу помощи у федералов из Зальцбурга, — сообщил Регер.

— Ни в коем случае — по крайней мере, пока я не доеду до вас, — заволновался француз. — Этот человек не опасен для окружающих. Оставьте его мне.

Регер насупился — ибо перестал понимать что бы ты ни было.

— Как скажете, — вздохнул он, решив непременно связаться с начальством.

* * *

Марайке ошиблась: Серваса пока не "загрузили", хотя он лежал на операционном столе, под капельницей, с кислородной маской на лице, напуганный, расстроенный, плохо соображающий. Вокруг занималась своим делом медицинская бригада, мониторы показывали цифры артериального и венозного давления, температуру и еще что-то.

На соседнем столе лежал Гюстав. Он был уже под наркозом, нужная температура тела поддерживалась с помощью специального одеяла и латексного матраса. Мальчика окружала современная волшебная машинерия — мониторы, стойки с висящими на них пакетами с кровью, прозрачные трубки, закрепленные пластырем и помпы с препаратами. Сервас закрыл глаза. Наркотики начали действовать, и сильнейший стресс первых минут уступил место странному блаженству. Странному, учитывая, в каком жестко враждебном окружении он находился. Сознание в последнем проблеске ясности шептало ему, что ощущение это обманчивое, ложное и доверять ему нельзя; но наконец умолкло и оно.

Сервас снова посмотрел на руку мальчика — туда, где кровь пыталась вырваться на волю. Так всегда бывает: кровь борется, чтобы обрести свободу. Красная на белой коже, красное в прозрачном пакете. Красная. Красная. Красная — как из отрезанный лошадиной головы, красная — как вода в ванне, где вскрыла себе вены Мила Болсански [304], красная — как его собственное сердце, пробитое пулей, но не остановившееся.

Красная…

Красная…

Он вдруг понял, что отлично себя чувствует. Вот и ладно. Это конец, как говорит Эсперандье. Не говорит — поет. This is the End My Friend [305]. Ну что же… Это конец… Гюстав, сын Кирстен. Нет, не так: Гюстав, сын… Чей сын?

Перестаешь соображать.

Мозг бастует.

Красный…

Как падающий занавес.

* * *

— Где они? — спросил Рембо.

В Тулузе комиссар Генеральной инспекции смотрел в лицо Стелену, бледное, до жути бледное лицо человека, вспоминающего свой безупречный доселе послужной список. Увы, пятно, расползающееся сейчас по его репутации, уничтожит все годы добросовестной честной службы, и очень скоро все будут помнить только об этом. Годы стараний, честолюбивых помыслов и компромиссов полетят к черту за один день. Вот так же жестокий циклон уничтожает за несколько часов прибрежный рай.

— Не знаю, — признался он.

— Вам неизвестно, где находится Сервас? Никаких идей? Догадок?

— Нет…

— А это норвежка… Кирстен, как ее там…

— Нигаард. О ней я тоже ничего не знаю.

— Один из ваших людей — убийца, пустившийся в бега, а норвежская коллега, его временная напарница, исчезла. Вас это не беспокоит?

Тон был резким, почти оскорбительным.

— Мне очень жаль; мы делаем все, что можем, чтобы найти обоих…

— Все, что можете… — Рембо фыркнул. — Один из сотрудников бригады уголовного розыска хладнокровно пристрелил человека… В ваших рядах находится душегуб! Это подразделение — настоящая катастрофа, стыд, позор, пример всего худшего в полиции, а поскольку руководите им вы, полная ответственность ложится на вас, — добил Стелена Рембо. — Можете мне поверить — с вас спросится по полной. — Он встал. — А пока постарайтесь найти Серваса и Нигаард. И не облажайтесь.

Стелен набрал номер Эсперандье. Если кто и знает Мартена, это его заместитель. Ответила Самира.

— Патрон…

— Где Венсан?

— В отпуске… — через паузу ответила она.

— Что?..

— Он взял день…

— День? В такой момент? Найдите его! Передайте, что я хочу с ним поговорить. НЕМЕДЛЕННО!

* * *

Иржи убрал звук радиостанции, передававшей исключительно классические симфонии, концерты, кантаты и оперы.

— Верните, — приказал сидевший рядом Цехетмайер.

— Нет. Пока я в машине, ваша любимая музыка звучать не будет. Она мне надоела.

Он понял, что старик задыхается от негодования, и его это радовало: дирижер начал действовать ему на нервы. Бинокль лежал у Иржи на коленях — смотреть было больше не на что: на клинику опустились вечерние сумерки, жалюзи на окне подняли, палата опустела. Операция, судя по всему, началась — легавого с мальчишкой увезли. Чех ждал их возвращения, чтобы выполнить заказ. Отходя от наркоза, француз вряд ли сумеет помешать ему.

"Но где же Гиртман? — спросил он себя. — В операционной, конечно. Следит. Стережет, как ястреб". По информации их осведомителя, швейцарец больше жизни дорожит ребенком.

Все правильно, но почему ему так тревожно? Иржи любил держать дело под контролем, но не хотел все время оглядываться; хуже того — ему стало казаться, что швейцарец знает, что они рядом, и играет с ними в прятки. В кошки-мышки, и кот — он!

Нужно успокоиться, у них на руках все козыри. А у него к тому же есть джокер — любимый нож, которым он перережет горло Гиртману. Покажет этой сволочи, кто из них двоих лучший.

Цехетмайер закашлялся. Значит, сейчас что-нибудь скажет… Чех рассеяно прислушался.

— Можно переводить остаток денег "К", — сообщил старик. — Он выполнил свою часть договора.

* * *

В Бергене Каспер Стрэнд прошел мимо освещенных фасадов комплекса ресторанов и баров "Захариасбригген", стоящего в самом центре порта. Он спустился пешком с холма с фуникулером, свернул за сто метров до Рыбного рынка, пересек широкую эспланаду и направился к маленькому пабу на другой стороне площади Торгет. Это было последнее работающее заведение — в Бергене все закрывается рано.

Накрапывал мелкий дождичек — морось, много дней не оставлявшая в покое город и холмы вокруг него. Совсем как чувство вины, мучившее Каспера с того дня, когда он согласился продавать информацию, которую получал от Кирстен Нигаард.

Тщетно инспектор убеждал себя, что выбора не было: он чувствовал себя куском дерьма, продавшим душу за несколько десятков тысяч крон.

Каспер вошел. В пабе сидели только бергенцы. Стойка находилась слева от входа, столики теснились справа, в глубине крошечного зала. Посетители выглядели болезненными и возбужденными, почти все дамы имели усталый вид и щеголяли слишком ярким макияжем. Мужчин было втрое больше, чем женщин.

Его "контакт" сидел за угловым столиком, в стороне от завсегдатаев.

— Привет, — поздоровался Каспер.

— Привет, — ответил журналист.

Папарацци был молод — ему едва исполнилось тридцать лет, — рыж и напоминал то ли ласку, то ли лиса. Очень светлые голубые глаза чуть навыкате внимательно смотрели на собеседника, а с улыбкой он не расставался никогда. "Интересно, он и после смерти будет скалиться?" — подумал полицейский.

— Ты уверен, что Гиртман появился? — с ходу спросил журналист.

— Да, — соврал Каспер. Он ни в чем не был уверен, но голос Кирстен, ее слова и умолчания убеждали его, что швейцарец действительно нарисовался.

— Вот черт, это будет бомба! — ликовал рыжий. — Говоришь, он воспитывал этого мальчишку, Гюстава, как собственного сына?

— Именно так.

— А где они?

— Ну… Во Франции. На юго-западе…

— Ребенок, Гиртман и твоя коллега, которая их преследует, да?

Парень делал заметки.

— Да.

— Круто! Серийный убийца спасает ребенка от смерти. Наша легавая его выслеживает. Дольше ждать нельзя, материал пойдет в завтрашний номер.

— В завтрашний?

— Да. Мы опубликуем все досье по теме.

Каспер судорожно проглотил слюну.

— А мои деньги?

Журналист незаметно огляделся, достал из кармана пальто конверт и протянул его полицейскому.

— Под расчет. Двадцать пять тысяч крон.

Каспер смотрел на шмыгающего носом молодого писаку, который не считал нужным скрывать презрение к "продажному легавому". На миг ему захотелось оттолкнуть конверт с гонораром, выкупить свою честь. "Вранье, — подумал он. — Кого ты хочешь обмануть? Себя? Достоинство все равно не вернешь…"

Каспер взглянул на конверт. Цена предательства. Плата за то, что отрекся от профессиональной этики и мужской чести. За то, что систематически передавал журналисту все, что рассказывала ему по телефону Кирстен Нигаард.

Он убрал конверт в карман промокшей куртки, встал и, не простившись, шагнул в дождь.

* * *

А в Тулузе мучился бессонницей Стелен. И виной тому был не только худший за всю его профессиональную карьеру день. Незадолго до тог, как он вернулся домой, усталый и пришибленный, случилось кое-что еще.

В пять утра комиссар спустился на кухню своего дома в Бальма, чтобы выпить стакан воды, и вспомнил разговор, состоявшийся у него незадолго до 19:00.

— На проводе норвежская полиция, — сообщила его помощница, и он подумал, что таким тоном разговаривала мать, когда бывала недовольна. — Мой рабочий день закончился. До завтра.

На самом деле подразумевался совсем другой текст: "Уже поздно, а я еще здесь; я жертвую семейной жизнью, чтобы всегда быть в вашем распоряжении; надеюсь, вы это понимаете".

Стелен поблагодарил женщину и взял трубку. Звонили не из Крипо. На проводе был норвежский коллега Рембо.

— Вам что-нибудь говорит имя Кирстен Нигаард? — спросил он.

— Конечно, — ответил Стелен.

— Мы со вчерашнего дня пытаемся с ней связаться. Вы знаете, где она находится?

— Нет.

— Очень жаль. Она должна как можно скорее вернуться в Норвегию.

— Могу я узнать зачем?

Его собеседник ответил не сразу.

— Ее подозревают… в нападении на пассажирку в поезде…

— Что?

— Нигаард обвинила некая Хельга Гуннеруд, севшая в вагон на линии Осло — Берген.

— В чем конкретно она ее обвинила?

— В жестоком избиении. Жертву пришлось доставить в больницу, и она не сразу решилась подать жалобу, боясь мести женщины, работающей в полиции. Хельга объяснила, что они с Кирстен Нигаард познакомились и сначала мило общались, но в какой-то момент та вдруг стала агрессивной. Хельга тоже пришла в ярость — она признает, что "довольно легко заводится", — и они начали ругаться, после чего Кирстен Нигаард стала избивать ее, нанося удар за ударом…

Стелен не верил своим ушам. Красавица-норвежка, такая холодная и недоступная, — до полусмерти поколотила другую женщину… Абсурд, да и только.

— Вы уверены, что… пострадавшая не сочиняет? — спросил он норвежца и угадал его раздражение.

— Мы провели расследование и получили веские доказательства преступления Кирстен Нигаард, о чем я очень сожалею, уж вы мне поверьте. Неприятная история… Более чем неприятная. Очень скоро о ней напишут все газеты — Хельга ужасно болтлива. Репутацию нашей полиции это не улучшит. Вам вправду неизвестно, где сейчас Нигаард? Она очень нам нужна.

Стелену пришлось признаться, что он ничего не знает, что Кирстен исчезла, растворилась в пейзаже, а у тулузской полиции в настоящий момент много своих проблем и мелких заморочек.

— Судя по всему, мир сошел с ума, — подвел итог разговора норвежец, и они распрощались.

"Да, — сказал себе Стелен, допивая на кухне воду. — Мартен в бегах, его подозревают в убийстве, а норвежская сыщица, очевидно, страдает некоей формой психопатии… Воистину поверишь, что мир сошел с ума".

* * *

Эсперандье пересек австрийскую границу на два часа раньше предусмотренного времени. Он ехал быстро. Наплевав на все радары и патрули, пулей проскочил и Швейцарию, и Германию, а теперь мчался через Зальцкаммергут в направлении Халльштатта. Снова пошел снег, но дороги пока не замело. Фары машины пронзали ночь, как глаза одинокого волка: в этот час обитатели города отправлялись на работу, а грузовые доставщики начинали развоз товаров. Нервы лейтенанта были на пределе. Он не знал, что его ждет. Придется уговаривать Мартена вернуться и сдаться, это единственное разумное решение. Они прошли весь путь до конца. Вот только услышит ли его шеф? Эсперандье мучило предчувствие — он боялся опоздать, приехать слишком поздно. Вот только для чего?

44. Приманка

Все пошло не так с самого начала. Когда Иржи тронулся с места, с неба посыпались пушистые влажные хлопья снега. Он бросил "Ниву" и отправился в тревожный рассвет. Над клиникой кружила армада грозовых туч.

Небо категорически не желало проясняться, хотя на часах было десять минут девятого. Санитары привезли в палату легавого и ребенка: Иржи успел заметить, как они перегружали мужчину с каталки на кровать.

Чех перелез через стенку, осторожно спустился по обледенелому склону между дорогой и парковкой, проскользнул между машинами ко входу. Деревья под ледяным ветром махали ветками, как регулировщик на перекрестке.

Иржи стремительно преодолел ступени крыльца и вошел в здание. Он побывал здесь уже дважды и прекрасно знал расположение всех помещений. В первый раз пришел с букетом цветов, как посетитель, во второй — с пустыми руками: как и в большинстве больниц, гражданские для персонала оставались невидимками, до тех пор пока не проникали в запретные для них зоны — например, в операционные блоки.

Иржи обогнул стойку и толкнул створки двери с деловым видом человека, точно знающего, куда и зачем он идет. Повернул направо. Сунул руку в карман. Там лежало оружие. Мелкий калибр; небольшой, но вполне достаточных габаритов. Повернул налево: еще один коридор.

Иржи остановился. Кто-то сидел на стуле. Перед дверью. Женщина. В полицейской форме…

Проклятье!

Этого он не предусмотрел.

Убийца развернулся, надеясь, что она не успела его заметить, вжался в стену и задумался. Он хорошо играл в шахматы и умел просчитывать ходы. Сидя в "Ниве" и глядя в бинокль на окна, перебирал возможности и удары — свои и противника.

Иржи вышел на техническую лестницу, поднялся на второй этаж. В этот час медсестры развозили по палатам лекарства, во всех углах стояли тележки. Нужно было действовать очень быстро.

Он устремился вперед по коридору, считая двери.

Эта…

Закрытая дверь. Иржи прислушался, осторожно нажал на ручку, вошел, узнал женщину с лицом в бинтах, которую заметил в бинокль, шагнул к кровати, увидел в ее глазах удивление, выхватил из-под головы подушку, положил на лицо и надавил. Она застонала, ноги под одеялом задергались, как стрелки сейсмографа.

Убийца ждал — и ослабил давление, лишь когда она затихла.

Время поджимало.

Он подставил спинку стула под ручку двери, перенес легкое, как перышко, мертвое тело под окно и открыл его, впустив ветер со снегом; холод улицы и тепло помещения смешались, как воды моря и реки в ее устье.

Так, теперь шторы. Иржи надел подхваты на шею трупа, обернул — раз, другой, третий… сорвал с кровати простыню, завязал один конец узлом вокруг ручки, второй — вокруг шеи, поднял тело и опустил через открытое окно вниз, в серый снежный рассвет.

Потом снял пальто и остался в форме австрийского полицейского, купленной через Даркнет — теневую, анонимную сеть. Забрал стул от двери, поставил в центре комнаты под детектором дыма, влез на сиденье и достал из кармана зажигалку.

* * *

Гиртман стоял в начале коридора. Верзилу на посту перед дверью палаты Мартена сменила женщина, судя по форме — из местной полиции. Нужно найти способ избавиться от нее, иначе ловушка не сработает. Чертовы легавые спугнут дичь. Безопасность Гюстава после операции он обеспечил. Ключ от стальной двери есть только у него. Обычно в этой палате лежат самые знаменитые знаменитости. Цехетмайер и его подручный считают, что мальчик в другой комнате, где швейцарец несколько раз поднимал и опускал жалюзи. Туда из операционной привезли Мартена. Там он сидел и ждал окончания процедуры. Если они увидят эту "сторожиху", развернутся и уйдут. Если только… Вряд ли их остановит простой муниципальный полицейский.

Неожиданно раздался сигнал пожарной тревоги. "Гюстав!" — подумал Гиртман и кинулся бежать.

* * *

Иржи направлялся к палате ребенка и французского полицейского. Дверь была открыта. Охранница смотрела на него.

— Вы кто? — спросила она.

— Кто-то включил сирену, — спокойно бросил он. — Женщина повесилась на окне своей палаты. Мне сказали, что это здесь.

Она нахмурилась. Из открытой двери донесся крик, появилась медсестра.

— Кто-то… висит за окном! — пролепетала она и побежала по коридору.

Сотрудница полиции уставилась на чеха подозрительным взглядом.

— Вы кто? Я вас не знаю… Что это за форма?

Он ударил ее рукояткой пистолета по голове.

* * *

Звуки: они проникают в его затуманенное сознание. Пронзительные звуки. Разрывают туман у него в голове. Веки дрожат, но не поднимаются. Он чувствует свет — и запах антисептика, когда делает вдох.

Он часто моргает. Осознает боль в зрительных нервах, которую причиняет сверкание снега. Резкий, раздражающий звук беспрестанно возвращается, перекрывая регулярное "бип-бип" монитора. Наверное, он дома, звенит будильник… но это не так. Звук громче, агрессивнее.

Он открывает глаза.

Смотрит в белый потолок, видит белые стены. Что-то колеблется на стене. Это тень, она похожа на маятник ходиков на фоне бело-серых полос, наслаивающихся друг на друга.

И тут он понимает, где находится. И почему.

Правая рука медленно откидывает одеяло, осторожно тянет вверх больничную рубаху. Приходится чуть приподнять нижнюю часть тела, чтобы было лучше видно. Живот забинтован… Тянет. Его вскрыли, вынули половину печени, всё закрыли и зашили.

Он жив… Кошмарные звуки не прекращаются. Топот множества ног в коридоре. Хлопают двери. Голоса.

Он поворачивает голову. Там что-то есть… за шторами, по ту сторону окна, какая-то форма, разрушающая монотонность нарождающегося дня, она тихо колышется: как маятник. Тело… За окном висит тело…

Охваченный паникой, он смотрит на вторую кровать. Мальчик здесь. Лежит под простыней и одеялом. Нужно разбудить Гюстава, узнать, как он. Нельзя — ребенок дольше оставался на операционном столе. Пусть отдыхает.

Та длинная тень… То тело… Чье оно?

Раскачивается все медленнее.

Может, это ветки шевелятся под тяжестью снега? Или причиной всему наркотики, гуляющие по венам?

Нет, нет, это тело…

Он трогает рану через бандаж, слегка надавливает. Откидывает одеяло, начинает шевелиться. Он знает, что делать этого не нужно, но передвигает ноги ближе к краю кровати и садится. На секунду роняет подбородок на грудь и закрывает глаза. Выдержат ли его внутренности? Вдруг что-нибудь порвется, оторвется? Черт, он же только что очнулся! Все равно, нужно узнать, что это за тень за окном.

Он делает вдох. Открывает глаза, поднимает голову и распрямляется.

Снимает с пальца прищепку-датчик. Снова начинается трезвон.

Он опирается о тумбочку и встает. Очень медленно.

Ноги ватные, но держат его. Он знает, что, если упадет, нанесет себе непоправимый вред, но делает шаг. Еще один. Еще. Идет к окну. Ему кажется, что неподвижная теперь тень занимает всю комнату, забирается внутрь его тела, заполняет все свободное пространство затуманенного мозга.

Он видит еще одну тень, похожую на большую черную зловещую бабочку на самом верху канатной дороги.

Покалывание в животе напоминает: ты стоишь, а должен лежать! Кружится голова. К горлу подступает тошнота. Но он продвигается вперед. Один метр. Еще один. Он хочет поднять гребаную штору и увидеть тело за ней.

Когда у него наконец получается, открывается дверь, и раздается женский голос:

— Что вы делаете? Зачем встали? Идите сюда! Вам нельзя даже шевелиться! Вас сейчас эвакуируют! Всех эвакуируют!

Он тянет за шнур, и жалюзи ползут вверх.

Появляются ноги…

Мне это снится? Я все еще под наркозом, на операционном столе? Он видит тело, каким-то чудом плавающее в воздухе. Женщина. Левитирует… Потом появляется голова. Голова мумии в бинтах. На шее завязана простыня, выкинутая из окна верхнего этажа.

У него за спиной вопит женщина. Она убегает, а звон становится громче, ведь дверь открыта.

Он оборачивается. В палату вошел человек. В форме австрийского полицейского. С лицом бородатого фавна и острым взглядом. Нехороший взгляд. Мужчине нужен не он, он ищет кого-то другого. Смотрит на кровать Гюстава, и Мартен все сильнее настораживается. Он идет к незваному гостю. Слишком быстро. Голова снова кружится, ноги отказывают.

Он опирается о стену и только поэтому не падает. Его кидает в жар, в холод, снова в жар… Открыть рот. Сделать вдох. Пришелец уже у кровати Гюстава.

Он протягивает руку, хочет задержать, но тот отталкивает его. На этот раз Мартен падает, опрокидывается на спину. Боль электрическим разрядом раздирает кишки, он корчится.

Поднимает глаза. Убийца достает из кобуры оружие, смотрит на дверь, откидывает простыню и одеяло. Он хочет закричать, но по взгляду мужчины все понимает.

Бородач изумленно смотрит на кровать без Гюстава, поворачивается, кладет пистолет, хватает его за рубаху, поднимает. Острая боль перепоясывает тело. Преступник трясет его, и в живот как будто втыкаются раскаленные шампуры.

— Где они? — кричит киллер. — Где мальчишка? Где Гиртман? Где они?

Открывается дверь…

45. Мертв или жив

Он видит, как открывается дверь за спиной мужчины. Кирстен! Она выхватывает оружие, направляет в их сторону.

— ОТПУСТИ ЕГО! — рычит норвежка.

Она держит пистолет двумя руками, и он сразу понимает: эта женщина стреляет намного лучше его.

— Fuck, я сказала — отпусти его!

Мужчина подчиняется, и Сервас шлепается на задницу. В животе происходит очередной взрыв. Он сейчас сдохнет от внутреннего кровотечения прямо на полу этой палаты. Пот течет со лба, как вода, заливает глаза; он судорожно моргает, потом утирает лицо рукавом. В кишках творится новый Чернобыль.

— Я из полиции, — говорит незнакомец. — Перед окном висит женщина.

— Повернись, — приказывает Кирстен, — руки держи за головой.

— Я же говорю…

— Заткнись и подними руки!

Сервасу на секунду показалось, что Кирстен обращается к нему, он собрался было выполнить приказ, но стряхнул наваждение и остался лежать, а бородач спокойно подчинился. Кирстен двинулась вперед, не спуская с него глаз. Оружие киллера так и лежало на кровати, но он даже не смотрел в ту сторону.

— Всё в порядке, Мартен?

Он кивнул, хотя больше всего на свете ему хотелось заорать: "Нет, не в порядке! Мне плохо! Я умираю!" Он сцепил зубы до боли в деснах.

В коридоре раздались шаги, знакомый голос произнес от двери:

— Гюстав…

* * *

И тут началось. Ситуация стремительно ухудшается, события развиваются по непредусмотренному сценарию, колесо крутится и крутится, время ускоряется и несется вскачь. Вперед, вперед, вперед. Хаос. Энтропия. Стоп-кадр. Перемотка. Сервас видит Гиртмана, застывшего в движении. Краем глаза отмечает ошибку Кирстен: она отвлеклась всего на полсекунды, и в этот роковой момент дуло пистолета слегка отклонилась от цели. Убийце хватило этого времени. Половина секунды обозначила разницу между жизнью и смертью.

Киллер не ринулся к своему пистолету, как сделал бы на его месте менее опытный человек. Он инстинктивно понял, что не успеет и что нужно завладеть другим оружием, отнять его у этой бабы.

В неразберихе, последовавшей за появлением швейцарца, он подскочил к Кирстен, вывернул ей запястье, выдернул пистолет, прицелился, но не выстрелил: в дверях никого не было.

Гиртман исчез.

Убийца продолжил выворачивать руку норвежке, заломил ее за спину, приставил к виску дуло и прошипел ей в ухо:

— А теперь мы уйдем отсюда.

Сервас смотрел им вслед, пока они не скрылись за дверью. Попытался встать, на полусогнутых добрался до кровати и рухнул на нее, едва не лишившись сознания. Живот горел, сердце колотилось, на бинтах расплывалось красное пятно.

* * *

— Куда мы? — спросила Кирстен.

— Здесь есть пожарный выход. — Иржи кивнул на металлическую дверь в конце коридора. — Через нее и выйдем.

— А дальше что?

Не ответив, он толкнул ее в плечо, гоня вперед, а сам то и дело оглядывался на врачей и медсестер, благоразумно державших дистанцию. Те смотрели им вслед, как зомби из сериала "Живые мертвецы". Женщина-полицейский, которую он ударил по голове, находилась среди них.

Гиртмана видно не было…

— Я с вами, — произнесла вдруг заложница Иржи — так тихо, что он едва расслышал.

— Что?

— Это я сливала информацию твоему боссу. Благодаря мне вы нашли его. Отпусти меня.

Чех не послушался. Куда девался этот швейцарский выродок, будь он трижды неладен?! Потом до него дошло.

— Ты — источник?

— Ну слава богу, очнулся! Говорю же: я на вашей стороне. Спроси Цехетмайера. Да отпусти же, кретин!

— Где другой? — спросил чех, открыл дверь и вытолкнул Кирстен наружу.

Вокруг засвистел ветер, снежинки устроили хоровод, холод вцепился в щеки.

— Кто?

— Где Гиртман?

— Понятия не имею!

Киллер дал ей тычка, так что она едва не полетела вниз по скользким ступеням.

— Держись! — прикрикнул он и дернул ее за руку.

— Мне больно, скотина!

— Шевелись!

Они пошли направо вдоль задней стены клиники к дороге, где осталась "Нива". Вокруг них стоял белый лес, сосны тянули макушки к небу, как караульные на посту у королевского дворца. Снежинки закручивались в вихре на манер роя шершней, окуренных дымом.

— Шагай!

— Куда мы?

— Заткнись!

Сирены полицейских машин пока не были слышны, но за этим дело не станет. Баба в клинике наверняка подняла тревогу. Мозг Иржи отчаянно искал выход, сильный ход, который изменит ситуацию в его пользу. К черту Цехетмайера, к черту легавого, ко всем чертям Гиртмана с мальчишкой! В тюрьму он больше не вернется. Мысли его метались, как лошади в горящей конюшне, бились под черепом, пока он шел, утопая в снегу.

Охваченный смятением, Иржи слишком поздно заметил скользнувший им навстречу из-за ближайшей сосны силуэт. Человек прицелился и выстрелил. Кирстен тихо вскрикнула, когда из дула вырвалось пламя, и не успела отклониться: пуля попала ей в правое плечо на уровне дельтовидной мышцы, вышла наружу, не встретив сопротивления, и впилась в плечо Иржи. От боли тот уронил на снег и оружие, и женщину. Кирстен со стоном откатилась в сторону. Гиртман спокойно прицелился, киллер поднял руки.

— Будь ты проклят, Юлиан! Ты меня подстрелил! — взревела Кирстен Нигаард.

— Уверяю, красавица, я целился в плечо, — ответил бывший прокурор, подошел и подобрал пистолет убийцы. — Впрочем, считай себя счастливицей: я не был уверен, что попаду в цель.

46. Мертвец

— Пошли, — сказал Гиртман и протянул оружие Кирстен, которая пыталась подняться, кривясь от боли.

Он зна́ком указал Иржи на тропинку под соснами, и тот подчинился — после секундной задержки. Теперь чех мог как следует рассмотреть своего врага и оценить его. Интересный человек — и опасный…

Киллер пока не представлял, как обыграть Гиртмана, и пока что все складывалось безысходно плохо. Но по опыту Иржи знал: будет одно-единственное мгновение, один шанс, и он его обязательно использует.

Они шли по лесу, похожему на сибирскую или канадскую тайгу; вокруг царило безмолвие, такое полное, какого не бывает на свете. Иржи удивляло одно: почему не слышно полицейских сирен? Сколько раз за свою "карьеру" он наблюдал эту странно замедленную реакцию легавых? Всех, без исключения. Хотя… Возможно, они были на другом конце своей территории, когда получили вызов. Жаль. Раз в жизни он был бы не против их присутствия. С поднятыми руками Иржи карабкался по невысокому склону следом за швейцарцем и его… статисткой.

— Направо, — скомандовал Гиртман перед великанской сосной.

Кто-то побывал тут до них: туда шли два человека, а обратно…

Иржи понял все прежде, чем увидел его — привязанного к стволу, дрожащего, почти такого же белого, как снег вокруг, и совершенно голого. Одежда кучей лежала у ног пленника. В пятидесяти метрах от клиники!

Цехетмайер.

Дирижер трясся всем телом и так сильно стучал зубами, что Иржи слышал звук с того места, где стоял. Император утратил всю свою спесь. В стоячем положении его тело удерживала только обвязанная вокруг дерева веревка; голая грудь тяжело вздымалась, бедра посинели и покрылись инеем. Старику было страшно, очень страшно. "Древнейшие человеческое чувство", — подумал Иржи. Куда подевался надменный и тщеславный шеф оркестра?

— Кирстен… — пробормотал Цехетмайер. — Кирстен… что… что ты…

Ему было очень трудно говорить.

— Что я здесь делаю? — помогла норвежка.

Она ответила не сразу, только посмотрела на швейцарца. Пауза затянулась.

— Так ты не понимаешь?

Дирижер смотрел на нее — и не верил.

— Я заманила вас сюда — тебя и твоего наемника. Подстроила вам ловушку. Использовала твои фантазии о мести, твой сайт в Интернете, твои деньги… Я вступила с вами в контакт с единственной целью — завлечь вас сюда.

Гиртман покосился на голого старика, и Иржи понял — это его идея. Он с самого начала дергал за ниточки. Киллер почувствовал уважение к врагу. Да, он нашел достойного соперника. Жаль, что поздно…

— Раздевайся, — приказал швейцарец.

— Что?

— Не тяни время, ты отлично меня слышал.

Иржи посмотрел на мужчину и женщину. Эти двое знают, что делают, так что шанса может и не быть. Наверное, это конец пути.

Чех снял куртку, бросил взгляд на норвежку. Она забрала свое оружие, но держала его в левой руке; куртка на правом плече набухла от крови. Долго ей не продержаться, но он умрет раньше. Жаль… Один на один с Гиртманом он мог бы попытаться. Или нет. Не с таким противником.

— Теперь ботинки, — сказал швейцарец. — И поторопись.

Киллер подчинился, и оставшись в носках, ступил на снег. Ноги мгновенно промокли и заледенели. Он снял свитер, рубашку, майку… и холод прилепился к голому телу, как вторая кожа. Влажный предрассветный холод. Холод, который чувствуют выжившие солдаты, глядя на поле боя, усеянное телами погибших товарищей. Он застыл на месте, выдыхая пар.

— Всё остальное тоже. Брюки, трусы, носки. Всё…

— Да пошел ты, Гиртман…

Выстрел разорвал тишину, и тело Иржи отлетело назад на два метра.

— Умоляю… — пролепетал Цехетмайер. — Прошу вас… не… не убивайте меня… пожалуйста…

Гиртман смотрел на изрезанное морщинами старческое лицо с синими от холода губами: из его покрасневших глаз по щекам текли слезы, превращаясь в ледяные капли; колени были согнуты, пенис совсем съежился, веревка врезалась в грудь.

— Я убил твою дочь, ты должен был меня ненавидеть, — сказал Гиртман.

— Нет… нет… я вас… не ненавижу… я… я…

— Хочешь знать, что я с ней сделал, прежде чем убить?

— Умоляю… Не убивайте меня…

Старик твердил одно и то же, монотонно, без остановки.

Кирстен увидела на снегу дымящееся желтое пятно. Седые волосы за лиловыми от мороза ушами показались ей похожими на крылья раненой птицы, которая никак не может взлететь. Она выстрелила. Тело содрогнулось и обвисло.

— Что ты творишь?! — возмутился Гиртман.

И увидел, что дымящийся пистолет теперь наставлен на него.

— Сам видишь: избавляюсь от свидетелей.

Швейцарец держал оружие в опущенной руке.

— Во что ты играешь? — спросил он. Тон был спокойным, как будто разговор зашел о погоде.

Кирстен насторожилась — ей послышался звук полицейской сирены.

— Я думал, тебе нравятся наши игры…

— Нравились. Скоро здесь будет полиция, Юлиан, а я не собираюсь доживать свой век в тюрьме. Даже ради тебя. Он, — норвежка кивнула на мертвого Цехетмайера, — сделал меня богатой, а скоро я еще и медаль получу. За твою поимку.

— Не будешь по мне скучать? — съязвил он.

— Мы хорошо проводили время вместе, но в живых я тебя не оставлю.

Кирстен держала Гиртмана на мушке; его рука с пистолетом по-прежнему висела, как плеть, но она знала, что должна вогнать в него две пули, иначе он останется непредсказуемым, опасным. Смертельно опасным.

— Но старик убит из твоего оружия… — Швейцарец кивнул на привязанный к дереву труп.

— Я найду объяснение для коллег. Мартен засвидетельствует, что я ему помогла, а тот хрен, — она имела в виду Иржи, — взял меня в заложницы. Это видела толпа народу…

— Мартен? Уже так фамильярно?

— Прости, Юлиан, но времени на болтовню не осталось.

— Ты помнишь сестру? — вдруг спросил он.

Она напряглась, в глазах появился странный блеск.

— Ты терпеть не могла сестру, ты ее ненавидела… Я редко встречал столь сильное чувство между сестрами. Она была чертовски талантлива и успешна, могла получить любого мужика. И родители любили ее больше, чем тебя. К тебе сестра относилась как к своему довеску; способностей ты была средних и так и прожила бы всю жизнь в ее тени, если бы… Я убил твою сестру ради тебя, Кирстен. Это был мой подарок. Я вернул тебе гордость. Открыл тебя тебе. Я передал тебе все мои знания и умения, и ты зашла так далеко, как и не мечтала…

— Это правда, из тебя вышел хороший наставник. Но ты забыл, что изначально хотел изнасиловать меня на том заброшенном заводе…

Гиртман посмотрел ей в глаза, перевел взгляд на черный зрачок дула и снова на нее.

— Всё так. Но ты убедила меня ничего не делать. Ты даже не испугалась. А я ведь выбрал мрачное место. Ни души вокруг, кричи сколько хочешь — никто не услышит… Любая другая на твоем месте умерла бы от страха. Но не ты. Меня почти оскорбляло, что ты ждешь смерти как избавления. Я сказал, что причиню тебе боль, — ты не отреагировала. Я пришел в бешенство. Я не собирался быть орудием самоубийства. Ты подбадривала меня, бросала вызов, науськивала — на себя. Я бил тебя — и чувствовал, что проигрываю. А потом ты предложила мне обменять твою жизнь на жизнь сестры. Это было так неожиданно, так… извращенно коварно… Знаешь, как я ее убил? Ты никогда не спрашивала. Хочешь знать, сильно ли она кричала?

— Надеюсь, что да, — холодно ответила Кирстен. — Надеюсь, эта мерзавка хорошо все прочувствовала.

— Можешь быть уверена… Значит, всё? Мы с тобой прошли наш путь до конца? Полагаю, другого способа расстаться не существовало изначально. Преступление свело нас, оно же нас и разлучит.

— Каким ты вдруг стал романтичным, Юлиан…

— Ты не была столь иронична, когда умоляла взять тебя на это дело, дорогая. Ты напоминала маленькую девочку, которой пообещали самые потрясающие подарки. Видела бы ты, как блестели твои глаза! Похищать женщин, используя тебя как приманку, и вправду было проще. Женщина, служит в полиции… Кто будет ее опасаться? Они чувствовали себя в безопасности и последовали бы за тобой куда угодно.

— Не повезло, — согласилась Кирстен, прислушиваясь к далекому голосу полицейских сирен. — Не одной — многим.

— Забавно получилось: тебе поручали расследовать похищение тех, кого ты заманивала в ловушку. Одно плохо: осенью и зимой в Осло слишком холодно для такого рода развлечений.

— Ты, случайно, не заговариваешь мне зубы? Не собираешься молить о пощаде, как тот, другой?

Он расхохотался, и лесная тишина отозвалась ему эхом. Сирены приближались.

— Возможно, я бы попробовал, если б верил, что сумею тебя уговорить. Подумать только — я сам принес оружие в твой отель!

* * *

Он цеплялся за стойку кровати, пытаясь двигаться к выходу из палаты, когда в проеме двери нарисовалось знакомое лицо. Сервас изумился, спросил сам себя: "У тебя, часом, не глюки, майор?" — потом улыбнулся и скривился от боли.

— Привет, Венсан.

— Боже, Мартен, куда это ты собрался?

Эсперандье обхватил своего шефа за пояс, чтобы поддержать и уложить в кровать.

— Ты не должен вста…

— Нам сюда, — перебил его Сервас, кивнув на дверь запасного выхода.

Лейтенант остолбенел.

— Делай, что говорю, Венсан, пожалуйста. Помоги мне.

Эсперандье покачал головой.

— Не знаю, могу ли…

— Заткнись! Но спасибо, что приехал.

— Не за что. Приятно, когда тебя так хорошо принимают. Я успел вовремя; кавалерия на подходе.

— Идем.

— Ты не сможешь, Мартен! Ты отдал здоровенный кусок печени, у тебя трубки из брюха торчат, это безумие!

Сервас сделал шаг к двери, пошатнулся. Эсперандье поймал его "в полете".

— Проклятье, да помоги же мне!

Они брели к двери, как двое калек, возвращающихся с войны.

— Могу я узнать, куда мы направляемся? — поинтересовался лейтенант.

Сервасу было так больно, что он ответил не сразу.

— Кирстен там… С другим типом… Он вооружен… а ты оставил оружие в Тулузе…

Венсан ухмыльнулся, сунул руку под куртку.

— Вообще-то, нет. Думаешь, оно мне понадобится?

— Надеюсь, что нет… Но будь готов, этот… этот тип опасен.

Эсперандье обошел Мартена, чтобы освободить правую руку.

— Какой еще тип? — спросил он. — Гиртман?

— Нет… Другой…

— Может, дождемся подкрепления?

— Времени нет…

Его помощник смирился. Когда-нибудь Мартен объяснит ему. Эсперандье надеялся, что это случится прежде, чем все станет совсем плохо. Крестный его сына выглядел просто ужасно, но оказаться один на один с опасным и вооруженным человеком совсем не хотелось. Они осторожно спустились по лестнице и пошли по свежим, протоптанным в снегу следам. Сервас обулся и набросил на плечи одеяло, но порывы ледяного ветра закручивались вокруг ног, странным образом уравновешивая жгучую боль в животе. Он вдруг наклонился, и его вырвало.

— Черт, Мартен! — воскликнул лейтенант.

Сервас почувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Венсан был прав — это безумие. "Но мужчины способны на невозможные подвиги, так? — спросил он себя. — Телевизор каждый день кормит нас подобными сказками. Так почему бы и мне не совершить один?"

— Тебе не кажется, что в этой рубахе я напоминаю монаха-отшельника? — спросил он, попытавшись улыбнуться. Получился кривой оскал…

— Не хватает бороды.

Серваса снова затошнило.

В лесу совсем близко, прозвучали два выстрела, и полицейские застыли на месте. Воздух вокруг завибрировал, потом все стихло.

— Дай мне твое оружие.

— Зачем?

Мартен выхватил у лейтенанта пистолет и, хромая, кинулся бежать по следу.

— Напоминаю, из нас двоих я стреляю лучше! — крикнул Венсан.

Чуть дальше, за соснами, раздался смех. Майор узнал голос Гиртмана, сделал еще несколько шагов и увидел всех четверых: двух мертвецов и Кирстен, целящуюся в швейцарца.

— Чертовщина какая-то! — выругался Эсперандье.

У подножия холма, с другой стороны клиники, завывали сирены.

— Мартен… — сказала Кирстен, и ему показалось, что она раздосадована. — Ты должен быть в клинике, в постели…

— Мартен, — перебил норвежку Гиртман. — Скажи ей, чтобы не стреляла в меня.

— Он убил мою сестру! — Голос Кирстен звенел от ненависти. — Пусть сдохнет…

— Послушай меня… — начал Сервас, но она не дала ему договорить.

— Он мучил ее, насиловал, а потом убил… — Нижняя губа норвежки дрожала, как ствол пистолета в ее руке. — Не хочу, чтобы он доживал свой век в психушке, понимаешь? Там он будет отвечать на вопросы докторов и журналистов… Издеваясь над всеми нами…

— Опусти оружие, Кирстен, — велел Сервас, наведя на нее пистолет.

— Она выстрелит, — сказал Гиртман. — Опереди ее!

Он посмотрел на Кирстен, на Гиртмана, снова на Кирстен.

— Ее зовут Кирстен Маргарита Нигаард, — заторопился швейцарец, — у нее есть татуировка, идет от паха до бедра, и она моя любовница и сообщница. Ты спал с ней, Мартен? Тогда ты знаешь, что…

Ствол пистолета норвежки переместился в сторону Серваса. Согнуть палец, надавить на спуск… Ее рука дрожала — от холода, усталости, потрясения, боли и ярости, — дрожала слишком сильно, чтобы как следует прицелиться… Слишком сильно, чтобы выиграть дуэль…

За десятые доли секунды Мартен с ослепительной ясностью увидел и ощутил все детали окружающего пейзажа: заснеженные сосновые ветки качнулись под ветром… Один голый мертвец привязан к дереву, его подбородок опущен на грудь; другой лежит, раскинув руки крестом, и смотрит остекленевшими глазами в небо, холод морозит его икры, а пистолет в руке Кирстен ходит ходуном…

Он выстрелил.

Почувствовал отдачу в плечо, боль в животе, услышал, как шлепнулся на землю снег, сорванный звуковой волной, увидел недоверчивый взгляд Кирстен, устремленный на него. "Спрингфилд" выпал из ее руки, рот округлился. Потом колени норвежки подогнулись, по телу пробежала дрожь, и она рухнула своим прекрасным лицом в снег.

— Отлично исполнено, Мартен, — похвалил Гиртман.

Издалека донеслись гортанные вопли. Кричали по-немецки.

Наверное, нужно бросить оружие — будет глупо схлопотать сейчас пулю. Сервас задержался взглядом на теле Кирстен. Почувствовал горечь предательства. Снова.

Он идиот. Наивный, доверчивый, измотанная болью развалина.

Жизнь снова отобрала у него то, что сама дала. Снова пролилась кровь, выплеснулся гнев, родилось горькое чувство сожаления. Ярость и печаль. Ночь снова победила, тени вернулись — более могущественные, чем всегда, — и перепуганный день убежал далеко, туда, где нормальные люди живут нормальной жизнью. А потом все исчезло. Мартен больше не чувствовал ничего, кроме ужасной усталости.

— Но ты мог бы не стрелять, — добавил швейцарец.

— Не понимаю…

У него за спиной все громче, все повелительнее звучали крики на немецком. Совсем близко. Наверняка приказывают бросить оружие. Если он не подчинится, они начнут стрелять.

— У нее был один патрон, в стволе, и она его отстреляла. А обойма была пуста. Так что всё зря.

Сервасу захотелось упасть на снег, смотреть на падающие с неба хлопья, а потом уснуть.

Он подчинился приказу, бросил оружие. И потерял сознание.

Эпилог