Майор Мартен Сервас. Книги 1-6 — страница 33 из 41

Задержанный

1. ВоскресеньеМашина

— Вы задержаны по подозрению в убийстве вашей жены, Амалии Ланг, произошедшем в прошлый вторник около трех часов ночи. Под стражей вы проведете двадцать четыре часа.

Сервас посмотрел на Ланга: тот сидел, не шевелясь. Было 12.30, 11 февраля.

— По истечении срока задержания прокурор Республики может принять решение продлить его еще на двадцать четыре часа. По истечении дополнительного срока, то есть сорока восьми часов задержания, вас либо доставят к магистрату, либо освободят. Вы имеете право предупредить кого-либо из близких о принятых к вам мерах. Вы имеете право на консультацию врача. Вы имеете право потребовать, чтобы на допросе в первый день или в любой момент вашего содержания под стражей присутствовал адвокат, которого вы назовете.

"Сейчас самый момент, — сказал он себе. — Попробуем".

— Настаиваете ли вы на присутствии адвоката, господин Ланг?

Писатель наконец посмотрел на него все с тем же отсутствующим видом и улыбнулся, отрицательно помотав головой.

— Ваше имя, фамилия, дата рождения, — продолжил Сервас.

— Это действительно необходимо?

— Такова процедура.

Ланг со вздохом подчинился.

— Вы имеете право сделать заявление, вы имеете право отвечать или не отвечать на поставленные вопросы, — продолжил Сервас. — Вам понятно?

— А если я захочу есть?

— Вам будет предоставлена горячая пища. Вы можете также попроситься в туалет.

— С ума сойти, как все переменилось, а? — неожиданно сказал Ланг, улыбаясь. — Я имею в виду, с девяносто третьего. И никаких оплеух? Никаких затрещин и зуботычин? Finito? Verboten?[340] Теперь все цивилизованно… А какими же средствами вы теперь выбиваете признания?

Сервас ничего не ответил. Рядом с ним сопела, ерзая на стуле, Самира. Не хватало еще, чтобы она проверила силу своих восьмисантиметровых каблуков на яйцах Ланга. Самира и Ковальский прекрасно поняли бы друг друга.

— Спустишься с ним вниз? — спросил Сервас, осознав, что произнес плеоназм[341].

Она кивнула, встала с места и сделала Лангу знак следовать за ней.

* * *

"Вниз" Самира повела Ланга по длинному полутемному коридору, куда, как клетки в зоомузее, выходили ярко освещенные застекленные камеры. Одни были обитаемы, другие — нет. Слева располагалось такое же застекленное помещение, где, как рыбы в аквариуме, сидели охранники в форме. Одна из рыб вышла из аквариума.

— Привет, — сказала Самира.

Она указала писателю на рамку безопасности неподалеку от будки, похожую на те, что стоят в аэропортах.

— Пройдите здесь, пожалуйста.

Как только Ланг прошел через рамку, охранница лет пятидесяти — приземистая, с обритым наголо черепом — быстро его обыскала. Он молча, спокойно подчинился. Охранница открыла какую-то дверь. За дверью оказалась комната со множеством шкафчиков, как в раздевалке, и большой деревянный стол, на котором лежала толстая регистрационная книга. Дневной свет проникал сюда сквозь единственную форточку. Самира осталась стоять у двери, а охранница перечислила Лангу те предметы, которые он должен здесь оставить: часы, ремень, браслеты, кольца и другие украшения, телефон, ключи, документы, бумажник с деньгами, удостоверение личности, ну и себя самого. Она громко называла каждый предмет и заносила его в реестр, потом сложила все в коробку и написала на кусочке бумаги: "Шандор Ланг, 13.04.1959". Коробку задвинула в шкафчик, заперла его, приклеила листок бумаги на дверцу и спросила:

— Куда его определить?

— В одиночную камеру.

Повернувшись к писателю, Самира объявила:

— Сейчас придут двое сотрудников, чтобы взять у вас отпечатки пальцев и биологический материал. А потом вас снова поднимут наверх. Постарайтесь отдохнуть, пока ожидаете… Я читала вашу "Первопричастницу", — прибавила она. — Очень хорошая книга.

Не говоря ни слова, Ланг посмотрел на нее. Лицо его осталось безучастным.

* * *

Сидя на бетонной скамейке, он прислушался. Все было спокойно. Гораздо спокойнее, чем в прошлый раз. Ну да, ведь сегодня воскресенье. Он ничего не забыл… Прошло двадцать пять лет, а все вдруг вспомнилось, как будто было вчера. Шум в камерах, жара, страх, ледяной пленкой липнущий к телу… И смутно нарастающее скрытое безумие, которое, как лава из-под земли, вдруг вырывается наружу короткими, но пугающими приступами… Кулаки Манжена… агрессия… И уверенность, что эта машина сломает кого угодно.

Он закрыл глаза, сел прямо, ровно поставил ноги и положил руки на колени. Сидя в такой позе, постарался ровно, без усилия дышать, мысленно прослеживая, как воздух входит внутрь. Вот расправились легкие, грудь приподнялась, а потом он так же легко и беспрепятственно выдохнул воздух.

То же самое он проделал, регулируя сердцебиение, прислушиваясь, как сердечный ритм меняется в зависимости от ритма дыхания. И одновременно растворялся в ощущениях, шедших извне, ловя малейшие сигналы: в соседней камере кто-то тихо похрапывает, в своей будке болтают охранники. Он отдался на волю своих мыслей и эмоций, про себя словно пометив каждую из них цветным стикером для заметок, а потом позволил им уплыть прочь и сосредоточился на настоящем моменте, на своих ощущениях, на ритмичном похрапывании соседа — в общем, вошел в состояние медитации при полном сознании.

В коридоре раздались шаги. Он был уверен, что пришли за ним. Шаги приблизились к двери и замедлились. Бинго. Он не ошибся: застекленную дверь с шумом отперли — все эти замки и щеколды устраивают адский тарарам — и провели его в другое помещение, тоже без окон. Наверное, все это было частью процедуры доведения задержанного до кондиции. Надо, чтобы он понял, что он — крыса, загнанная в лабиринт, из которого только два выхода: правильный ответ — свобода, неправильный — тюремная камера. Может, вызвать адвоката? Нет, не надо, он инстинктивно это чувствовал. С точки зрения техники ведения допроса он многим сыщикам мог бы дать фору. В конце концов, ему ведь сказали, что у него есть право вызвать адвоката в любой момент. Ладно, посмотрим… Только те, кто действительно виновен, требуют адвоката в первую же минуту, сказал себе он.

Его провели в комнату: справа маленькая застекленная кабинка, потом стол, на нем компьютер и какой-то громоздкий аппарат, похожий на дистрибутор электронных билетов или на стойку регистрации в аэропорту. Его посадили в кабинку. Сотрудник в синих латексных перчатках и в хирургической маске подошел к нему, велел открыть рот и провел по деснам тампоном на палочке, чтобы взять мазок для анализа ДНК. Затем ему велели подойти к громоздкому аппарату, и он понял, что у него будут снимать отпечатки пальцев. Они называют это дактилоскопией. Потом тампоном нанесли краску и попросили приложить руку к картонной карточке: сначала ладонь, потом каждый палец в отдельности. Все разговаривали с ним спокойно и вежливо, никто ни разу не повысил голос. Все держались нейтрально, как и подобает профессионалам. Нет, здесь определенно произошли перемены. Интересно, повлияло ли это на результаты? Вряд ли. Разве что с самыми слабыми и хрупкими задержанными. Ладно. Пока это всего лишь начало. Там видно будет… Он подумал об Амалии, и сердце его вдруг разорвалось, разбилось на мелкие кусочки, и это было так больно… Одна мысль, что кто-то хоть на миг может поверить, что он любил Зоэ и из-за этого убил Амалию, вызывала у него отвращение. Амалия, любовь моя, я никого, кроме тебя, никогда не любил. По щеке сползла слеза. Он быстро ее вытер, но увидел, что та девчонка-сыщица, похожая на панка времен "Секс пистолс", вдруг появилась откуда ни возьмись и заметила его движение. Она, может, и прочла его книгу, но вовсе не была поклонницей автора. Ну, что ж, нет так нет…

* * *

— Как вы познакомились с вашей женой? — спросил Сервас.

Ланг внимательно смотрел на него, видимо, спрашивая себя, куда клонит сыщик. Он уже приготовился сказать что-нибудь прочувствованное, но взял себя в руки и только молча поднял брови. Потом помассировал запястья, на которых эта девчонка слишком сильно затянула наручники, когда его гоняли то вверх, то вниз. А когда они вошли в кабинет, Сервас и вовсе приказал ей снять с него наручники. К одной из ножек письменного стола была прикреплена массивная цепь, которая сейчас лежала, свернувшись, на полу. Интересно, Сервас пользовался ею хоть раз? Ланг не знал, что только очень немногие из кабинетов экипированы цепью, а полицейский, что сидит сейчас перед ним, ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из его коллег пользовался этим средневековым инвентарем.

— Благодаря ее фотографиям, — ответил он.

— Фотографиям?

— Когда я познакомился с женой, она была фотографом.

Сыщик кивнул, чтобы подбодрить его.

— Расскажите, — сказал он спокойно, словно впереди у них была целая жизнь.

Ланг посмотрел в камеру, поскольку все наверняка записывалось — тут шутить не любят, — и повернулся к Сервасу.

— Она выставлялась в галерее Тулузы, — начал он. — Это было пять лет назад… Черно-белые фото. Я получил пригласительный билет. В большинстве случаев я на такие приглашения даже не смотрю, отправляю их вместе с конвертами прямиком в мусорную корзину. А тут, как знать, почему я открыл конверт… Вы верите в предопределения, капитан?

— Итак, вы открыли конверт, — сказал Сервас, не ответив на вопрос и подумав о другом конверте, который сейчас, наверное, путешествует где-то в недрах почтового трубопровода, неся в себе письмо, дожидавшееся его долгие годы. — Вы прочли приглашение и решили пойти. Что вас подтолкнуло?

— Фото на пригласительном билете.

Ланг посмотрел Сервасу прямо в глаза.

— Как я уже вам сказал, я вскрыл конверт машинально — должно быть, думал о чем-то другом — так, взглянул мельком. Имени художника я не знал. Собрался его выбросить, но тут взгляд мой упал на фотографию, маленький снимок, наверное, четыре на пять. И я сразу вздрогнул: у меня горло перехватило от ощущения, что передо мной что-то до боли родное и знакомое. Понимаете, это было как стрела, наконец попавшая в цель, как ракета с дистанционным управлением. Было в этой фотографии нечто такое, что поразило меня в самое сердце, и это послание было адресовано только мне. Мне одному… При том, что я ничего не знал о художнике. Предопределение, капитан…

— Вы не могли бы точнее описать это фото?

Сыщик говорил сухо и холодно, как и подобает настырному чиновнику, лишенному чувства времени. Неужели он не уловил волнения в голосе Ланга, не понял, что тот рассказывает о важнейших мгновениях своей жизни?

— На фото были изображены какие-то руины, как в фильмах о войне, — сказал он. — Тонны обломков и мусора, и по этим обломкам ползла большая черная змея. Я ее сразу узнал: это была черная мамба. С первого же взгляда я понял, что это постановочный кадр. Змея выползала из дыры в земле. И я предположил, что Амалия дополнила естественное освещение каким-то искусственным верхним светом, который был направлен прямо на змеиную нору и проникал в нее, как мысль проникает в темноту неизвестности. Еще у меня возникло подозрение, что и сами развалины были ненастоящие: их выдавала та декоративная тщательность, с которой их подобрали и разложили. Тем не менее фото излучало какую-то необыкновенную силу, и я был убежден, что фотограф поймал в движении живую змею. А на землю проецировалась тень креста, который, как секира, разрезал пополам и змею, и нору. Несомненно, Амалия разместила крест перед зонтом, фильтрующим свет. А может, крест был самый настоящий. Потом я спрашивал Амалию и об этом, и о прочих загадочных деталях ее фотографий, но она ни за что не захотела открыть мне секреты мастерства и заявила, что если откроет, они утратят свою власть надо мной. Как бы там ни было, а в тот день я, разинув рот, с комом в горле и со слезами на глазах, долго разглядывал фотографию на приглашении. И тотчас же подумал: "Мне нужно это фото".

Сервас ничего не сказал, давая писателю выговориться. У Ланга в глазах блеснула влага.

— В общем, я решил сделать набег на эту выставку. Я был очень далек от того, чтобы сомневаться, что меня там ожидает. Бесконечная череда разрывов, трещин, сломов — одним словом, тот сорт помпезного метатекста, которым нас потчуют современные искусство и архитектура. Его понятия размыты и неудобоваримы, да к тому же еще поданы под столь же неудобоваримым соусом, предназначенным для болванов. Но на выставке все было совсем по-другому… Мне казалось, я схожу с ума. Эти снимки… я словно сам их делал. Я ходил от одной фотографии к другой и не мог сдержать текущих по щекам слез. Тема у всех фотографий была одна и та же: змеи и кресты. То на взятую крупным планом змею накладывалась тень креста, то в кадре, снятом в интерьере церкви, угадывался змеиный силуэт. Четкость и глубина белого и черного на снимках просто поражали, небо смотрелось темным и мрачным, как перед грозой, и я понял, что для черно-белых фотографий эта женщина использовала красные фильтры. Она населила пространства снимков странными тенями, которых не мог отбрасывать ни один предмет или живое существо. Не знаю, как ей это удалось — может быть, она пользовалась какими-то еще фильтрами, сквозь которые проходил свет из разных источников, — но только все ее снимки были само противоречие, сам контраст. У меня возникло такое ощущение, что я нашел родственную душу… Я спросил, могу ли встретиться с фотографом, но мне ответили, что ее нет и она не придет. Я удивился. Ведь это была ее первая выставка. Мне объяснили, что она избегает публичности и светской хроники. Чем больше мне о ней рассказывали, тем больше я был очарован. В каталоге нашлась ее фотография, и как только я на нее взглянул, ощутил удар в самое сердце. Мне была нужна эта женщина.

Голос писателя дрогнул, и Сервас подумал, что искусственно изобразить такую эмоцию невозможно.

— Я хотел купить все фотографии, которые еще не были проданы. У галериста сразу сделался удрученный вид. Он объяснил, что эти фото не продаются. Автор поставил условие, чтобы все они были сожжены после окончания выставки. Такая перспектива и вовсе выбила меня из колеи. Нельзя сжигать такие фото, это невозможно! Я высказал все это галеристу, но он лишь растерянно покачал головой. Он со мной абсолютно согласен, он и сам долго ее уговаривал не делать этого, но она была непреклонна.

Ланг выдержал паузу и быстро взглянул на часы, а у Серваса вдруг промелькнула мысль, уж не тактический ли это ход, чтобы выиграть время. Многие на допросах замыкаются в молчании, а этот пытается утопить следователя в деталях, к расследованию не относящихся.

— Короче, я упорно настаивал — и в конце концов получил ее адрес. Она жила в одном из сквотов[342], населенных художниками, и я отправился туда с тяжелым сердцем: неизвестно было, как она отреагирует на мое появление. И вот, я ее увидел… Ей было около сорока, волосы ее уже тронула ранняя седина, но, несомненно, когда-то она была очень красива и сохранила былую красоту. Не знаю, как сказать, это, наверное, похоже на скверную беллетристику, но я с первого взгляда понял, что именно эту женщину ждал всю жизнь.

И Ланг принялся с обескураживающей словоохотливостью вспоминать эту встречу. Как он в веселом и безбашенном сквоте, словно перекочевавшем сюда из шестидесятых годов, пытался убедить Амалию не сжигать фотографии, как сказал ей, что хочет купить их все. А она так же непреклонно, как и директору галереи, твердила, что они не продаются.

Ее, казалось, абсолютно не впечатлил ни он сам, ни его писательский статус. А может быть, она решила, что никакой он не художник, а просто аферист, а потому не может бросить в нее камень. И чем больше она говорила, тем более неудержимо его к ней тянуло. Он влюбился. Влюбился без памяти. Было в ней что-то родное и близкое, и это что-то разбудило в нем былые эмоции.

— С вами никогда так не бывало? Столкнуться с женщиной — не самой красивой, не из тех, что сразу привлекают к себе внимание, — и почувствовать, что черты ее лица, ее фигура, манера двигаться, говорить, смеяться были издавна записаны в вашей памяти, хотя вы и видите ее впервые… Словно она вызвала к жизни то, что было глубоко спрятано в вас и ждало пробуждения…

Ланг продолжал говорить. И вот наступил момент, когда он понял, что всегда хотел эту женщину. С ним такого никогда не бывало, но он это знал. Он хотел, чтобы она была в его жизни. Во имя жизни… он ухаживал за ней недели, месяцы. Не жалея сил. Он постоянно думал о ней, просыпался и засыпал с мыслью о ней. Он появлялся у нее с цветами, с вином, с шоколадом, принес даже фотоаппарат "Хассельблад", купленный у какого-то любителя. Он приглашал ее обедать в "Саран", водил в оперу, в кино, они гуляли по окрестностям Тулузы. И наконец она сдалась. В тот день она пришла к нему и позвонила в его дверь. В руке у нее был пакет. Она сожгла все фотографии, как и собиралась. Все, кроме одной. Кроме первой, которую он увидел. Той, где из норы вылезала змея. Ее она принесла ему в подарок. Вошла, спросила, где спальня, и через десять минут уже лежала нагая в его постели.

— Она переехала ко мне после шести месяцев ухаживаний. А потом мы поженились. Амалия, — взволнованно заключил Ланг, — была самым прекрасным моим триумфом.

Он так и выразился: триумфом. Сервас ничего не сказал. Только еле заметно покачал головой, словно давая понять, что он все понимает и относится к этому с уважением. Теперь можно сделать перерыв.

— Вы есть хотите? — сказал он. — Вам принесут еду.

— Прежде всего, я очень хочу пить.

— Самира, принеси стакан воды господину Лангу.

* * *

— А этот коллектив художников, этот сквот, — спросил Сервас после перерыва. — Расскажите о нем.

Ланг заговорил. Что-то он на удивление разговорчив. Редко когда подозреваемый настолько готов сотрудничать. Сквот существовал всегда, объяснял он, и всегда базировался на самоуправлении. Конечно, без субсидий мэрии он уже давно развалился бы. Тут к Лангу вернулся его обычный высокомерный тон. Сквот, если хотят знать его мнение, — явление весьма многодисциплинарное и неорганизованное, если не сказать бардачное. Там есть люди, прошедшие через Боз-Ар, есть самоучки, есть откровенные шарлатаны, но есть и талантливые. Амалия сожгла все мосты с этим периодом своей жизни. Единственная связь, которую она сохранила, — это подруга.

— Подруга? — эхом отозвался Сервас.

— Художница, работавшая в этом коллективе. Ее зовут Лола Шварц.

— Как она выглядит?

Ланг быстро набросал портрет. Это, разумеется, неточный набросок, он ведь не художник. Сервас узнал ее с первого взгляда: женщина с кладбища.

2. ВоскресеньеСквот

Сервас поднял глаза на граффити над входом:

ГИБКАЯ ЯЩЕРИЦА

На охряной стене красовались буквы в виде переплетенных разноцветных змеек — желтых, красных, синих, с белым обводом. Они очень оживляли благородный, но сильно обветшалый фасад взрывом ярких цветов.

Мартен шагнул за порог и очутился в просторной промзоне, которую вольные художники переоборудовали в настоящий улей. Его удивило огромное количество народу, сновавшего из ателье в ателье, из мастерской в мастерскую, хотя было воскресенье. Транспарант, прикрепленный к перилам второго этажа, гласил: "ЖЕНЩИНА И СКАНДАЛ, СО 2 ПО 4 ФЕВРАЛЯ". А снизу более мелкими буквами значилось: "Зрители до 18 лет не допускаются".

И действительно, вокруг не было видно ни одного ребенка.

Сервас подошел к афише и увидел, что в программе значились не только выставки — рисунки, живопись, фотографии, — но еще и театральные представления, рэп, мелодекламация, стриптиз (когда же он в последний раз читал это слово?), демонстрация авторских коллекций одежды, интерактивных инсталляций и произведений различных мастерских.

Мартен поискал глазами высокую женщину с кладбища, но ни вблизи, ни вдали не увидел ни одной, похожей на нее. Ни каблуков в двадцать сантиметров, ни фиолетовых волос видно не было. Сервас решил, что она сняла каблуки и теперь сравнялась ростом с остальными, и стал внимательно вглядываться в толпу зрителей и художников. Никакого результата. Тогда он смешался с толпой зевак и двинулся вдоль мастерских на паях (акройоги, бокса, вербальной самозащиты, фотографий, содержащих серебро…) и стендов с независимой прессой (одна из газет эротического толка называлась "Берленго"[343]) и остановился перед дверью, за которой, видимо, проходила публичная лекция, которую читал представитель коллектива под названием "Мерзкие твари". Оказалось, что там под шумок распространяли любительский журнальчик "чувственной антикультуры". Сервас заметил парня, похожего на художника, ну, по крайней мере, подходящего под стереотип, сложившийся у него в голове: дреды, заправленные под шерстяную антильскую шапочку, комбинезон, оставлявший голыми тощие руки, несмотря на мороз, и козлиная бородка с проседью под круглыми стеклами очков в железной оправе.

— Я разыскиваю Лолу, — сказал он парню.

Антилец, не говоря ни слова, быстро оглядел его с головы до ног, словно просканировал, и указал на красную занавеску чуть поодаль. Сервас прошел до занавески быстрым шагом и прочел на дощечке, закрепленной на козлах: "Тектоника хаоса: город, модулярное пространство, рисунки Лолы Шварц".

Он отдернул занавеску.

Мастерская Лолы оказалась просто чуланом, от пола до потолка забитым огромными белыми панно, где китайскими чернилами был нарисован тот самый хаос, обещанный в афише: немыслимая мешанина теплообменников, трапов, металлических мостов, туннелей, железнодорожных путей, башен, облаков, уличных фонарей, нарисованных с беспомощностью детских каракулей и перепутанных, как спагетти в тарелке. Одни и те же мотивы кочевали с полотна на полотно, и единственной разницей было их расположение. "Опять змеи", — подумал Сервас. Только теперь стальные, бетонные и… чернильные.

Из-за второй занавески в глубине комнаты слышались женские голоса. Мартен кашлянул, и занавеска распахнулась. Он сразу узнал лошадиное лицо, фиолетовые волосы и высокий рост.

— Лола Шварц?

— Да.

Он вынул удостоверение.

— Капитан Сервас. Мне хотелось бы поговорить с вами об Амалии Ланг.

— А я-то все думала, когда же вы придете, — сказала она.

Он был готов к такому разговору: эта территория ему не принадлежала.

— Вы были на похоронах.

— Совершенно верно. — Она пристально, в упор, посмотрела на него. — Как это вам удается?

— Как мне удается что? — переспросил Мартен, немного сбитый с толку.

— Да заниматься таким ремеслом. Сыщик… Кто в наше время хочет стать сыщиком?

— Ну…

— Вот уж и правда — а что вам удается? — бросилась в атаку Лола, не давая ему передышки. — Вы позволяете мальчишкам резать вам глотки, оскорблять вас, плевать на вас. От вас требуют расширять дело, вместо того чтобы ловить преступников, и изводить тонны бумаги всякий раз, как идете просто пописать. Вы даже на допросах не можете теперь отвести душу, у вас рекордный процент разводов и суицидов — мало радости, а?

Лола произнесла все эти слова ледяным тоном, словно протокол зачитывала, без малейшего сожаления: полицейские — враги для того слоя людей, к которому принадлежала она.

— И вы полагаете, что работа полицейских сводится только к этому?

— Не знаю, я в этом не разбираюсь.

— А в чем вы разбираетесь?

— Ага, когда нечего сказать, вы бьете ниже пояса.

Сервас подавил нарастающее раздражение.

— Лола Шварц — это ведь псевдоним, — констатировал он, изо всех сил стараясь смягчить злость, прорвавшуюся в голос. — А каково ваше настоящее имя?

— Изабель Лестрад…

— Вы хорошо знали Амалию? На кладбище у вас был очень расстроенный вид.

На лицо Лолы-Изабель набежала тень грусти. Она вгляделась в лицо полицейского, надеясь найти какие-нибудь признаки сарказма, но не нашла и задумалась.

— До той поры, пока она не сошлась с этим типом, знала хорошо.

— А потом?

— А потом Амалия изменилась, отдалилась от нас, и я была единственной, с кем она еще время от времени встречалась. Все реже и реже…

— А его?

— Только шапочно… Я читала несколько его книг. Барахло… А больше я о нем ничего не знаю, кроме того, что он всегда казался мне самодовольным дураком.

"Точно подмечено", — подумал Мартен.

— Расскажите мне об Амалии. Как вы с ней познакомились?

— А не пойти ли нам выпить пивка в буфет? У меня от разговоров в горле сохнет.

Буфетом называлась стойка из клееной фанеры с кофемашиной, которая, как видно, служила сверхположенного срока, и с пиворазливочным автоматом. Возле него толпился народ, и им пришлось пробираться между клиентами.

— Амалия, — объяснила Лола, утолив жажду, — вошла в нашу жизнь так же, как и ушла: в одночасье. В одно прекрасное утро появилась со своим узелком. Сказала: "Я — фотограф и хотела бы присоединиться к вашей компании. Где мне найдется местечко?" И всё это с милой гримаской и с видом человека, порядочно помотавшегося по свету. Такова Амалия: за хрупкой внешностью — бульдозер. Ей было невозможно в чем-нибудь отказать. Да и фотографии у нее были великолепные. Ну, и мы, конечно, сразу взяли ее под крыло.

Она отпила еще глоток и провела языком по пухлым губам, запачканным пеной. Взгляд Серваса упал на кулон из красно-коричневого камня, висевший у нее на шее. Агат. Лола поймала его взгляд:

— Это сардоникс. Его еще называют камнем добродетели. А во времена Античности его звали камнем доблести и мужества. Он также связан с интуицией — говорят, помогает принимать трудные решения. Сардоникс… мне ужасно нравится это слово.

Мартен кивнул, чтобы побудить ее продолжить свой рассказ.

— Она пробыла с нами чуть больше года. Здесь спала, здесь ела, и отлучалась, только чтобы сделать очередные фото или встретиться с владельцами змей. До того дня, как у нас появился Ланг. Я очень хорошо помню этот день: я при сем присутствовала. Она его выпроваживала, но он не отставал. Хотел купить у нее все ее фото, а она продавать не хотела. Но все-таки согласилась выпить с ним по бокалу вина. И он несколько месяцев появлялся у нас раза по два-три в неделю. Приносил кофе, просматривал все новые фотографии, сделанные ею. На самом деле уже было ясно, что он приходит вовсе не из-за фотографий. Амалия разыгрывала безразличие, но меня не обманешь: то была тактика, чтобы крепче его зацепить, каждый раз давая понять, что у него есть шанс. Я уверена, что она с первой минуты прекрасно знала, чего хочет. Поверьте мне, ей хотелось заполучить этого типа…

Лола замолчала и пристально посмотрела на него.

— А дальше?

— А дальше вы и сами все знаете. Мне известно не больше вашего. Какая же это подлость, то, что с ней сделали, правда?

Она поставила пустой стакан и заказала еще пива. Потом достала пачку сигарет и принялась выуживать оттуда одну.

— Можно мне тоже? — спросил Сервас.

Лола Шварц помедлила и протянула ему пачку.

— Я бы тоже охотно заказал пива, если не возражаете. Теперь моя очередь угощать.

Она повернулась к парню с волосами, завязанными сзади в хвост, и бородкой, который выполнял обязанности бармена. Сервас воспользовался этим и, пока она болтала с барменом, взял торчащую из пачки сигарету и сунул себе в карман. Потом вытащил вторую и закурил.

— Когда вы виделись с ней в последний раз? — спросил он, протягивая бармену банкноту в пять евро.

— Около шести недель назад. Она заходила время от времени, но все реже и реже.

— И как она вам показалась?

Снова полный подтекста взгляд — и Мартен ощутил, как по спине пробежал холодок.

— Она была чем-то обеспокоена, чувствовалось, что у нее не все ладно. Я спросила ее, в чем дело, и Амалия сказала, что каждое утро просыпается с ощущением, что ее накачали наркотиком. У нее по утрам очень тяжелая голова, и она не понимает, что с ней происходит. Я спросила, отчего она так похудела, и она объяснила, что придерживается строгой диеты. Я уговаривала ее перестать, но ведь Амалия всегда будет делать только то, что взбредет ей в голову.

Сервас вспомнил слова судебного медика по поводу размера ее желудка.

Она просыпалась каждое утро с ощущением, что ее накачали наркотиком.

— А как на ваш взгляд, что ее тревожило?

В глазах Лолы Шварц сверкнул острый огонек. Сверкнул коротко, но жестоко.

— Не знаю. Это вы мне скажите… В любом случае у нее на то были причины, ведь правда? Поскольку она мертва…

* * *

Вернувшись в отделение, Мартен вызвал к себе Самиру и Венсана и протянул им пакетик с сигаретой и списком имен.

— Я бы хотел, чтобы вы выявили отпечатки пальцев и следы ДНК на фильтре сигареты и сравнили их с отпечатками и ДНК с места преступления. Еще мне надо, чтобы вы порылись в прошлом вот этих людей и выяснили, где они были и чем занимались весной девяносто третьего.

Эсперандье прочитал:

Гаспар Фроманже,

Зоэ Фроманже, в девичестве Невё,

Изабель Лестрад, она же Лола Шварц.

3. ВоскресеньеЯ его вижу

Я его вижу. Он суетится, входит и выходит, бегает повсюду, и на лице у него всегда эта маска озабоченности. Он доискивается до истины и приближается к ней — несомненно.

К той истине, которая мне давным-давно известна.

Надо действовать.

"Погоди, — говорю я себе, — будь хитрее. Пока еще не момент. Понаблюдай за ним. Он грозный и опасный муравьиный лев. Он строит в рыхлом песке свою коническую ловушку и знает, что рано или поздно муравей в нее угодит. А выбраться не сможет, потому что песчаные стены поедут у него из-под лапок, и его затянет вниз, где уже дожидаются страшные ядовитые челюсти, чтобы сжать его в последнем объятии. Но я ему этого не позволю. Иногда бывает, что муравью удается выбраться.

И я ему помогу…"

Но может, муравьиный лев — это я, а он — просто черный муравей, возомнивший себя муравьиным львом? Ему кажется, что он поставил ловушку, а на самом деле сам в нее угодил? А он знает, что я там сижу? Он много раз оборачивался и искал меня глазами, но не видел. Он словно чувствует мое присутствие.

Сколько же всего я мог бы сделать в этой жизни по-другому! Я упустил кучу возможностей. Но уж эту не упущу. Поверьте мне, уж тут я буду на высоте. О, да… на этот раз я стану великим. Должно быть, это ужасно — приближаться к смерти, говоря себе, что прохлопал жизнь. Я не хочу, чтобы со мной такое случилось. Ладно, время у меня еще есть, но кто же может сказать, что не умрет завтра?

Я иду по его следу — муравьиный лев — и это в мою ловушку он попадет. Потому что я знаю его слабое место. Ему бы лучше отступиться. Но он не из тех, кто отступается. Человечество подразделяется на две категории: на тех, кто сдается при первом же препятствии, и на остальных. Я слишком долго принадлежал к первой категории. Муравьиный лев принадлежит ко второй, и это у него доходит до безумия. В отличие от остальных он не преследует никакой личной цели, о себе он не думает. Его цель — сама охота. Как только он поймает дичь, ему сразу нужна следующая. Если завтра ему объявят, что на земле больше нет преступников, что убийства и пытки стерты с ее лица, допустим, специальной вакциной, он перестанет есть и пить. У него нет другого смысла в жизни.

Он каждое утро просыпается только для этого — для охоты, для странного ремесла, которое он себе выбрал. Разве не надо самому быть сумасшедшим, самому не болеть какой-то странной болезнью, чтобы заниматься ремеслом, побуждающим день и ночь думать только об убийствах, о трупах, о жертвах и об убийцах? Как после всего этого жить нормальной жизнью?

А у него и нет нормальной жизни — я его видел. Он — один из самых одиноких людей из всех, кого я знаю. Настоящий одиночка. По вечерам погруженный в книги или диски — я его видел. Со второго этажа парковки "Виктор Гюго", спрятавшись среди автомобилей, я прямо перед собой видел его гостиную. Он сидел и читал, а мальчик спал.

Конечно, существует этот беленький мальчик. Но вот что странно: когда смотрю на них обоих, я не могу сказать, что это отец и сын. Между ними существует особая дистанция. И мне она непонятна. И тем не менее он любит мальчугана, что да, то да.

Я знаю твое слабое место… Хотя такому человеку, как ты, слабых мест иметь не положено…

4. ВоскресеньеСмерть Снежка

Он выкладывал книги Ланга на стол, одну за другой, читая названия по мере появления каждой из них: "Первопричастница", "Красное божество", "Укусы", "Необузданная", "Заледеневшая смерть"… Получилось немного театрально, ну и пусть. Надо так надо. Между страницами книг виднелись разноцветные стикеры, совсем как образцы оттенков отделки интерьера. Было видно, что книги читали и перечитывали.

В глазах Ланга зажглось любопытство.

— Можно подумать, вы читали мои романы, — констатировал он, и глаза его превратились в узкие щелочки.

Сервас расположил книги в определенном порядке перед собой и сел за стол.

— И не только эти, — ответил он.

— И что вы о них думаете?

— Совсем необязательно любить автора, чтобы любить его книги.

Ланг улыбнулся.

— Ага, значит, вам понравилось…

Сервас сделал задумчивое лицо и с сомнением покачал головой.

— На самом деле — нет, я точно знаю, что не люблю ни автора, ни его книги.

Ланг на миг насупился, а потом на его лице снова появилась улыбка, на этот раз прощающая.

— А знаете, я прекрасно помню, каким вы были в девяносто третьем. Юный длинноволосый полицейский, сидевший в углу и молча за мной наблюдавший… Уже тогда вы не особенно тепло ко мне относились. Я это чувствовал. Вы пытались свалить на меня вину за два преступления, которых я не совершал. Уж не хотите ли опять к этому вернуться?

— Это будет ваша линия защиты: я к вам плохо отношусь?

— Идите к черту, капитан.

— Вы хоть изредка думаете об Амбре и Алисе? Они, между прочим, были вашими поклонницами.

Молчание.

— Каждый день, который дает мне Бог.

* * *

— Вы пишете днем или по ночам?

— А каким образом это может вам пригодиться?

— Так, простое любопытство.

— По ночам.

— Авторучкой или на компьютере?

— Кто же сейчас пишет ручкой?

Сервас кивнул, словно это было ему очень важно. Войдя в роль, он взял со стола книгу и начал:

— "Первопричастница"… Не хочу пересказывать вам сюжет, вы его знаете лучше меня. Юную девушку находят убитой, привязанной к дереву, одетой лишь в платье первопричастницы, с деревянным крестиком на шее. Ее жестоко избивали, на голове у нее множество смертельных ран.

Мартен отложил роман в сторону, словно больше сказать было нечего, и взял следующую книгу.

— "Красное божество". Вот тут начинаются интересные вещи…

Он поднял глаза и пристально посмотрел на Ланга.

— В то время никто и не думал читать другие ваши книги. Их порой просто не замечали. А вот "Красное божество"… Интрига, конечно, притянута за уши, правда? Как у вас там сказано? Отступая назад? И наконец, — продолжил он, не дожидаясь ответа, — самое интересное — в конце: убийца, совсем еще молодой человек, студент-филолог, повесился, и при нем нашли предсмертную записку, где он обвиняет во всем себя. Роман за подписью Эрика Ланга опубликован… в восемьдесят девятом году. То есть за четыре года до самоубийства Седрика Домбра.

Ланг пожал плечами.

— Надо думать, он тоже прочел роман.

— Я сказал себе то же самое, — согласился с ним Сервас и взял следующую книгу. — "Укусы", издана в две тысячи десятом. Женщина умерла от укусов чрезвычайно ядовитых змей. Ее нашли на полу, в окружении этих рептилий. Между прочим, весьма впечатляющая сцена. На ней нет платья первопричастницы — вы не собирались использовать один прием дважды, — зато вокруг есть множество ядовитых змей, и смешение ядов ее убивает.

— Но именно это и кража рукописи наводят на след кого-то из поклонников, — заметил писатель.

При этих словах Сервас подумал о десятках, сотнях писем в картонных коробках.

— Гм-м… Ну, допустим, допустим, — сказал он, отложив книгу и взяв следующую. — Перейдем теперь к "Непокоренной"… Здесь тоже то ли вымысел сближается с реальностью, то ли наоборот: очень красивая молодая девушка двадцати лет от роду привлекает к себе множество мужчин. Она либо знакомится с ними в барах и ночных клубах, либо "кадрит" своих профессоров, потому что она студентка. Флиртует с ними, накачивает вином, всячески "разогревает". В этих ночных приключениях она ведет себя как одержимая. Ей нравится чувствовать, какую власть она имеет над мужчинами, но она не впускает их "ни к себе в тело, ни к себе в душу". А потом наступает день, когда ее насилуют и убивают. Девушку зовут Аврора.

— И что?

— Имя начинается на "А", как у Амбры, как у Алисы.

— Ну у вас и воображение, капитан…

— Только не говорите, что Амбра вас не вдохновляла, Ланг. Роман опубликован в девяносто первом.

— Конечно, вдохновляла, — парировал тот. — Мы, писатели, всегда подпитываемся реальностью, это каждому ясно. Мы — губки, вампиры. Мы впитываем реальность, выжимаем из нее все соки, чтобы потом создавать свои истории. Как черные дыры в космосе: от нас ничто не скроется. Мы затягиваем в себя и последние события, и застольные разговоры соседей, и последние научные теории, и катаклизмы истории… Все идет в дело, крутится в нашем сознании, преображается, а потом выплескивается на страницы.

— Губки, вампиры, черные дыры… не многовато метафор?

Ланг недовольно фыркнул, но продолжил:

— А почему не вдохновиться Амброй и Алисой, почему не создать из них литературные персонажи? Они были моими музами, я вам уже говорил. Они давали пищу моей фантазии, я был ими одержим. Несомненно, "Непокоренная" — моя лучшая книга. Ну, побудьте хорошим игроком, Сервас. Признайте, что это великий роман.

— Аврора во многом похожа на Амбру, это верно, — отозвался Мартен, не доставляя Лангу удовольствия и не идя на попятный, хотя своими предыдущими замечаниями наверняка поцарапал "эго" великого человека. — А какой она была на самом деле, Ланг? Вот такой безбашенной "зажигалкой", игравшей на своем очаровании?

— Она была чудесная, — просто ответил тот. — Она писала чудесные письма и была очень красива и умна. Правда, немного с сумасшедшинкой. А вас смущает возраст Амбры?

— Что?

— Ей было шестнадцать, мне — тридцать. Этого вы никогда не могли переварить.

— Гм-м-м… Не хватало еще, чтобы сцена изнасилования перед камином была воплощена в реальность… Осмелюсь заметить, написана она исключительно, словно вы и вправду там были.

Ланг метнул в него подозрительный взгляд, очевидно, стараясь угадать следующий ход противника, как в шахматах. А противник тем временем взялся за следующую книгу, словно двинул вперед пешку.

— "Заледеневшая смерть", — прочел он. — Сакраментальное название, а? Тут речь о сыщике, который сталкивается с серийным убийцей, заключенным в специализированную психиатрическую клинику в горах. Сыщик описан как человек "импульсивный, блестяще образованный, однако неопытный, депрессивный и очень упрямый". Да к тому же еще и меломан. Любимый композитор? Рихард Вагнер.

Ланг снова улыбнулся, на этот раз с оттенком грусти.

— Ладно, капитан, признаю, в Ноэ Адаме много есть от вас. Но не забывайте, что в то время из-за истории с мертвым конем ваше имя не сходило со страниц газет. Ваше имя и ваши подвиги. Точно так же, как и в две тысячи десятом, когда вы раскрыли убийство профессора в Марсаке. Но я не провожу никаких параллелей между самым знаменитым сыщиком Тулузы и длинноволосым дебютантом, который принимал участие в расследовании в девяносто третьем, уверяю вас… Сервас, сыщик-меломан. Не надо усматривать в этом обиду. У меня это всего лишь славная полицейская ищейка Ноэ Адам.

Писатель, видимо, решил быстро воспользоваться коротким преимуществом.

— И это все, что у вас есть? Литература? Нет, кроме шуток? У меня тысячи фанатов, которые могли бы вдохновиться литературой…

Шах королю… Однако лицо противника вдруг изменилось, как при резкой разгерметизации, словно стол вдруг стал кабиной летчика, где сорвало дверцу аварийного выхода. И Сервас с удивлением заметил, как по щеке писателя покатилась слеза.

— Я любил свою жену, капитан… Любил больше всего на свете. И никогда не смог бы причинить ей зло. Я дал клятву любить и защищать ее до последнего дня. И не смог сдержать обещания. Не смог… Подумайте об этом… Если вы считаете, что я на такое способен, делайте то, что должны. Но заклинаю вас, не воображайте ни на секунду, что знаете истину, потому что вы не знаете ничего. Ничего… Вы не имеете ни малейшего представления о том, что произошло.

* * *

Он высыпал пакетик с шипучим порошком в стакан с водой. Боль опять вернулась. Должно быть, он как-то неловко повернулся, а может, просто долго сидел. Оба они следили глазами за тем, как растворяется порошок, словно присутствовали при магическом ритуале. Сервас почувствовал, как под рубашкой впивается в ребра эластопласт.

За несколько минут до этого он звонил домой, чтобы узнать, как дела у Гюстава. Судя по смеху и воплям, пробивавшимся сквозь голос няни, все было отлично.

Мартен выпил воду, помассировал веки и заглянул в свои записи. Потом посмотрел на часы, снова в записи и снова на часы. У него был вид, как у чиновника, которому надоело неподвижно сидеть за столом, и он ждет не дождется перерыва.

Ему хотелось, чтобы Ланг видел перед собой человека, который спокойно, без эмоций, делает свое дело: ничего личного, одно мрачное безразличие. Административная рутина. Никакого азарта, просто делать свое дело — и всё. Но Ланга не проведешь. Призрак, вставший из прошлого, — не просто легавый на допросе. Это его статуя Командора, его Немезида.

Писатель еле заметно улыбнулся печальной улыбкой.

— Я рассказывал вам о своем отце, капитан? — Поменял позу, положив ногу на ногу. — Отец лупил меня почем зря.

Можно подумать, Ланг знал, какое впечатление производит это слово — "отец" — каждый раз, как он его произносит.

— Мой отец был человеком жестким, неистовым, чтобы не сказать сумасшедшим, капитан. Он служил в Индокитае кашеваром, однако считался исправным солдатом, принимал участие в битве при Дьен-Бьен-Пу. В числе других пленных он прошел сотни километров по джунглям и рисовым плантациям до китайской границы, где были расположены лагеря. Из одиннадцати тысяч солдат семьдесят процентов умерли от голода, дурного обращения, болезней или просто были расстреляны, вы об этом знаете, капитан? Их ежедневно подвергали назойливой коммунистической пропаганде, чтобы заставить публично покаяться. Несомненно, именно в лагере мой отец и потерял рассудок.

Произнося это, Ланг наблюдал за Сервасом, и слова, как льдинки, падали у него изо рта.

— Делайте что хотите, но вы должны понять, что я с самых ранних лет научился выживать.

Мартен ничего не сказал.

— Мои родители были как масло и вода. Отец мрачный, молчаливый, нелюдимый. А мать, наоборот, веселая, открытая, приветливая. Она любила отца и ради него понемногу начала отказываться от встреч с друзьями, никуда не выходила, по вечерам сидела с ним у телевизора, а днем хозяйничала на кухне. Наш дом в деревне стоял немного в стороне от остальных. А деревня была красивая, у подножия горы, на краю пихтового леса. От нас до нее было километра три. У матери не было автомобиля, тогда мало кто из женщин мог себе позволить машину. И я уверен, что отец не случайно выбрал такое место для дома.

Он положил руки на колени, выпрямил их и поднял плечи, как анонимный алкоголик, рассказывающий о себе в группе поддержки.

— Когда мне было девять или десять лет, отец вбил себе в голову закалить меня. Он считал меня слишком изнеженным, плаксивым, в его глазах я был слабым, как воробей. И он принялся закаливать меня любыми способами: заставлял заниматься спортом до изнеможения, зимой отключал отопление в моей комнате или, неожиданно появляясь рядом, вдруг влеплял мне увесистый подзатыльник…

Выслушивая все это, Сервас напрягся.

— Когда я со слезами спрашивал его, зачем он так со мной поступает, он объяснял, что потом мне будет легче реагировать на удары судьбы, которые обрушиваются без предупреждения. Я должен приучить себя и привыкнуть. И вот тогда я впервые за всю свою жизнь увидел, как мама восстала на отца. Однажды, услышав, что я плачу, она встала перед ним, задрав голову, потому что он был намного выше ее ростом, и потребовала больше никогда не поднимать на меня руку. Отец побагровел от ярости, глаза его сверкнули, он схватил маму за руку, силой втащил в спальню и захлопнул дверь. И я услышал, как мама кричала: "Нет! Прошу тебя! Только не это!", а потом надолго наступила тишина. Я испугался. Не за себя, за мать. Потом дверь спальни распахнулась, и отец прошел мимо меня, не сказав ни слова. Мама проплакала в спальне всю ночь, но отец с тех пор меня больше не бил…

Ланг добился, чего хотел: теперь Сервас слушал его внимательно, буквально как приклеенный. И у него было впечатление, что у того участился пульс.

— А потом появился котенок.

Подходя к этому эпизоду своей истории, Ланг говорил все медленнее. У Серваса внутри все сжалось. Слушать дальше ему не хотелось. Достаточно было посмотреть на Ланга, чтобы понять, что это не выдумка.

— В то лето я нашел под пихтой бездомного котенка. Было это на каникулах. День стоял чудесный. Над горами сияло солнце, небо было синее, я играл в саду и вдруг увидел его: белый комочек в тени пихты. Маленький котенок, белый, как комочек снега, с розовой мордочкой и большим черным пятном на спинке. Я сразу полюбил этот пушистый комочек. Между нами словно искра пробежала. Он был такой потешный… И совсем не боялся. Стал тереться о мои ноги… Я взял его на руки и понес в дом показать маме. Ему налили молока — в то время котят кормили молоком — и мы стали лучшими в мире друзьями.

Ланг поднял глаза к потолку, и Сервас заметил, как дернулся у него кадык.

— Поначалу отец не решался возражать — видимо, ссора с матерью все еще не стерлась из памяти. А потом начал придираться к котенку. То пнет его ногой, то накричит за лужицу в углу. Наступила зима, и отец не разрешил держать котенка в доме, хотя температура упала ниже нуля. В ту зиму было очень холодно, и я волновался за Снежка, так мы его назвали. Я сделал ему домик, постелил на землю солому, тряпочки и картонку, но однажды домик кто-то растоптал ногами, и я заподозрил, что это сделал папа. Отец с каждым днем ненавидел котенка все больше, выгонял его за пределы участка, стегал прутом. Не знаю, что он сделал отцу плохого. Снежок был ласковым и привязчивым котенком, вот только еще делал повсюду лужицы. Может, поэтому… Но я почему-то думаю, что папа просто не переносил любых проявлений любви, а мы с мамой очень любили Снежка.

Сервас заметил, что взгляд Ланга затуманился, стал отстраненным, устремился куда-то вдаль, за окно.

— Я думаю, Снежок сам решил сдаться и умереть. Он начал отказываться от еды и не ел ничего, что мы с мамой ему приносили. Вечером я сидел у окна, прилепившись носом к стеклу, и видел Снежка, сидевшего под пихтой. Он печально посмотрел на меня, а потом поднялся и исчез в холодной ночи. Я помню, что слезы ручьем текли у меня по щекам, а зубы стучали о холодное стекло, настолько меня трясло от рыданий. Снежок худел буквально на глазах и выглядел все более несчастным. А к дому подойти боялся. А потом, уже в середине февраля, мы нашли маленькое безжизненное тельце на крыльце. Оно уже окоченело и превратилось в кусочек льда, в маленький заледеневший скелетик. Отец хотел нагнуться и подобрать его, но я с криком набросился на него и с такой силой оттолкнул, что он плюхнулся в снег, а я схватил Снежка и убежал в лес. На опушке обернулся, чтобы увидеть, не гонится ли за мной отец, но он сидел в снегу и улыбался во весь рот. Я впервые оказал ему сопротивление и не побоялся опасности. Вернулся я один, спустя много часов, наполовину замерзший. В этот вечер меня даже не наказали.

Ланг внимательно посмотрел на Серваса и, видимо, прочтя у того на лице реакцию на свой рассказ, закрыл глаза и произнес буквально следующее:

— Как по-вашему, капитан, я все выдумал или эта история произошла на самом деле? Теперь вы понимаете, что такое искусство рассказчика? Достичь максимального приближения, которое заставит вас сопереживать персонажам, любить их и страдать вместе с ними, радоваться и содрогаться… А между тем ведь это все не более чем слова. — Он подался вперед. — Все романисты лгут, капитан. Приукрашивают, обобщают — а кончается тем, что они и сами начинают верить в свои выдумки. Но ведь может так быть, что история, которую я вам только что рассказал, правда? Поди узнай…

Сервас покачал головой. Он вспомнил то время, когда и сам хотел стать писателем и когда его лучший друг Франсис ван Акер, прочтя одну из его новелл, "Яйцо", сказал ему, что у него легкий слог, что у него дар. Что это его предназначение, судьба. Литература… А потом умер отец, и Мартен забросил учебу на филфаке и пошел в полицию[344].

— А ваш отец, — спросил Сервас, стараясь стряхнуть с себя нахлынувшие воспоминания, вызванные словами Ланга. — Он еще жив?

Писатель отрицательно помотал головой.

— Через два года после смерти Снежка он попал в аварию. Врезался в дерево. Он был пьян. Шесть месяцев спустя мать вышла замуж за очень славного парня, который вырастил меня как сына. Это он привил мне вкус к чтению.

В дверь постучали. Сервас повернул голову и увидел Самиру. Та очень пристально на него смотрела. Он встал, выслушал все, что она прошептала ему на ухо, и снова вернулся на место.

На него уставился Ланг. Внезапно навалилась усталость, снова разболелись сломанные ребра. Он знал, что для допроса задержанного полагается быть в лучшей форме — это утверждают все адвокаты. И хорошая форма одинаково важна как для задержанного, так и для того, кто ведет допрос. Но он почти не спал. И прекрасно отдавал себе отчет, что все эти истории о домашних побоях поставили Ланга в превосходящую позицию. А он утратил власть над собеседником. Пришло время дать тому почувствовать, на чьей стороне сила.

— Я все время говорил себе, что все еще может уладиться, — продолжал писатель, — что отец изменится, что у него откроются глаза. Но люди не меняются. Все думают, что их система ценностей самая лучшая, а то, что они делают, и до́лжно делать. Все думают, что ошибается тот, кто сидит напротив, а они правы. Ведь так, капитан? — Он сдвинул ладони и соединил пальцы наподобие аркбутанов. — Все считают себя самыми правильными. И все заблуждаются. Мы себя причесываем и приукрашиваем, а других стараемся очернить, чтобы себя, любимых, увидеть в лучшем свете. Такими уж мы рождаемся…

5. ВоскресеньеГамбит

Зазвонил телефон. Сервас поднял трубку. Это была Катрин Ларше, руководитель подразделения биологов.

— Зайдите сейчас же, — сказала она.

Мартен посмотрел на Ланга, встал и вышел. Сердце забилось: он никогда не слышал, чтобы Катрин говорила таким тоном. У входа в кабинет, где сидели Венсан и Самира, капитан резко затормозил. Эсперандье склонился к компьютеру, Самира говорила по телефону, и вид у нее был взволнованный. Сервас услышал, как она произносит:

— Да, Невё, Н-Е-В-Ё. Имя: Зоэ. Мне нужно узнать, в какой школе…

— Приглядывай за Лангом, — сказал он Венсану, — я выйду на минутку. Как дела?

Эсперандье поднял голову от экрана.

— Изабель Лестрад в девяносто третьем была студенткой. В Мирее. Я пытаюсь разобраться, пересекалась ли она где-нибудь с сестрами Остерман, Седриком Домбром или Эриком Лангом. Пока никакой информации.

Сервас кивнул. Венсан отправился стеречь Ланга, который сразу же спросил:

— Теперь ваша очередь со мной беседовать?

Мартен дождался, пока Самира положит трубку. Она подошла и шепнула ему на ухо, что они прослушали компьютер фаната и попытались проследить IP-адрес продавца рукописи.

— Тип, который посылал сообщения Манделю, использовал "Тор", то есть прокси-сервер на потоке, и нам пока не удалось его вычислить. Но файлы в "Торе" есть, нам просто требуется время, — сказала она, закончив разговаривать.

Сервас ничего или почти ничего не понял, но все-таки ответил:

— У нас его нет.

— Сожалею, патрон, но я делаю все возможное.

— O’кей.

* * *

Сервас поблагодарил Самиру и велел ей продолжать. Потом направился к лифту и по дороге, проходя мимо открытой двери, услышал обрывок разговора:

— Он вас оскорбил?

Другой голос ответил:

— А что, достаточно оскорбления, чтобы вызвать полицию? Серьезно? Я вам уже трижды говорил: этот тип — мерзкий извращенец, он подглядывал в душе за девчонками из гребного клуба. Я прошу вас задать ему несколько вопросов и припугнуть как следует.

Мартен резко остановился. Гребной клуб… Весло…

Это слово вызвало в мозгу сигнал тревоги. Замигала красная лампочка, взвыла сирена. Он отступил на пару шагов назад и заглянул в дверь.

У блондинки лет тридцати лицо было красно от гнева. Сидящий напротив полицейский старался ее успокоить.

— Я посмотрю, что можно будет сделать, договорились? Дайте мне минуту…

У Серваса не было времени. Прошло двадцать пять лет; каков шанс, что сохранился рапорт и что все это имеет какое-то отношение к расследованию? Минимальный. И все же… Он нехотя отошел от двери, дав себе обещание поговорить с коллегой. Потом спустился вниз, обогнул сзади конторку дежурного, вышел в просторный внутренний двор, а за ним — в другой двор, через который въезжали автомобили и куда выходила биолаборатория.

Катрин Ларше ждала его. На ней все еще были черные легинсы, тельняшка без рукавов и спортивный костюм цвета лаванды. Глаза у нее блестели, и Сервас сразу насторожился.

— Как вам удалось догадаться? — спросила она.

Мартен сглотнул слюну и вспомнил, как на обратном пути, возле заброшенного ангара, крикнул в машине комиссара: "Я знаю!" Значит, он не ошибся…

— Я могу забрать оба крестика? — спросил он.

* * *

У Фатии Джеллали был сонный, хрипловатый голос, какой бывает после какого-нибудь праздника или ночного кутежа. Сегодня воскресенье, так что, может быть, она вчера и праздновала. Было что-то такое в судмедэкспертше, что наводило на мысль о ее склонности ко всяческим излишествам. Может быть, она, проводившая все дни в компании мертвецов, нуждалась в этом, чтобы почувствовать себя живой.

— Капитан? А вы знаете, что сегодня воскресенье?

— Мне очень неловко, но я хотел узнать, готов ли уже токсикологический анализ.

— В воскресенье?

— В воскресенье. Есть некоторая срочность. Дело в том, что у меня подозреваемый сидит под арестом.

— И у вас имеются мысли на этот счет?

— Мне не хотелось бы повлиять на ваше решение…

— Давайте колитесь.

— Я думаю… а что, если Амалии Ланг давали наркотик постепенно, малыми дозами? А не только в ту ночь…

В трубке молчали. Потом он услышал, как она чем-то зашуршала, и два голоса о чем-то тихо дискутировали, несмотря на то что телефонная трубка была у нее в руке. Она явно была не одна.

— Ответ вам нужен сегодня?

— Как я вам уже сказал, у меня человек сидит под арестом. А ответ может все изменить…

В трубке снова тишина, потом снова шушуканье. Мужчина, что был с ней, похоже, не соглашался ее отпускать. Уж он-то точно не мертвец, он еще как жив…

— Дайте мне пару часов. Я позвоню и спрошу, как там дела. Ладно?

— Спасибо.

* * *

Два часа. Они отправили Ланга обратно в камеру. Пусть еще немного потомится. Но все же Сервас сознавал, что время сейчас играет не на пользу им. И что Ланг в камере может набраться новых сил. Он вызвал Эспе.

— Минут через пятьдесят вызовешь его снова и допросишь с пристрастием.

— О чем?

— Не знаю, о чем-нибудь. О чем угодно, лишь бы имело отношение к делу. Задавай ему одни и те же вопросы по десять, по двадцать раз, доведи его до крайности, заставь его попотеть, а когда выдохнется, вызови Самиру, и пусть она повторит все то же самое и задаст те же вопросы.

— А если не выдохнется?

— Начинай сначала как ни в чем не бывало.

— А если ему надоест и он потребует адвоката?

— Есть такой риск.

— А если…

— Слушай, я тебя не просил тренироваться на мне.

* * *

Ответ пришел через два часа, минута в минуту. В трубке послышался взволнованный голос судмедэксперта:

— GHB[345]. Интересно, как вы догадались… Вы уверены, что она не страдала бессонницей? Ей могли прописать это в случае серьезного расстройства сна…

Наркотик, введенный против воли, — без цвета, без запаха, его могли подмешать к питью, и от этого ни цвет, ни вкус питья не изменится.

— Не знаю, — сказал он, — это надо проверить.

— В любом случае доза не была безвредной. Когда эта женщина спустилась вниз, она уже наполовину ничего не соображала.

* * *

Он сидел напротив Ланга, и тот слушал его с усталым видом. Очевидно, нагрузка для писателя была чрезмерной. И он недоумевал, Сервас видел это по его глазам. Он, наверное, был уже готов возмутиться: до каких же пределов будет простираться полицейская въедливость? Полицейское упрямство? По поведению следователя Ланг догадывался, что у того имеется козырь в рукаве. А Сервас ничего не предпринимал, чтобы рассеять эти предчувствия. Писатель должен был раздумывать, близок ли конец этой игры или она продлится еще?

Мартен посмотрел на часы, как арбитр, который вот-вот даст свисток к началу второго периода. Потом поднял глаза и прищурился.

— Амбра и Алиса приходили к вам, когда вы еще были холостым писателем?

— Я был женат только пять лет, капитан. А их нет в живых уже двадцать пять лет.

— Это не ответ на мой вопрос.

— Нет. Алиса и Амбра никогда не приходили ко мне вместе. Я уже отвечал на этот вопрос во время прошлого расследования.

Сервас о чем-то справился в блокноте, который вынул из ящика стола.

— Да, вы утверждали, что встречались в кафе, в ресторанах, чтобы — цитирую — поболтать, поделиться своими взглядами на жизнь. И однажды встречались в лесу…

— Это так.

— Значит, они никогда не приходили к вам вместе?

— Нет.

— А порознь?

Мартен заметил, что писатель колеблется.

— А порознь, господин Ланг?

— Да.

— Что именно "да"?

— Да, порознь приходили один раз.

— Приходили обе?

— Нет.

— Которая из них приходила? Алиса или Амбра?

Снова колебания.

— Амбра…

— Амбра приходила к вам? Это правда?

— Не именно в этот дом, — уточнил писатель, — в тот, где я жил до того, как переехал в этот: что-то вроде горного шале, только без гор… Бревенчатые стены, каменный камин, кожаные кресла и коровья шкура на полу.

Снова куча ненужных деталей. Напускает туману…

— Когда это было?

— Точно не помню. Это было так давно… Году в восемьдесят девятом, да, наверное…

— Ей тогда было семнадцать.

— Если вы так говорите…

— Почему же вы раньше об этом не сказали?

По лицу Ланга промелькнула слабая улыбка.

— Потому что вы не задали правильный вопрос.

— Она приходила одна?

— Я только что вам сказал.

— Я спросил: без сестры? Но может быть, с ней был кто-то другой?

— Нет.

— И зачем она приходила?

— Не припомню.

— Вы в этом уверены?

Обиженный вздох.

— Она была моей поклонницей, фанаткой. Должно быть, хотела узнать, как живет ее кумир, я полагаю… чтобы рядом не было сестры… что-то в этом роде… Я помню, что Алиса в первые годы знакомства была совсем ребенком, и я чувствовал, что Амбра немного стыдится сестры… наверное, поэтому и хотела пообщаться со мной без нее.

— Сколько она у вас пробыла?

— Два часа, три, четыре… вы думаете, я помню?

— А вы помните, как она была одета?

— Конечно, нет!

— Она вас заводила? Провоцировала? У Амбры было такое обыкновение, да? Вы сами нам заявляли когда-то… — Сервас пролистал блокнот и нашел нужную страницу. — Вот: "…Это была все та же Амбра, маленькая грешница, все та же сумасбродка… О, Амбра — мастер соблазнения. Она обожала играть с мужчинами, это был ее конек. И поверьте мне, она умела их разогреть. Она умирала от желания трахнуться, а на самом деле была на это неспособна…"

— И что? Я сильно преувеличивал, знаете ли. В то время, когда вы меня допрашивали, я был молод, горяч, непокорен. Я был взвинчен, разозлен: мне хотелось спровоцировать полицию, поглядеть на ваши физиономии, когда я говорил такое…

— Вы ее тогда трахнули, Эрик?

Ланг напрягся, услышав свое имя.

— Я запрещаю вам так меня называть. Мы с вами вовсе не приятели, капитан.

— Вы набросились на нее, овладели ею, Ланг?

— Да при чем тут это? Прошло почти тридцать лет… Послушайте, ваши коллеги задавали мне подобные вопросы сотнями. Слушайте, мне это надоело. Думаю, мне пора потребовать адвоката.

— Да ради бога, — нарочито небрежно бросил Сервас и взялся за телефон. — Если хотите, я вызову его прямо сейчас. Правда, я полагаю, что тот анонимный звонок двадцать пять лет назад сделали вы.

Ланг наморщил брови. В этот момент он, похоже, действительно не знал, о чем говорит Сервас.

— Тот самый звонок, донос на Седрика Домбра… Я думаю, его сделали вы.

Ланг поднял на него удивленный взгляд.

— Что?

— Вы анонимно позвонили по тому номеру, который мы распространили специально для свидетелей тогда, в девяносто третьем, помните? Это вы донесли нам о скандале на факультете медицины, в котором был замешан Седрик Домбр. И вы же звонили по ночам родителям погибших девушек.

Сервас консультировался в архивах: в то время ответ от "Франс телеком" пришел уже после самоубийства Седрика Домбра и закрытия дела. Все анонимные звонки были сделаны из телефонов-автоматов в центре Тулузы.

— Вы сами себе посылали угрозы, которые показали нам четыре дня назад… И это вы были за рулем "Ситроена четыре" на парковке возле торгового центра в ночь со вторника на среду… И, наконец, вы сами продали свою рукопись Реми Манделю…

— Я думаю, машина принадлежала этому дубине Фроманже? Вы сами сказали мне на кладбище…

— "Ситроен D-четыре", красный, с белой крышей, вы именно его называли в объяснениях.

— А номерной знак?

— В наше время нет ничего проще, как заказать через Интернет фальшивый номерной знак.

— А зачем мне все это было нужно?

— Чтобы все подозрения пали на Гаспара Фроманже, мужа вашей любовницы.

— У вас есть доказательства?

Нет, доказательств нет, зато есть кое-что другое. Есть то, о чем доложила начальница биолаборатории. В ящике стола лежат два деревянных крестика.

Сервас снова взял в руки роман под названием "Непокоренная". Он медленно пролистал страницы — тянул время, потому что знал: ему удалось вывести из равновесия своего визави — и громко прочел:

— "Он навалился на меня, и в этот миг я разглядела душу в его глазах. Они были так близко, что даже расплывались. Что видит женщина, глядящая в глаза своему насильнику? Отсветы огня, сверкающие в зрачках? Но то, что увидела я, то, что увидела Аврора, дамы и господа, было адское пламя, и душа в них отражалась такая уродливая и мерзкая, что Аврора почти потеряла сознание от страха и отвращения. Мужчина, навалившийся на нее, тяжелый, как труп, шарил по ней жадными руками, пытаясь содрать одежду, а его губы с привкусом грязного тряпья целовали ее с неистовым похабством. Представьте все это себе, дамы и господа, если сможете. Эта сцена несет на себе отпечаток жадной похоти и молчаливой, отчаянной и беззвучной жестокости — ибо мои крики застряли в горле, а он, как машина, издавал только тяжкое и угрюмое пыхтение…" Вы ее изнасиловали, правда? Она пришла к вам — одна, — и вы ее изнасиловали. Вот что произошло на самом деле.

— Кто пришел?

— Амбра Остерман.

Наступило молчание. Потом Ланг возразил:

— Никого я не насиловал, вы бредите, капитан. Я думал, что это дело давно закрыто. Зачем я, в конце концов, здесь нахожусь? — Он кивнул на телефон Серваса, лежащий на столе. — Чего вы ждете, почему не вызываете адвоката?

Сервас понурился, закрыл глаза и, казалось, целиком ушел в себя. Потом резко поднял голову, открыл глаза и взглянул на Ланга таким взглядом, что тому показалось, что его прожгли насквозь.

— Девушка с изуродованным лицом, которую тогда нашли рядом с Алисой, была не Амбра, — сказал он вдруг.

— Что?!

На этот раз в голосе Ланга прозвучало удивление, недоверие, потрясение, как от удара молнией.

— Она была девственна, Эрик: девственна… и поскольку вы изнасиловали Амбру Остерман, эта девушка не могла быть Амброй.

6. ВоскресеньеАмбра + Алиса

На какую-то долю секунды он увидел, что Ланг ничего не понимает. Он растерялся и не знает, что и подумать. Это уже была победа. На долю секунды, не больше… Но доля секунды подтвердила то, о чем уже сообщил анализ ДНК.

— Я очень долго не мог понять, что же такое имели против вас Амбра и Алиса, чтобы шантажировать вас. Судмедэксперт был точен: никакого насилия, никаких признаков сексуальной агрессии… А потом я понял. Вот что произошло на самом деле, ведь так? Вы изнасиловали Амбру, когда она пришла к вам одна, и обе сестры начали вас шантажировать, причем становились все более требовательны, и угрожали вам все больше и больше. Отсюда и суммы, которые вы снимали каждый месяц. А потом настал момент, когда вы сказали себе, что иного возможного выхода нет, только…

— Вы бредите.

Ланг бросил на него свирепый взгляд, но без особой убежденности: видимо, слово девственна выбило его из колеи.

— Но если не Амбра была привязана к дереву, то тогда кто же? — спросил он.

— Девушка по имени Одиль Лепаж. Знакомая Алисы. Она пропала как раз в эти дни, и ее так и не нашли. Внешне она была очень похожа на сестер.

Зазвонил телефон, и Сервас снял трубку после первого же звонка, будто с нетерпением ожидал вызова. Он обменялся несколькими словами с Эсперандье, который нарочно его подколол: "Ты будешь смотреть матч "ПСЖ" — "Реал" Мадрид? Мартен ответил очень серьезно: "Нет". "Я тебе кофейку принесу", — сказал Венсан. На этот раз капитан просто ответил: "Спасибо".

И отсоединился, снова внимательно посмотрев на Ланга. Тот напряженно следил за коротким обменом фразами, думая, что речь идет о чем-то очень важном. Телефонный звонок — это классика.

Сервас выдвинул ящик стола и достал оттуда один из деревянных крестиков, упакованный в полиэтиленовый мешочек. Слегка встряхнул крестик, держа его большим и указательным пальцами, и спросил:

— Узнаете?

Ланг с подозрением покосился на пакетик, видимо, прикидывая, какой очередной сюрприз его ожидает в этой игре.

— Да… этот крестик висел на шее у Амбры, когда ее нашли, да? Ну… на том теле, которое все принимали за Амбру, — произнес он каким-то бесцветным голосом.

Сервас отрицательно помотал головой, опустил свободную руку в ящик и вынул оттуда второй крестик в точно таком же пакетике.

— Нет, крестик, который висел на шее у псевдо-Амбры, а в действительности у Одиль Лепаж, — вот этот, — сказал он, подняв второй. — А вот этот, — он поднял первый, который держал в левой руке, — крестик Алисы, ее сестры. У нее на шее не было крестика, потому что кто-то снял его до нашего приезда. Но шнурок оставил метку на окровавленном затылке, что и заставило нас подумать, что крестик был, но его сняли… Вот, смотрите: это темное пятно на шнурке — кровь с затылка Алисы.

Он положил второй крестик в ящик, держа в руке тот, что считался крестиком Алисы, с пятном на шнурке.

— Этот мы нашли у вас в доме, — сказал Сервас, покачивая пакетиком, — среди вещей Амалии. Точнее, в ящике ее ночного столика.

* * *

— Не может быть…

Эрик Ланг заговорил голосом, который превратился в тоненькую ниточку еле слышного звука, так, что Сервасу пришлось напрячь слух. Он был бледен, как мертвец. Сыщик вытерпел бесконечную паузу.

— Отчего же не может? — переспросил он.

— Но как… Как попал этот крестик в вещи Амалии? — запинаясь, недоверчиво пробормотал писатель.

Сервас не сводил с него безжалостного взгляда. У писателя было такое лицо, словно он увидел привидение. Сыщик ответил тихо и мягко:

— Я думаю, вы уже сами начали догадываться, не так ли?

Потом медленно, очень медленно вырвал листок из своего блокнота, взял ручку и, не торопясь, написал:

АМбра + АЛИса = АМАЛИя

Он повернул листок так, чтобы Ланг мог прочесть. Трудно было поверить, что такое возможно, но писатель побледнел еще больше. Лицо его словно свело судорогой, и оно исказилось до неузнаваемости.

— Этого не может быть! Что же все это значит?

— Я думаю, вы это знаете…

Ланг застыл, съежившись на стуле. Перед Сервасом сидел сломленный, деморализованный человек, который вдруг обнаружил, что вся его жизнь опиралась на ложь, а все, что он построил в жизни, выстроено на песке. У этого человека больше не было в жизни ориентиров.

— Как я вам уже сказал, вторую жертву, найденную на месте преступления рядом с Алисой, звали, по всей видимости, Одиль Лепаж. Тогда все сочли ее Амброй, включая родителей, бегло осмотревших в морге оба тела и формально признавших, что девушка с изуродованным лицом — их вторая дочь. Одиль дружила с Алисой и была очень похожа на обеих сестер и телосложением, и цветом волос. Если б от ее лица хоть что-нибудь осталось, безусловно, ошибка сразу была бы обнаружена. К тому же не забывайте, что в то время анализа ДНК еще не существовало. И снимать отпечатки пальцев у жертв никто не счел нужным… Я думаю, что Алиса, в отсутствие Амбры, у которой было свидание с каким-то мужчиной, попросила Одиль пойти с ней вместо сестры на встречу, которую вы им назначили, несомненно, под предлогом выплаты ежемесячной суммы шантажа, поскольку не хотела идти одна. Полагаю, что Амбра пришла слишком поздно и, обнаружив обеих девушек мертвыми на месте преступления, сняла крестик с сестры на память, а потом сразу исчезла, потому что боялась вас.

— На память о чем? — проговорил Ланг безжизненным голосом, словно эта деталь имела какое-то значение.

— Об этой предначертанной ночи, о том, что вы сделали с ее сестрой Алисой.

Теперь на лице Ланга удивление сменилось страданием и болью, на висках засверкали капли пота. И в глубине его глаз Сервас уловил что-то, похожее на ужас.

— И если вторая жертва не была Амброй Остерман, — неумолимо продолжил он, — то ДНК вашей жены проанализировали и сравнили с ДНК Алисы, хранившейся в опечатанном контейнере до сих пор. Как вам известно, с девяносто третьего года наука чрезвычайно продвинулась вперед, а потому нет ни малейших сомнений: супружескую постель с вами делила сестра Алисы, господин Ланг… А вы, похоже, и не знали, кто была ваша жена?

Это напоминало боксерский поединок: ослабевший от натиска противника, один из участников повис на ограждении, получив последний удар. Глаза его блуждают, он уже почти в нокауте, почти готов упасть на ковер.

— Думаю, ваша жена в день свадьбы должна была подготовить для себя кое-какие документы… Ну, сейчас это не проблема. В этой стране ежедневно тысячи людей обнаруживают, что их личными данными кто-то распоряжается. Мне даже известен случай, когда некая женщина в день своей свадьбы узнала, что, оказывается, уже побывала замужем и успела развестись. Для этого достаточно номера телефона, адреса, номера страхового свидетельства и выписки из свидетельства о рождении. Надо просто сделать заявление об утере идентификационной карты, и получаешь новую. Такими сведениями ваша жена могла обзавестись, порывшись в делах любого ни о чем не подозревающего человека. К примеру, наняться в прислуги и стащить портфолио хозяйки или обокрасть кого-нибудь. Могла воспользоваться неразберихой в нашей администрации, да все, что угодно, могла… За двадцать пять лет ей наверняка не раз пришлось обзаводиться новыми документами… И мы нашли у вас в доме вещественное доказательство ее причастности к двойному убийству девяносто третьего года. Стало быть, найдем и досье, — объявил Сервас.

Висящий на ограждении боксер на пороге нокаута не желал сдаваться и заупрямился в последний раз:

— Это невозможно, прошло уже двадцать пять лет, существует срок давности…

Сервас покачал головой.

— О, нет, сожалею, но нет никакого срока давности, — поправил он Ланга. — Видите ли, я всегда был убежден в вашей виновности в этом деле, а потому и в две тысячи втором, и в две тысячи двенадцатом году, за несколько месяцев до окончания срока давности, я, с согласия судьи, составлял новый протокол, который подшивали к остальным документам досье. Как вам известно, такое действие обнуляет счетчик срока давности.

Ланг был на ковре, и арбитр уже отсчитывал секунды, но он все еще надеялся подняться до того, как прозвучит роковое "десять".

— У вас нет доказательств, — упрямился он, — я их не убивал…

— По части этого я с вами согласен, — спокойно констатировал полицейский. — Позвольте мне подвести итог всему, что произошло.

Он помедлил, словно приводя свои рассуждения в порядок.

— Девушки вас шантажировали… и требования их возрастали… ваше положение становилось невыносимым… и вы решили положить этому конец. Назначили им встречу возле кампуса, полагаю, как и всегда. Вот только на этот раз не для того, чтобы заплатить. Но вы не собирались пачкать руки, а потому попросили несчастного Седрика Домбра сделать все за вас. Он же лепетал что-то о "безжалостном человеке", который "сделает ему зло"… Вы ему угрожали, подталкивали к самоубийству? Во всяком случае, это он пришел тогда в лесок, когда стемнело. Начал с Алисы: ударил ее сзади, как вы велели — старый добрый метод вашего батюшки, — а потом ударил вторую. Но она успела обернуться, он понял, что это не та девушка, и запаниковал. Что было делать? Время поджимало… Одиль Лепаж была очень похожа на сестер, потому Седрик и ошибся: те же длинные светлые волосы, та же фигура, та же манера держаться… И он стал бить ее до тех пор, пока не размозжил полностью лицо в надежде, что ни вы, ни кто-либо другой не обнаружит подмену. Это в его расчеты не входило: единственная, кто знал правду, была выжившая Амбра… Домбр переодел девушек в платья первопричастниц в точном соответствии со сценой, которую когда-то придумали вы, надел им на шеи крестики и убежал. Но он знал, что убил не Амбру и что она теперь пустится в бега. Тогда он отправился к ней в кампус. Дверь ему никто не открыл, и он ее выломал. Может, хотел дознаться, где находится Амбра… А она тем временем пришла на место встречи, но чуть позже, сняла крестик с Алисы — несомненно, в качестве жуткого сувенира этой ночи — и тоже исчезла в лесу. Когда же прочла в газетах, что все считают ее мертвой, то решила перейти на нелегальное положение: единственная связь с прошлым, жизнь ее сестры, оборвалась, и теперь ей надо было опасаться за собственную жизнь. И потом, у вас было много шансов: бедный парень повесился, признавшись в преступлении. И не надо забывать, что он оставил записку: "Я всегда был твоим самым верным фанатом. Готов поспорить, что с этого дня займу в твоих мыслях то место, которое заслуживаю. Твой навеки преданный поклонник номер один…" Поначалу это казалось жестом отчаяния неуравновешенного фаната, но на самом деле значило гораздо больше: это был дар, приношение, жертва. К тому же он смертельно боялся, что Амбра объявится и донесет на него. Да еще его мучил страх перед вами: "Безжалостным человеком"…

— И как вы все это собираетесь доказать?

Сервас сделал вид, что не услышал вопрос. Он знал, что у Ланга кончились боеприпасы и он сейчас целиком от него зависит, не имея больше даже желания сопротивляться. Это читалось в его печальных, страдальческих глазах, это слышалось в его голосе.

— Вернемся к вашей супруге, господин Ланг. Она была под действием наркотика. GHB. Следы этого наркотика обнаружены в ее волосах и крови. Я желаю вам и вашему адвокату удачи, когда будете объяснять, что это была обыкновенная кража, которая обернулась трагедией… Ваша жена находилась под действием наркотика, и нет сомнений, что сделали это вы, чтобы замедлить все ее рефлексы. Суд присяжных сочтет это предумышленным деянием.

— Что?

На мгновение Сервас засомневался: вид у Ланга был искренне удивленный, и он готов был поклясться, что тот не наигрывает. О господи, да он ничего не знал про наркотик… Что же это, в конце концов, значит? Что-то от него в этой истории ускользнуло…

— Или, предположим, — продолжил он, — что есть и другая гипотеза: возможно, жена не хотела, чтобы вы догадались, что она принимает наркотик, дабы легче переносить тот факт, что каждую ночь делит ложе с монстром.

— Я не знаю, о чем вы говорите, — твердо сказал Ланг, и опять у Серваса возникло странное чувство, что он абсолютно искренен.

А что, если он упустил что-то важное? Или поставил кусочек пазла не на то место? Однако атаки Мартен не прекратил.

— Ваш тренер по гимнастике утверждает, что в последнее время вы стали чаще обыкновенного появляться в зале. "Обычно такие перемены наступают после первого января", — сказал он. Вы ожидали, что вас могут арестовать… И готовили себя и морально, и физически. Но скажите мне, пожалуйста, кто, как не преступник, станет готовить себя к аресту загодя, когда преступление не совершено?

Сервас дал Лангу время подумать. Что-то в поведении писателя и в его глазах, подернувшихся какой-то темной дымкой, заставляло думать, что тот покорился и Сервас выиграл.

— Вернемся к… к Амбре-Амалии. На кладбище было всего три венка: Амалия редко выходила в свет? Она была настоящей домоседкой… Лола Шварц говорила мне, что ваша жена знала, чего хочет, еще в то время, когда вы навещали ее в сквоте. Она хотела вас.

На этот раз ответа не последовало.

— Рассказывая мне о вашем знакомстве, вы сказали, что, увидев в галерее фотографии Амалии, нашли в ней родственную душу. Это неудивительно: она сделала все, чтобы у вас возникло такое ощущение. И фотографии преследовали только одну цель: прибрать вас к рукам. Когда же вы ее увидели, то подпали под ее обаяние точно так же, как двадцать лет назад. У вас произошло то самое "дежавю". Как вы сами сказали когда-то: "…было в ней что-то такое родное и знакомое, что пробуждало былые чувства…" Это нормально, потому что Амалия, хоть и изменилась за годы неприятностей и блужданий по свету, все-таки осталась по сути прежней Амброй.

И наконец нанес последний удар:

— Каково это: целых пять лет спать рядом с женщиной, которую вы когда-то изнасиловали и которая, несомненно, ненавидела вас изо всех сил?

— Я любил ее…

Эта фраза вырвалась спонтанно, после долгого молчания — как исповедь, как признание.

Сервас помедлил со своей следующей фразой, но в конце концов, он был здесь не для того, чтобы разыгрывать из себя доброго самаритянина.

— Так сильно, что убили ее?

Ланг бросил на него отчаянный взгляд, и Сервас лишился голоса от того, что услышал в ответ:

— Она сама об этом попросила.

7. Воскресенье"Это не убийство"

— Это не убийство, это самоубийство с посторонней помощью — активная эвтаназия.

В голосе Ланга слышалось волнение. Сервас ошеломленно уставился на него. Это еще что за стратегия? Он что, действительно рассчитывает выкрутиться таким образом? Пустил в ход последний патрон? Но потом сыщик вспомнил о том чувстве, которое возникло у него только что: Ланг не знал, что Амбра-Амалия была под воздействием наркотика. Что-то от него ускользает.

— Что? — сипло рявкнул он.

Ланг бросил на него сокрушенный, бесконечно печальный взгляд.

— Да, это я усыпил ее. А потом сделал так, что змеи покусали ее, когда она была уже без сознания. Я брал их щипцами и подносил к ней одну за другой… Для них укус — средство защиты, когда им угрожает опасность или они напуганы.

Наступило зловещее молчание. Сервас сознавал, что писатель только что сознался в убийстве, прямо здесь, перед камерой, но все-таки спрашивал себя, куда же тот клонит.

— Говорите, самоубийство с посторонней помощью? — недоверчиво переспросил он. — Это еще что такое?

Глаза Ланга на миг сверкнули и сразу погасли.

— Моя жена была больна, капитан. Очень больна… Болезнь Шарко, вам это о чем-нибудь говорит? Это врожденное, почти всегда смертельное заболевание неизвестной этиологии, которое вызывает паралич всех функций организма, включая церебральную и респираторную. Человек в среднем за три года приходит в очень плачевное состояние.

Голос у него сорвался и перешел в страдальческий шепот, словно он сам был повинен в болезни жены.

— В большинстве случаев болезнь начинается внезапно, без каких-либо видимых пусковых причин, чаще всего у людей в возрасте от сорока до шестидесяти лет. С наследственностью она никак не связана. Об этой пакостной хвори почти ничего не известно… Она начинается с прогрессивного паралича: с кончиков пальцев, кончика языка, а потом распространяется дальше. На сегодняшний день никакого лечения не существует.

На лице писателя отразилось неизбывное страдание.

— Вы себе даже представить не можете, чем были эти последние месяцы, капитан. Это невозможно представить. Разве что пережить.

Ланг медленно провел рукой по волосам со лба до затылка, и рот его исказила гримаса. Он принялся рассказывать о стремительном угасании разума Амалии, о полном ее перерождении. У него не было сил называть ее Амброй, точнее, он хотел запомнить ее как Амалию: женщину любящую и любимую, с нараставшими проблемами с памятью, с потерей веса, с внезапными слезами. И Сервас вспомнил о невероятной худобе Амалии Ланг, о постоянной усталости, о слишком маленьком, по словам судебного медика, желудке, о диетах, о которых говорила Лола.

Писатель был на грани того, чтобы расплакаться.

— В последнее время болезнь поразила даже ее речь… Слова получались либо урезанными, либо искаженными… А иногда она и вовсе не могла ничего произнести… Иногда какое-нибудь слово исчезало прямо из середины фразы, и это приводило ее в бешенство…

Он глубоко вдохнул воздух.

— Силы оставляли ее… она еле передвигалась и превратилась в призрак той женщины, которую я знал. Но ложиться в больницу она отказывалась.

"Господи, — подумал Сервас, — если он говорит правду, то это величайший акт любви, какой только человек может совершить".

Однако об Алисе и Одиль он не забывал.

— Ну да, я был любовником Зоэ Фроманже… Но моя платоническая любовь к жене не иссякала, капитан. Она была сильнее всего. Я любил ее до ее последнего вздоха, я ее и сейчас люблю. И мне все равно, что она никогда не любила меня, что она врала мне, изменяла, что вся ее любовь была обманом.

Сервас не верил своим ушам: этот человек говорил о женщине, которую изнасиловал, когда ей было семнадцать лет, сестру которой он убил, — и он еще корчит из себя жертву, черт его побери! И все-таки в этот момент в Эрике Ланге было что-то до отчаяния искреннее.

— Эту женщину я любил больше всего на свете, капитан. Я мечтал состариться рядом с ней и однажды умереть в ее объятиях… А у нее планов и мечтаний было на двоих. Она даровала мне силы и радость. Каждый проведенный с нею день был праздником, пока она не заболела.

— Когда появились первые симптомы?

— Полтора года назад.

Глаза его снова лихорадочно сверкнули.

— Она сама попросила меня это сделать, чтобы избежать смерти в ужасных страданиях, — продолжил он. — Покончить с собой у нее не хватало мужества. Но прежде всего, она не хотела знать, в какой момент ее настигнет смерть, когда она придет, понимаете?

Ланг был сейчас собственной патетической тенью, лицо его исказила гримаса.

— Разумеется, поначалу я протестовал, отказывался, говорил, что об этом не может быть и речи. Не то чтобы я боялся сесть за это в тюрьму, я просто не хотел ее убивать. Такое решение не годилось. Мне не хотелось, чтобы этот образ потом преследовал меня до конца дней.

Руки его взметнулись на миг, как две птицы в клетке.

— Но она становилась непосильной ношей… Без конца умоляла меня, плакала, раза два даже встала на колени. Она целыми днями изводила меня, стараясь затронуть самую чувствительную струну: "ты меня не любишь". Ее состояние день ото дня ухудшалось. В общем, кончилось тем, что я сдался… Но я не мог убить ее собственными руками, это было невозможно, у меня на это не хватало сил. И я не хотел, чтобы она мучилась, я должен быть уверен, что смерть ее была быстрой и безболезненной. Потому я и подумал о змеях… если ее усыпить, а потом позволить самым опасным рептилиям ввести яд, то смерть наступит через несколько секунд, говорил себе я…

Закончив говорить, Ланг сгорбился на стуле. Он освободился от того, что его мучило, и блуждающий взгляд писателя остановился на точке где-то над левым плечом Серваса.

— И вы решили накачать ее наркотиком, чтобы ослабить все ее рефлексы, — сказал он.

Ланг, похоже, снова удивился.

— Нет, я уже вам говорил, что наркотик — это не я.

Мартен вздрогнул.

— Вы можете все это доказать? — спросил он. — Я имею в виду болезнь… Я могу, конечно, эксгумировать тело, провести дополнительные анализы. Но мне хотелось бы этого избежать.

Ланг явно колебался.

— Единственной, кроме меня, кому она говорила о своей болезни, была Лола, ее подруга по сквоту: она сама мне говорила.

Сервас смерил его ледяным взглядом.

— Нет. Весьма сожалею, но она ничего такого не говорила Изабель Лестрад.

— Кто такая Изабель Лестрад?

— Это настоящее имя Лолы. Она ничего не говорила ей о своей болезни. Наоборот, утверждала, что соблюдает диету.

Ланг был ошеломлен, словно свалился с небес на землю.

— Доктор Бельядж! — крикнул он вдруг. — В Центральной университетской больнице Тулузы! Он специалист по латеральному амиотрофическому склерозу — это научное название болезни. Амалия посещала его раз в неделю, а в последнее время даже два раза. Он может все подтвердить…

Сервас качал головой, глядя в изможденное лицо писателя. И вдруг его посетило ужасное сомнение. Он встал с места.

— Хорошо. Я скоро вернусь.

И вышел.

* * *

Мартен позвонил в ЦУБ. Благодаря своему терпению, довольно долго проблуждав по разным службам клиники, он наконец добрался до сотрудницы, которая объяснила ему, что ЦУБ Тулузы хорошо известна как базовый центр изучения восьми редких заболеваний, но болезнь Шарко в их список не входит. Та же сотрудница сообщила, что этой болезнью на базе ЦУБ занимается Центр ресурсов латерального амиотрофического склероза, который входит в объединение нейрофизиологических разработок неврологического отделения больницы. Сервас спросил даму на другом конце провода, не знает ли она доктора Бельяджа. Та ответила, что нет, не знает, но из этого не следует делать выводы: здесь слишком много врачей, всех не упомнишь. И посоветовала ему позвонить на кафедру неврологии в научный сектор неврологического отделения.

Мартен спросил, не даст ли она телефон кафедры, и сразу же его получил.

На кафедре неврологии ему задали вопрос, что конкретно ему нужно, потом оставили его ждать добрых четверть часа, причем все это время в трубке звучала музыка, которой он не знал, но которую Моцарт мог бы, наверное, сыграть ногами. На исходе четверти часа уже другой голос вывел его из транса:

— А что конкретно вас интересует?

Он объяснил.

— У вас имеется факс? Я отправлю вам список практикующих врачей. Если ваш доктор Бельядж работает в области латерального амиотрофического склероза, вы найдете его в этом списке…

В списке никакого Бельяджа не оказалось.

* * *

Сервас шел к своему кабинету. Ланг соврал ему, попытался проделать очередной трюк с недостоверной информацией. Чего он хотел добиться своим последним маневром? Ведь это лишено всякого смысла. Мартен подумал об Амалии под действием наркотика. И вдруг за этой реальностью смутно ощутил другую, пугающую и жуткую.

Надо сделать еще один звонок…

* * *

— А как она вернулась в больницу? — спросил он четвертью часа позже.

— Сначала на своей машине, потом на такси.

— Вы ее сопровождали?

— Нет. Она отказалась, чтобы я провожал ее в больницу, и я ждал ее здесь, внизу.

— А с этим доктором Бельяджем вы встречались?

Ланг осторожно и нерешительно на него посмотрел.

— Я видел его однажды… Мне тогда удалось настоять, чтобы пойти с ней вместе… Она указала мне на него в холле ЦУБ и попросила подождать в машине, а сама подошла к нему.

— Вы видели, как она заговорила с ним?

— Нет.

Сервас внимательно на него поглядел и скривился.

— Мне очень жаль, но я думаю, что ваша жена вас обманывала.

— Как это?

— Амбра… Амалия совершенно сознательно толкала вас на убийство, рассчитывая, что вас косвенно признают виновным еще в двух преступлениях, оставшихся безнаказанными: в ее изнасиловании и убийстве вашей сестры Алисы. Она сама приняла наркотик, чтобы полиция наверняка отказалась от версии неудавшегося ограбления и все подозрения пали бы на вас. Это она положила крестик в ящик стола, чтобы его там нашли и подняли материалы следствия девяносто третьего года…

Он положил ладони на столешницу.

— Ей пришлось сесть на строжайшую диету, чтобы сильно похудеть; не исключено, что она искусственно вызывала у себя рвоту… Что же до речевых нарушений, то она их мастерски симулировала, пока находилась рядом с вами, дома. Должен признать, этот спектакль ей блестяще удался… за пределами дома все симптомы исчезали, включая и провалы в памяти. Я только что звонил Лоле Шварц: она категорически утверждает, что у Амбры… у Амалии не наблюдалось ни одного описанного вами симптома.

Ланг оставался безучастен. Но лицо его стало совсем серым, и Сервас испугался, как бы ему не стало плохо.

— Никакого доктора Бельяджа в ЦУБ Тулузы не существует. Его вообще не существует. А следовательно, ни один из ваших доводов не доказан, и суд квалифицирует все это как заранее подготовленное убийство, учитывая применение наркотиков. Может потянуть на пожизненное заключение.

— Но вы, вы-то мне верите!

Сервас пожал плечами. Из самой глубины сознания поднялась волна какого-то порочного, извращенного восторга.

— На этой стадии уже нет ничего существенного, Ланг. Все факты против вас, и моя малозначительная гипотеза останется тем, что она есть: невероятным, ничем не подтвержденным предположением.

— Но сравнение ДНК доказывает, что Амалия — это Амбра, вы же сами сказали.

— И что с того?

— Они… Суд неизбежно задаст себе вопрос…

— Ну, и?.. Вот всё, что они увидят: вы убили свою жену, на которую думали, что убили еще в девяносто третьем году. Это лишь усугубит ваше положение. Как доверять тому, кто уже был убийцей двадцать пять лет назад? Кроме того, я выключил камеру, когда только что выходил из кабинета… После того как вы сознались в убийстве жены. Все, что было сказано потом, не записано…

Пришло время делать выводы. Каждое слово — теперь лишний гвоздь в гроб Ланга.

— Женщина, ради которой вы кончите свои дни в тюрьме, ради которой пожертвовали собой, никогда вас не любила: напротив того, она ненавидела вас всеми силами души. И ваша великая история любви на поверку оказалась великой ложью.

Сервас посмотрел на часы и вызвал Эсперандье.

— Отведи его вниз, — сказал он. — Завтра утром будем докладывать судье.

— Предварительное задержание продлеваем?

Сервас взглянул на камеру.

— Нет смысла. Он сознался. Все записано.

Венсан велел писателю встать и надел на него наручники. Сервас тоже поднялся, и они с Лангом пристально посмотрели друг другу в глаза. Для одного развязка была победой, для другого — поражением.

На губах писателя появилась слабая улыбка.

Печальная, бесконечно печальная улыбка.

— Могу я попросить вас об одолжении, капитан? У меня в компьютере незаконченная рукопись. Вы не могли бы распечатать ее для меня? Мне хотелось бы ее закончить… — сказал он со вздохом. — Вы думаете, я смогу писать в тюрьме?

8. ВоскресеньеВесло

Как обычно, Сервас разобрал свой стол и навел там порядок. Приготовил документы, рапорт судье, который надо отослать завтра, сохранил видеозапись… Он испытывал удовлетворение от хорошо сделанной работы, от удачного дела: эта дверь наконец-то была закрыта, после двадцати пяти лет. И все-таки был у его победы какой-то странный привкус.

Двадцать лет назад Ланг совершил самое мерзкое из преступлений и умертвил, хоть и не своими руками, троих, если включить сюда самоубийство Седрика Домбра. И месть Амбры, эта ложь вместо любви, теперь казалась ему не менее омерзительной… Хотя он и поверил Лангу, что тот действовал во имя любви.

Надо ли восстанавливать справедливость любой ценой? Кто ответит на этот вопрос? Никто… Мартен снял с вешалки пальто и закрыл за собой дверь.

Уже стемнело, к тому же было воскресенье, и потому в темном коридоре стояла тишина. Но он все же наудачу направился к кабинету, мимо которого недавно проходил днем и услышал слово весло. Из приоткрытой двери пробивалась полоска света. В кабинете слышались шуршание бумаги и треск закрываемого ящика стола. Когда Сервас бесшумно вошел, коллега обернулся к нему. Тот, как и он, приводил в порядок бумаги, готовясь уже уходить. В кабинете горела единственная лампа.

— Привет, — сказал Сервас.

Хозяин кабинета покосился на него в нерешительности. Они не испытывали друг к другу особой симпатии. Симоне принадлежал к старой школе, острым умом не отличался, не признавал никаких перемен, а прежде всего, с точки зрения Серваса, работал слишком по-дилетантски.

— Привет…

— Что там за история случилась недавно в гребном клубе? — спросил Мартен с места в карьер.

— А тебе зачем?

— Да так, простое любопытство.

Тот снова с подозрением уставился на коллегу. Симоне было трудно провести, но ему не терпелось скорее уйти домой, а потому не было ни малейшего желания что-нибудь обсуждать.

— Девчонки пожаловались, что хозяин клуба без стука входит в душевую и подглядывает за ними. Еще один бред, порожденный делом Вайнштейна, — прибавил он презрительно и горько.

Сервас вздрогнул.

— А как его зовут?

Взгляд Симоне стал острым. Он прикидывал, что может сообщить и что за это может попросить взамен. Такие сделки — обычное дело для сыщиков.

— Франсуа-Режис Берко. А что? Тебе это о чем-то говорит?

— Абсолютно ни о чем.

Симоне медленно покачал головой.

— Сервас, — рявкнул он, — кончай держать меня за дурака!

— Это старая история… прошло уже двадцать пять лет, — сдался Мартен. — Да бог с ней… Ничего важного.

— Двадцать пять лет? Серьезно? — поднял его на смех Симоне. — Да черт тебя побери, Сервас! Вот уж точно, мастер ты время терять! Ты что, думаешь, мне больше заняться нечем, кроме как рыться в пыли?

"Тебе-то уж точно нечем заняться", — подумал Мартен. Он повернулся и пошел к двери. Симоне прав. Это всего лишь совпадение. Так бывает во всех уголовных делах: кажется, что маленькие детали могут куда-то привести, а на самом деле это только сухие ветки, не имеющие к делу никакого отношения. Есть такой тип совпадений, который дает пищу для рассуждений и неисправимым скептикам, и любителям теорий заговора, и тем, кому нравится пересматривать историю в надежде найти истину совсем в другом месте.

Он вышел в коридор. За какой-то из дверей зазвонил телефон. Похоже, это в его кабинете… Сервас быстро зашагал к кабинету, открыл дверь, и звук телефонного звонка стал громче. Он взял трубку.

— Какой-то человек хочет поговорить с вами, — услышал он голос воскресного дежурного.

— У меня нет времени; скажите…

— Он назвался фанатом и говорит, что хочет с вами поговорить о Гюставе… такой настырный…

— Что?

— Я не очень хорошо понял; он говорит, что он фанат, и…

— Я понял! Передайте ему трубку!

В горле у него стоял ком, кровь стучала в висках.

— Алло!

— Хочешь снова увидеть Гюстава, ты, ублюдок? Освободи Эрика Ланга, и ты его получишь. Иначе… Даю тебе час на размышление. Это я тебе сейчас звоню…

Щелчок… он узнал голос.

Хрипловатый и визгливый голос человека, который мало общается с людьми: голос Реми Манделя.

9. ВоскресеньеДеревня

Сервас промчался по улицам, припарковал машину внизу у своего дома на охраняемой стоянке, бегом пробрался между машинами и выскочил на тротуар. Поднимаясь в тесном, скрипучем лифте, от нетерпения бил кулаком по дверце.

— Ну, скорее же!

Он орал, и ему было наплевать, слышат его или нет. Когда лифт остановился, Мартен с яростью толкнул дверцу и выбежал на площадку. Позвонил, повернул медную дверную ручку. Дверь была не заперта. Он бросился внутрь. Позвал. Влетел в гостиную, и перед собой увидел ошеломленное лицо няни.

— Где он?! — выкрикнул Сервас.

Она испуганно таращилась на него.

— Гюстав? Он уехал вместе с каким-то вашим сотрудником…

Он схватил девчонку за плечи и как следует встряхнул. Их лица оказались совсем близко. Мартен снова крикнул, брызгая слюной:

— Что он тебе сказал?

— Пустите меня! Он сказал, что вы попросили его отвезти Гюстава к врачу, потому что не успеваете из-за дел.

— И ты ему поверила, идиотка несчастная?! Сегодня же воскресенье!

— Да вы не в себе! Я запрещаю вам…

— На кого он был похож?

— Высокий, седые волосы, глаза голубые… Я ничего не понимаю! Да что происходит, в конце концов?!

Но Мартен уже выбежал прочь.

Мандель сказал, что перезвонит ему по городскому телефону в отдел. Он сбежал по лестнице, выскочил на площадь Виктора Гюго, налетел на бегу на какого-то бородатого хипстера, который разорался, когда его корзина с фруктами — яблоками и апельсинами, конечно же, экологически чистыми — оказалась на тротуаре, а фрукты покатились в сточный желоб, вскочил за руль, стартовал, взвизгнув резиной, под обалделым взором парня, и ринулся на бульвар д’Амбушюр.

* * *

— Я хочу поговорить с Гюставом! — крикнул он в трубку.

— Тут вам не кино, — отозвался голос Манделя. — Вы сделаете то, что я вам скажу.

Сервас не ответил.

— Сейчас же освободите Ланга.

— Этого я не могу…

— Еще одно слово, и я отрежу ему палец, ясно?

Мартен замолчал.

— Уж умудритесь его освободить, а потом поезжайте по направлению к Альби. Через час получите дальнейшие инструкции. Настоятельно советую вам пошевеливаться. Перешлите мне ваш номер мобильника. И никаких штучек! Ланг, вы и я, и больше никого! И не забывайте, что Гюстав у меня.

"Вот уж что я не забуду, так это оторвать тебе голову", — подумал Сервас. Но в этот момент страх оказался сильнее ярости.

* * *

Охранник внизу ошалело уставился на него.

— Что это вы, в такой-то час?

— Дело чрезвычайной срочности, — ответил Мартен. — С ним желает поговорить судья. Появились новые обстоятельства. Ну, так что, на сегодня или на завтра?

— Ну хорошо, хорошо… не надо так нервничать. Но сначала вы должны подписать распоряжение об освобождении.

— Без проблем.

Сервас подписал.

* * *

Ланг лежал, вытянувшись на лавке в камере. Глаза его были закрыты, но, услышав, что дверь отпирают, он тут же открыл их; его взгляд удивленно скользнул с охранника на Серваса. У него не было возможности узнать, который час, и он, наверное, решил, что уже утро, а ночь прошла, как один миг.

— Вставайте, — приказал сыщик.

Он надел на Ланга наручники и легонько подтолкнул его к выходу. Они подошли к лифту под удивленными взглядами сидящих в будке охранников. Вместо кнопки второго этажа Сервас нажал кнопку первого.

Когда он вышел в холл и повернул налево во внутренний двор, двое охранников не сводили с него глаз. Ланг понял, что на дворе ночь, и быстро взглянул на часы.

— Куда мы идем? — растерянно спросил он. — Черт побери, что за бардак!

Когда они вышли во двор, Мартен повел его к тому месту, где припарковал машину. Туда можно было пройти напрямик, мимо камер предварительного заключения — там имелась дверь, ведущая от камер на подземную парковку, — но это привлекло бы излишнее внимание. Над строгим фасадом комиссариата сияла луна, отражаясь в темных окнах. Сервас открыл пассажирскую дверцу и затолкал Ланга в машину.

— Куда мы едем? — повторил писатель.

— Заткнись.

Две минуты спустя они свернули на бульвар, взяли направление на восток, проехали вдоль канала, мимо освещенных окон жилых домов, свернули на авеню де Лион и выехали на северную рокаду, ведущую в Альби.

С минуту Ланг молчал. Он казался напуганным. Когда же они достигли окраины города и влились в поток автомобильных фар пригородного шоссе, снова подал голос:

— Вы объясните мне наконец, куда мы едем?

Сервас не ответил. Он сунул пистолет в кобуру и теперь постоянно чувствовал под кожаной курткой присутствие оружия. Мобильник Мартен выложил на панельную доску. Они уже выехали на платную магистраль А68, автостраду, которая петляет между холмов, как русло реки, и двигались на север, в направлении Гайяка и Альби, когда экран телефона засветился и раздался сигнал, похожий на звонок старого телефона.

— Он в машине? — спросил Рене Мандель.

— Да.

— Передайте ему трубку.

Сервас протянул телефон Лангу, и тот взял его руками в наручниках.

— Алло?

Последовало молчание.

— Да, это я… Кто… Кто вы?… Мандель, это вы? Черт побери, что на вас нашло?

Сервас на секунду оторвал глаза от дороги, чтобы внимательно посмотреть на профиль писателя, слабо освещенный приборной доской. Вид у него был напряженный и нервозный. Ланг слушал, не перебивая.

— Ничего не понимаю, — сказал он через минуту. — Чего вы хотите?

Голос у него звучал растерянно и удивленно. Он выслушал следующую тираду своего фаната.

— Подождите… я не понимаю, чего вы от меня хотите, но… но я не собираюсь бежать… Нет… Я же вам сказал: я не хочу… Вы с ума сошли, Мандель… я… никуда не побегу, вы меня поняли?

Ланг снова слушал, и Сервас начал улавливать в трубке визгливый голос Манделя, который звучал все громче и громче.

— И не настаивайте, Мандель, я на это не пойду! Вы должны освободить мальчика!

В трубке что-то затрещало, потом Ланг повернулся к Сервасу и протянул трубку ему.

— Он хочет поговорить с вами.

— Я слушаю, — сказал Мартен.

Голос в трубке был полон ярости:

— Привезите этого идиота с собой!

— Вы же слышали: он сказал, что не собирается бежать. Отпустите моего мальчика, Мандель.

— Заткнитесь и слушайте, что я вам говорю! Выезжайте из Лавора! Дальше езжайте по шоссе Д-двенадцать. Там может не быть сети, поэтому я сразу даю вам все инструкции. И мой вам совет: никому не сообщайте, где вы находитесь.

Сервас положил телефон и увидел, что Ланг пристально на него смотрит.

— Почему вы так поступили? — спросил писатель.

— У него мой сын…

По всей видимости, это не слишком убедило Ланга — скорее, наоборот.

— Этот тип — ненормальный, вам известно?

— Благодарю, я и сам понимаю, что нормальный человек не станет себя вести подобным образом.

— И что вы собираетесь делать?

— Пока лишь то, что он мне говорит.

— Я не хочу быть в это замешан.

— Вы уже замешаны…

— Я настаиваю, чтобы меня вернули в камеру.

— Я же вам сказал, заткнитесь…

— Вы… Вы не имеете права меня заставить ехать с вами… Мой адвокат вышибет вас из полиции, и вы останетесь без работы и без права на восстановление…

— Еще одно замечание, Ланг, и я выстрелю вам в колено.

На этот раз писатель от высказываний воздержался.

* * *

Луна освещала лесистые холмы, которые проступали на фоне темного неба, как на китайской гравюре. В низинах лежал туман, а опушка леса, когда они проезжали мимо, пожарищем вспыхивала в свете фар. После Лавора дорога стала гораздо мрачнее, и свет появлялся только в одиноко стоящих фермах.

Сервас спрашивал себя, как можно жить в такой местности, в этой мертвой ночной тишине, когда кажется, что время до утра просто останавливается? Зимой в этой темноте есть что-то пугающее.

С болью в сердце, вцепившись руками в руль, Мартен ехал, куда велел Мандель. Он непрерывно думал о Гюставе. Где сейчас его сын? Вдруг он связан, а во рту у него кляп? Наверное, ему страшно… Неизвестно еще, как с ним обращаются… Сервас вспомнил, каким был мальчик в палате австрийского госпиталя после операции. Как ему было страшно за сына, как боялся он за его жизнь. Вот и теперь им овладел тот же страх, и точно так же все сжалось внутри.

Ланг больше не произнес ни слова. О чем он думает? Ищет ли выход? Он всегда застегнут на все пуговицы.

Они проехали по холму, и с другой стороны Сервас заметил узкий въезд, похожий на туннель, идущий между деревьями мимо заросшего плющом каменного креста, который был вехой на пути в указаниях Манделя.

Мартен нажал на тормоз, резко повернул и оказался на старой, укатанной дороге со стенкой деревьев по бокам.

— Это здесь? — тихо проблеял Ланг.

Сервас не ответил. Машину трясло. Пучок света фар метался вверх-вниз, выхватывая из темноты то ветки, то ствол дерева.

— Что это за место? — сказал Ланг, и в его голосе Сервас уловил страх. — Вы делаете сейчас большую глупость, капитан.

— Пользуйтесь случаем. Это может дать вам прекрасную идею для нового романа. А пока что помолчите, чтобы я не слышал ни слова, понятно? Заткнитесь, Ланг. Я ведь не шучу…

10. ВоскресеньеСвободен

Я свободен. Он уничтожил во мне весь жар. Уничтожил любовь, которую я считал безупречной, убил преданность и поклонение. Он погасил пламя. Теперь я научусь его ненавидеть.

Какое разочарование: услышать в телефоне, как он отверг мой дар, мою жертву. Какой подлец, какой предатель, какой жалкий лицемер! Обращаться со мной как с сумасшедшим! Он что, принимает меня за Марка Дэвида Чепмена, Рикардо Лопеса или Джона Варнока Хинкли?[346]Я не сумасшедший. Безумие — это совсем другое. Он назвал меня по фамилии, а не по имени, Реми, как всегда, когда надписывал книгу… после всего, что я сделал для него, он так ничего и не понял… Быть фанатом — это не просто кого-то любить, любить его творчество, его личность, восхищаться им и хотеть походить на него. Нет, это гораздо больше…

Я был счастлив, когда он был триумфатором, и грустил, когда у него случались неудачи. Его успехи и поражения были моими успехами и поражениями. Я с восторгом ждал выхода каждой его новой книги, я читал их и перечитывал, я преданно следил за каждым его шагом в этом мире; я был экспертом, специалистом, стражем Храма, коллекционировал газетные статьи, автографы, фотографии… Он был моим героем, моделью для подражания. Он помогал мне двигаться сквозь пустыню моего несуществования. Я отдал ему всю свою любовь, всю энергию, все время, все свои мечты. Я сделал его своим другом, конфидентом, старшим братом, своим идеалом… Я верил в нашу близость, в то, что между нами существует нечто особое, священное.

Но теперь у меня открылись глаза: он — это он, а я — это я, и он ничего не может мне дать. Я посвятил ему свою жизнь, а он? Что он дал мне взамен? Я перестал быть собой. Я стал атомом, частицей в толпе других, таких же, как я, в безликой и безымянной толпе фанатов… Ох, уж эти фанаты… Мне надо было раньше разглядеть истину: такие личности, как он, никогда никому не поклоняются. Они любят лишь самих себя, они слишком пронизаны собственной значимостью, слишком заняты собственной славой, собственной жизнью, чтобы интересоваться жизнями других людей. Такие, как он, принимают наше поклонение, нашу любовь как должное. А на наши маленькие жизни им плевать…

Любовь к нему ограничила, сузила мою личность… Восторженная любовь, растраченная впустую… а ведь я мог бы отдать ее другим людям: родителям, друзьям, женщине, детям… Я смотрю в небо, на миллионы звезд. Они там были задолго до моего появления на свет, они останутся там после моей смерти. И я понимаю, насколько все это абсурдно и ничтожно.

Настало время последнего ритуала поклонения, последней жертвы.

Я в последний раз сделаю что-то для тебя: я превращу тебя в легенду, которую никогда не забудут.

И когда станут вспоминать тебя, вспомнят и меня. Ты мне это задолжал…

11. ВоскресеньеАутодафе

Когда они выехали на поляну, бывшее зернохранилище было погружено в темноту, безжизненную и черную, как кусок угля. Вокруг не наблюдалось никаких признаков жизни, но машина Манделя — "Сеат Ибица" — с погашенными огнями стояла у входа.

Сервас сделал широкий разворот и встал рядом.

Фары, включенные на дальний свет, осветили каменный фасад полуразрушенной фермы, образующий букву L с деревянным зернохранилищем, почти таким же высоким и просторным, как и само здание. Стекол в окнах уже давно не было, как и ставней и дверей. Одни заржавелые каркасы сельскохозяйственных машин — колесной бороны да прицепа с высокими бортами — застыли во дворе, как уснувшие животные.

— Вот черт, — выдохнул Ланг, выпустив из легких весь воздух.

Ночью эти заброшенные, окруженные деревьями строения выглядели гораздо мрачнее и враждебнее, чем, наверное, выглядели днем. Высокое и массивное зернохранилище отбрасывало мрачную тень на утоптанную землю двора и на соседнее полуразрушенное здание.

Сервас заглушил мотор, вышел из машины и прислушался.

Ни звука, только шелестят на ветру деревья. Сыщик обошел автомобиль, открыл пассажирскую дверцу и, не говоря ни слова, вытащил писателя наружу.

— Не валяйте дурака, Сервас, — простонал тот, когда сыщик подтолкнул его к зернохранилищу, крепко держа за руку.

Между качающимися вершинами деревьев вспыхивали звезды. Нараставший в Ланге страх заставлял его все больше и больше замедлять шаг. Сервас на секунду выпустил его, достал пистолет, взвел курок и направил оружие на романиста, указав на широкий зияющий вход.

— Ну! Входите.

Ланг посмотрел на него. Луна освещала его испуганное лицо.

— Нет.

Ответ был решительный. Он наверняка был уверен, что сыщик не приведет свою угрозу в исполнение. Но тут без предупреждения, быстрым, как укус змеи, движением ему по губам прилетело рукояткой пистолета. Послышался хруст, и Ланг вскрикнул.

— Входи…

Писатель согнулся и сплюнул кровь на покрытую пылью землю. Осторожно потрогал разбитые зубы и испуганно взглянул на Серваса, который, между тем, направил прямо ему в лицо слепящий луч фонарика.

— ВХОДИ!

Скрепя сердце, Ланг повиновался. Мартен шел за ним. По согнутой спине писателя, по втянутой в плечи голове можно было догадаться, что тот покорился, но все еще не верит, и ему очень страшно. Вдруг Сервас на что-то наступил. Под правой ногой у него оказалось что-то плоское и мягкое. Он на секунду опустил луч фонарика на носы своих ботинок.

Он наступил на книгу…

На роман, надписанный Эриком Лангом.

Фонарик осветил вертикальные и горизонтальные балки и перекладины, составляющие высокий и сложный каркас здания, и большие брикеты сена, сложенные пирамидой внутри. Из-за пирамиды раздался голос:

— Закройте дверь!..

— Где мой сын? — крикнул Сервас.

— Закройте дверь!..

Писатель удивленно обернулся к Мартену, и луч фонарика выхватил расширенные от страха глаза. Сервас сделал ему знак закрыть створки двери.

— И не вздумай бежать, — прибавил он, когда Ланг шагнул к дверям.

Романист повиновался и закрыл скрипучие створки, открывавшиеся наружу, в ночную темень.

— А теперь идите сюда, — снова прозвучал голос.

* * *

В глубине помещения виднелась маленькая дверь, а за ней простиралась чернота ночи. Они шли именно в том направлении, и дважды под ногой Серваса оказывалась книга: роман Ланга… Что бы это могло значить?

Они миновали маленькую дверь и оказались на дощатом помосте, сколоченном из узких прогнивших плашек.

— Справа выключатель. Нажмите…

Сервас ощупью нашел выключатель, вспыхнул свет, и оказалось, что на потолке болтается на проводе всего одна голая лампочка. И тут все его существо охватили гнев, ярость, адреналин вспенил кровь: в желтом круге света он увидел Реми Манделя, крепко державшего перед собой Гюстава, а возле горла мальчика — острый нож.

— Мандель! — крикнул Мартен дрожащим от ярости и страха голосом. — Посмейте только…

— Он ничем не рискует, если будете делать, что вам сказано, — перебил его великий фанат. — И погасите наконец ваш фонарь, черт возьми! — прибавил он, моргая.

В этот момент Сервас встретился с ним взглядом и понял, что тот пойдет до конца. Потом глаза его скользнули вниз, на бледную мордашку сына, которая еле доставала высоченному Манделю до пупка, и сердце его разорвалось: в глазах его мальчика застыл ужас.

И только после он разглядел все остальное: вокруг Манделя и Гюстава на земле громоздились книги — десятки и десятки книг. Они были разбросаны как попало, составляя просторный круг около двух метров в диаметре. Вот и объяснение, почему они по дороге то и дело натыкались на книги… Сервас мгновенно проанализировал ситуацию, шаг за шагом. В воздухе стоял запах, который ясно указывал на план фаната. Он щипал ноздри.

Запах бензина…

* * *

Мартену захотелось прыгнуть вперед и наброситься на фаната, но он не шелохнулся: нож, приставленный к шее мальчика, чуть вдавился в кожу. Нож для разрезания бумаги, конечно, не такой острый, как обычный нож, но хорошего удара достаточно, чтобы проткнуть сонную артерию… К тому же другой рукой Мандель крепко прижимал малыша к себе.

— Чего вы хотите, Мандель? — тихо спросил Мартен.

Все это время Ланг стоял перед ним как вкопанный.

Мандель смотрел только на него, а не на сыщика, стоявшего позади.

— Добрый вечер, Эрик, — сказал он.

Ланг не ответил. Не пошевелился. Да и дышал ли он?

— Я рад вас видеть… — На лице фаната появилась едкая улыбка. — Думаю, вы рады гораздо меньше моего…

Писатель по-прежнему не реагировал.

— Вы пытались свалить на меня вину за ваши преступления, Эрик. На меня, на вашего самого преданного поклонника…

В голосе Манделя слышались упрек и гнев, и на этот раз Ланг отреагировал:

— Нет! Я знал, что вас признают невиновным еще на стадии предварительного заключения!

— И тем не менее вы отказались бежать, — продолжал великий фанат, не обращая на писателя никакого внимания, и голос его звучал спокойно и уверенно. — Вы испугались и предпочли спрятаться в тюрьме… Вы меня ужасно разочаровали.

— Послушайте…

— Я вас боготворил… Всю жизнь вы служили мне примером. Моделью. Я мечтал стать таким, как вы, мечтал стать вами. Понимаете, я любил вас, Эрик, я на все пошел бы ради вас. Понимаете ли вы, о какой любви я говорю? О преданности фаната… Да вы хоть знаете, что это такое?

Нет, по всей видимости, Ланг не знал.

— Я ждал выхода каждой новой книги, следил за всеми событиями вашей жизни; я стал специалистом по вашему творчеству, его знатоком, экспертом. Я коллекционировал статьи, автографы, фотографии… Вы были моим героем. По существу, я знал о вас все, Эрик. Я так долго следую за вами, наблюдаю вас, дожидаюсь и подстерегаю… так долго, что каждое утро сначала задаю себе вопрос: "А что там сегодня говорят об Эрике Ланге? Будет ли что-нибудь в газетах? По радио?" Завтракая, первым делом захожу на ваши странички в Фейсбуке, в Твиттере, в Инстаграме, чтобы узнать, есть ли что-нибудь новое. Если ничего нет, я оставляю комментарий, ставлю лайки на чужих отзывах или пишу свой. Господи, насколько же социальные сети изменили мою жизнь! Раньше приходилось довольствоваться только статьями в газетах, но они были такие скучные… Я посвятил вам свою жизнь, Эрик. Все так, все так и есть…

Мандель поднял голову и расхохотался, и его смех громко раскатился по всему помещению, отразившись от высоких потолочных балок. Потом снова перевел взгляд на писателя.

— ВЫ — ЖАЛКОЕ НИЧТОЖЕСТВО, ЛАНГ… Ума не приложу, как такое презренное существо, как вы, могло написать такие чудесные книги…

По лицу Манделя ручьем потекли слезы. Он весь дрожал. Сервас не сводил взгляда с его руки, в которой был зажат нож для разрезания бумаги, и опустил пониже ствол пистолета, чтобы случайно не попасть в Гюстава.

— НО Я СДЕЛАЮ ИЗ ВАС ЛЕГЕНДУ, ЭРИК…

Голос снова зазвучал громче:

— О ВАС БУДУТ ГОВОРИТЬ ЧЕРЕЗ СТО ЛЕТ…

Он все больше распалялся, глаза его были полны слез. С ужасом глядя на лезвие ножа возле горла Гюстава, Сервас сглотнул.

— Мандель… — попытался он привлечь внимание фаната.

Но тот его не слушал.

— ЛЕГЕНДУ, — повторил он, положив руку на белокурую головку Гюстава.

Мартен почувствовал, как внутри у него растекается страх.

— А вы знаете, за что Марк Дэвид Чепмен до такой степени обиделся на Джона Леннона, что убил его? Так вот, за то, что воображаемый Леннон попросил сотни миллионов своих поклонников представить себе мир без собственности… А сам щеголял своими миллионами, роскошными яхтами, инвестициями в недвижимость и шикарными апартаментами в "Дакота билдинг". Чепмен посчитал Леннона лицемером и предателем. А в Нагорной проповеди лицемерие объявлено худшим из грехов…

Сервас вздрогнул, услышав голос Ланга:

— Ерунда… Чепмен просто хотел прославиться и, в случае неудачи с Ленноном, убил бы Джонни Карсона или Элизабет Тейлор. Вы хотите прославиться, Мандель? Все дело в этом?

"Заткнись, — думал Сервас, стоя позади него. — Ну, хоть раз в жизни закрой свой гребаный рот, писатель…"

— ВЫ НИЧЕГО НЕ ПОНЯЛИ. ВЫ ИДИОТ.

— Ну, так объясните мне, — сказал Ланг.

Теперь Мандель говорил о писателе без малейшей симпатии в голосе.

— Вы принадлежите к миру, где убийство — только идея, Ланг. Фантазм… Для вас весь мир — царство слов, а не реальность. И все преступления, все кошмарные смерти, что вы описываете, — всего лишь образы в вашей голове. И слова на бумаге. С действительностью они не имеют ничего общего. Разве что… Вы ведь убили свою жену, Эрик? И проявили при этом немалое мужество? Или за вас это сделал кто-то другой? А вы-то сами, вы ведь всегда сможете сделать из всего этого отличную историю на бумаге…

— Вы сумасшедший, Мандель.

"Замолчи, — мысленно умолял Сервас. — Заткнись…"

— СЛИШКОМ МНОГО СЛОВ, ЛАНГ. ИДИТЕ СЮДА: В КРУГ.

— Нет!

— ВОЙДИТЕ В КРУГ, ИЛИ Я УБЬЮ МАЛЬЧИШКУ…

В спокойном голосе Манделя было что-то такое, отчего по венам Серваса разлился холод. Он сжал в руке свой "ЗИГ-Зауэр", но руки были мокрые и скользкие, лицо горело, и пот заливал глаза.

— Вы псих, Мандель! — повторил Ланг.

— КАПИТАН, — угрожающе бросил фанат.

Гюстав заплакал, все его тельце содрогалось от рыданий. Тогда Сервас шагнул вперед и приставил дуло пистолета к затылку Ланга.

— Ну же, войдите в круг, — сказал он, стараясь сохранить в голосе спокойствие и решимость. — Делайте, что вам говорят… Иначе, клянусь перед богом, я вышибу вам мозги…

* * *

Шаг.

Два…

Три…

Ланг перешагнул маленький бортик из книг в несколько сантиметров высотой.

— Еще шаг, — приказал Мандель.

Теперь Сервас разглядел размякшие книги с мокрыми обложками, которые поблескивали под ногами у писателя, у него и… у Гюстава. Запах бензина здесь был гораздо сильнее, чем в зернохранилище. Мандель шагнул в сторону, прикрываясь Гюставом, как щитом, и сыщик увидел, что за ним стоит открытая канистра с бензином.

— Повернитесь! — скомандовал он Лангу.

— Нет!

— Делайте, что вам говорят! — крикнул Сервас в спину писателю, не спуская его с прицела.

Секунду Ланг колебался, потом слегка повернул голову, оказавшись в профиль к сыщику, а к Манделю по-прежнему лицом.

— Вы не выстрелите! Вы слишком боитесь попасть в вашего…

Однако великий фанат воспользовался тем, что Ланг отвлекся, набросился на него, развернул лицом к Сервасу и быстрым и точным движением приставил нож для разрезания бумаги ему к горлу, как раз под подбородком.

— Я его специально наточил для такого случая, — шепнул он на ухо Лангу.

Он выпустил Гюстава. Тот быстрым рывком подбежал к барьеру из книг, перепрыгнул его и бросился к отцу. Сервас обнял мальчика и прижал его к себе. Мандель даже не пытался его удержать.

* * *

— О господи, Мандель, что вы делаете? — тяжело дыша, крикнул Ланг.

Он максимально задрал подбородок, чтобы уйти от острия ножа, и теперь его неестественно закинутая голова оказалась на плече великого фаната.

— Я сделаю из вас знаменитость, — тоном соблазнителя заявил фанат. — Я вставлю вас в свой следующий роман! И расскажу обо всем, что вы для меня сделали!

В руке у него появилась зажигалка. "Зиппо". Провернулось колесико, и вспыхнуло пламя.

— Вы сумасшедший, Мандель! — завопил Ланг, услышав характерное щелканье зажигалки. — Вы собираетесь нас сжечь!

Сервас увидел, как по лицу Ланга покатились крупные капли пота, а глаза вылезли из орбит. Он и сам был не способен пошевелиться, только крепче прижал к себе голову сына, чтобы Гюстав не смотрел на все это — но сыну и без того не хотелось.

— Мандель, не делайте этого! — вскрикнул он.

— Легенду, — тихо прошептал фанат на ухо Лангу, и в голосе его было не меньше яда, чем у змей.

Слабый огонек зажигалки качался, дрожал, клонился к земле и выпрямлялся под струей воздуха — неустойчивый, угрожающий, опасный. Пот ручьями струился по лицу писателя.

— Я вас умоляю! — завывал Ланг. — Нет! Нет!

И только теперь Сервас заметил, что одежда на Манделе заколыхалась, и он увидел, как фанат легонько толкнул ногой канистру с бензином. Она перевернулась, и бензин стал вытекать. Дальнейшее было похоже на сон: время словно растянулось, исказилось, и секунды отделились друг от друга… И в этом растянутом, искаженном времени Сервас увидел, как Реми Мандель поджег свою одежду, отбросил на землю горящую зажигалку и, отведя нож от горла Ланга, крепко прижал писателя к себе. Тот извивался, брыкался, кричал, но руки фаната держали его железной хваткой.

Мартен повернул Гюстава лицом к себе, а блестящие желтые языки пламени росли; они охватили круг из книжек и пустились в пляс адским хороводом вокруг романиста и его фаната, которые теперь превратились в одно целое. Мартен зажал ладонями уши мальчика, когда оба живых факела кричали во всю глотку, пока огонь пожирал их, и лопались их тела, и кровь вытекала из них.

А вокруг них летали горящие страницы книг, поднятые жарким ветром. Они взлетали одна за другой, как птицы с огненными крыльями, под самый потолок, а потом быстро скукоживались и падали, словно хлопья снега на солнце, перед тем как растаять — тысячи слов, улетевших вместе с дымом…

Лицо Серваса горело, легкие наполнялись дымом, в ушах звучали вопли и завывания.

Беги! Беги! Выноси отсюда Гюстава!

Мартен едва дышал, глотка его наполнилась дымом. Икая и кашляя, он наклонил голову сына к земле, придерживая за затылок, и быстро подтолкнул его к выходу. Здание уже трещало со всех сторон. Сервас и сам согнулся в три погибели и побежал к выходу. Слезы застилали глаза.

Нагнись! Еще ниже! Потеряешь сознание — и твой сын умрет!

Позади послышался оглушительный треск, и стены и перекрытия, охваченные огнем, рухнули. В воздух снова взметнулись крики. У Мартена сильно закружилась голова, в глазах потемнело.

— Нагнись! Не дыши! Вперед!

Полуобморочное головокружение замедляло все его движения. Он толкал сына к выходу, заставив его бегом обогнуть брикеты с сеном, подхватил его, когда тот споткнулся, и стремительно, как бык, наклонив голову, помчался к выходу.

Беги! Осталось всего несколько метров!

Выскочили!

Мартен бежал рядом с сыном в ночи прочь от горящего здания и остановился наконец, когда огонь уже не мог их достать. Тогда они упали рядом на колени, чтобы откашляться и отдышаться, вдохнув полные легкие ночного воздуха… Отец и сын стояли в ночи рядышком, на коленях, кашляя и отплевываясь, — но живые и невредимые.

Эпилог