Государство не обязано указывать мотивы такого объявления, хотя обычно это делается; посольство и вообще все те, кому это надлежит знать, отлично знают, что именно сделано или делало нежелательное лицо и что в газетных сообщениях обычно называется деятельностью, несовместимой с официальным положением.
Так было и на этот раз. Правда, мистер Роберт Д.Эджвуд не принадлежал к рангу высокопоставленных дипломатов, но поскольку он все же пользовался дипломатической неприкосновенностью, посольству, чиновником которого он числился, было объявлено, что дальнейшее пребывание этого господина в нашей стране нежелательно.
Обижаться на это решение не приходилось. Обращаясь к той самой русской пословице, которой воспользовался Эджвуд в одном из своих разговоров с Евдокимовым, можно было сказать, что вор был пойман за руку, что опять же на языке дипломатов и юристов туманно называется вмешательством во внутренние дела страны своего пребывания.
Анализ деятельности мистера Эджвуда с несомненностью свидетельствовал о том, что по роду и характеру своих занятий у себя на родине он принадлежал не столько к дипломатическому ведомству, сколько…
Но не будем подчеркивать то, что очевидно без всяких подчеркиваний.
Вполне возможно, что мистер Эджвуд еще долго занимался бы своей несовместимой с его официальным положением деятельностью, если бы не его беспримерная наглость. Мистер Эджвуд самоуверенно вообразил, что именно он-то и является в Москве той карающей десницей, которая должна и может настигать грешников, неугодных и неприятных его хозяевам.
И еще неизвестно, кто был лучше или, вернее, хуже – Эджвуд или Жадов, непосредственный убийца или его вдохновитель!
Когда на оперативном совещании Евдокимов докладывал о всех перипетиях преследования Эджвуда и Жадова, кто-то съязвил:
– Дмитрию Степановичу просто повезло. Кто мог рассчитывать, что в нарушение всех правил конспирации Жадов кинется к своему патрону?
– Ну нет, это было вполне закономерно, – наставительно возразил генерал. – Жадову некуда было деваться, он был затравлен. Возможно, у него теплилась слабая надежда, что Эджвуд его как-то спасет, сумеет как-то воспользоваться своим дипломатическим иммунитетом. Но где-то в глубине им двигало, конечно, и некоторое злорадство: если я гибну, погибай и ты вместе со мной. В волчьем царстве капитализма это закон Жадов вынужден был самими обстоятельствами кинуться за спасением к Эджвуду, и тот вынужден был попытаться его спасти, это было выгоднее всего; хотели они или не хотели, они очутились в заколдованном круге.
Что могли сказать в посольстве в ответ на требование, чтобы мистер Эджвуд убрался подобру-поздорову?
Коротковолновая радиостанция, обнаруженная в его машине, красноречивее всяких слов повествовала о его деятельности.
Мистеру Эджвуду не оставалось ничего другого, как вернуться к себе на родину.
Он уезжал, вернее, улетал из Москвы не то чтобы крадучись, но и без особого парада. Никто его не провожал, кроме одного его лакея, который оставался работать в Москве, и вдруг оказался не лакеем, а шифровальщиком посольства; даже другие его лакеи, даже его коллеги по службе не пришли его проводить.
Стоял серенький, сырой день, один из таких дней, когда весна исподволь одолевает зиму; с неба сыпался крупный прозрачный снег, который у самой земли превращался в дождевые капли; погода была почти нелетная.
К аэродрому мистер Эджвуд подъехал на этот раз в чужой машине.
Он вылез из автомобиля, стал прямо в черную лужицу, натекшую откуда-то на неровный асфальт, – на нем были грубые дорожные непромокаемые ботинки, воды под ногами он не боялся, – и подозвал носильщика.
Некоторое время мистер Эджвуд смотрел, как носильщик и шофер выгружают его чемоданы, потом пошел в здание аэровокзала и поднялся в ресторан.
Гардеробщик кинулся было к нему, предлагая снять пальто, но Эджвуд только отмахнулся, подошел к буфетной стойке и попросил налить рюмку водки.
Буфетчица взяла рюмку.
– Не эту, – мрачно сказал он, недовольно глядя на маленькую рюмку, и указал на большой фужер. – Вот эту.
Водку он пил медленно, с удовольствием, смакуя ее по глоткам.
– Чем будете закусывать? – приветливо спросила его буфетчица.
– Ничем, – ответил он уже более любезным тоном и даже пошутил: – Закусывать я буду у себя дома!
В буфете его и разыскал носильщик: бывший лакей идти за мистером Эджвудом не пожелал, счел это теперь, вероятно, ниже своего достоинства.
– Пора идти, – сказал носильщик. – Посадка производится.
– Хорошо, – вежливо ответил Эджвуд и послушно направился к выходу.
Он шел к самолету важный, погруженный в собственные мысли, когда к нему подошел еще один носильщик…
Евдокимов был осведомлен об отъезде господина Эджвуда, и, собственно говоря, господин Эджвуд уже мало его интересовал.
Но утром, в день отъезда Эджвуда, им овладело какое-то буйное мальчишеское настроение…
Ему вдруг пришла в голову блестящая идея!
Евдокимов заторопился, вызвал машину; боясь опоздать, он не стал даже завтракать и велел быстро ехать в цветочный магазин.
Цветы стоили дорого, но предвкушаемое удовольствие было слишком велико.
Из цветочного магазина он помчался на аэродром и приехал как раз в тот момент, когда производилась посадка.
Пассажиры шли к самолету.
Евдокимов подозвал носильщика и издали указал ему на человека, с которым не раз сидел за одним столиком в кафе на улице Горького и который часто называл его своим приятелем.
– Видите вон того иностранца? – спросил Евдокимов носильщика. – Подите и отдайте ему это. Спросите его: «Вы мистер Эджвуд?» – и отдайте. Не ошибитесь: Эд-жжж-вуд!
Он сунул в руки носильщику свою покупку.
– Не ошибитесь, – еще раз напомнил он носильщику. – Мистер Эджвуд…
Носильщик подошел к иностранцу и слегка притронулся к рукаву его пальто. Тот приостановился.
– Да? – спросил он.
– Вы мистер Эд-жжж-вуд? – спросил носильщик и, не ожидая ответа, протянул ему такой обычный и, так сказать, материализованный привет, который он уже много-много раз вручал отъезжающим пассажирам. – Вам просили передать.
И он подал, а мистер Эджвуд взял букет, обернутый в папиросную бумагу. У мистера Эджвуда даже блеснуло что-то в глазах, ему почему-то вспомнилась Галина. Он сорвал с цветов бумагу.
– Это вам передавала одна девушка? – спросил он.
Алые распускающиеся розы, казалось, дышали, и промозглый, тяжелый воздух стал как будто нежнее, весеннее и мягче.
– Никак нет, – сказал носильщик. – Мне это дал вон тот гражданин…
Носильщик обернулся, но там, где только что стоял подозвавший его гражданин, никого не было.
Иностранец покопался в кармане, протянул носильщику первую попавшуюся ему под руку бумажку, сунул букет под руку, точно это был не букет, а веник, решительно зашагал к самолету и через минуту скрылся от носильщика навсегда.
Евдокимов тоже быстро шагал прочь от аэродрома. Он был удовлетворен, но он опаздывал на службу, и не успел войти к себе в кабинет, как ему передали, что его срочно вызывает генерал.
Он знал, для чего его вызывают. Надо найти Жадова. Генерал уже говорил с ним об этом. Анохин может успокоиться: в Москву Жадов не вернется. Его надо искать всюду и везде. Надо сообщить на все пограничные заставы. Если ему и удастся добраться до границы, его возьмут там… Евдокимову придется об этом побеспокоиться. Предстоит еще тяжелая, напряженная работа…
Что ж, он готов к ней…
Евдокимов вошел к генералу, но не успел даже раскрыть рот для приветствия.
– Это еще что за номер? – закричал на него генерал и застучал по столу пальцем. – Мальчишество! Бестактность! Вместо того чтобы заниматься делом, вы выкидываете какие-то эскапады! Кто вам это позволил?
Даром что старик! Откуда ему все становится, немедленно известно?
Генерал кричал, стучал по столу, бушевал, но Евдокимову почему-то казалось, что он не очень сердится.
Постепенно генерал начал остывать, смяк. Вытащил из кармана носовой платок и вытер на лбу бусинки пота.
– Вы меня уморите, – сказал генерал. – За вами нужен глаз да глаз…
Генерал почесал затылок.
– Ну? Чего вы молчите? – опросил он.
Он строго посмотрел на Евдокимова, но глаза у него не сердились.
– Говорите же, Дмитрий Степанович! Что вы можете сказать в свое оправдание?
Евдокимов вздохнул. Действительно, что он мог сказать в свое оправдание?
– Иван Николаевич, – умоляюще промолвил он, – Но ведь я купил эти цветы на свои собственные деньги!
Пронин улыбнулся.
Это было в двадцатые годыГлавы из романа
Вагон мотало из стороны в сторону, словно двигался он не по рельсам, а прыгал с ухаба на ухаб, впрочем, все сейчас так двигалось в жизни, весь поезд мотался из стороны в сторону, всю Россию мотало с ухаба на ухаб.
Навстречу поезду плыло поле, бескрайнее, унылое, голое поле, темными волнами катившееся до самого небосклона.
Штурм Зимнего дворца
Наступал тоскливый осенний вечер, на дворе стоял октябрь, дул знобкий ветер, пронизывающий холодом.
На одной из подножек вагона, где цеплялось особенно много незадачливых пассажиров, с трудом держались невысокая женщина в поношенной черной жакетке и черной шляпке и худенький мальчик в сером драповом пальтишке и нахлобученной на глаза гимназической фуражке.
– Славушка, ты не замерз? – спросила женщина, всматриваясь в мальчика.
Он стоял ступенькой выше – лицо женщины стало совсем серым от холода.
– Нет, мама, – твердо сказал мальчик. – Ты бы достала у меня из кармана перчатки, в них тебе будет теплее.
Одной рукой он уцепился за поручень, а в другой держал брезентовый клетчатый саквояж.
Женщина с испугом посмотрела на свои руки в летних нитяных перчатках и негромко воскликнула:
– Почему же ты их сам не надел?! Так ты совсем замерзнешь!