– Приехали, – объявил Федосей, подъехав к галерее. – Тпру…
Вечер пал на землю, лишь брезжит белесая галерейка.
– Надежда!
На крыльце появилась босая баба, в кацавейке с короткими рукавами, в клетчатой поневе, с лицом, багровым даже в темноте.
– Примай!
– Какракужи назазализя…
Славушка с трудом, но разбирает: «Как раз к ужину, заждались».
– Айдате прямо по галдарейке в куфню…
Славушка торопливо потянул саквояж из примятого сена, хотел спрыгнуть – и не успел, его приняли сильные руки Федора Федоровича.
– Доехали? – с облегчением спрашивает отчим.
Славушка – на земле, а выбежавший Петя взбирается на телегу.
Федор Федорович протягивает руки жене:
– Наконец-то, Вера…
Тут же, следом за отчимом, появился худощавый мужчина в черной куртке, застегнутой до самого ворота, вразвалочку приблизился к Вере Васильевне.
– Будем знакомы, деверек ваш. Слышу, кричат. Думал, померещилось. Я наказывал Федосею: запоздаете, ночевать в Каменке. Проходите, проходите, маменька очень даже вами интересуются…
Громадные темные сени. Кухня. Четверть помещения занимает громадная печь. Кухня разделена перегородками на три части, в большей, сразу от входа, две скамейки вдоль стены и большой, темный от времени, дощатый стол, прямо за перегородкой собственно кухня, устье печи с шестком, направо закуток с полатями… Целая изба, и не как у бедного мужика!
Все за одним столом, как в феодальном замке, и господа и слуги.
Мальчику вспомнился Вальтер Скотт – мрачная трапезная в поместье какого-нибудь шотландского эсквайра.
Владетельная дама – старуха необъятной толщины, в ситцевом синем капоте, старший сын на возрасте и младший, Федор Федорович, заехавший в родной дом на перепутье, две невзрачные женщины, одна помоложе, востроносенькая, бледненькая, другая, краснорожая, постарше, двое странных субъектов в потрепанных синих мундирах…
Федор Федорович шепчет что-то Вере Васильевне на ухо, и мама прикасается губами к старушечьей щеке, а отчим наказывает Славушке, и тоже шепотом, подойти, поцеловать старухе руку, и Славушка приближается, – рука, пухлая, коричневая от загара, с набрякшими венами, неподвижно лежит на столе, – Славушка наклоняется, и запах прелого белья ударяет ему в нос.
С Петей Славушка так и не успевает поздороваться.
На столе таз с супом, все черпают и несут ложки ко рту, подставляя ломоть хлеба, чтоб не капать.
Павел Федорович взглянул на гостью, оборотился к востроносенькой:
– Нюрка, подай…
Та мигом слетала на чистую половину, принесла тарелку.
Павел Федорович своей ложкой наполнил тарелку, подвинул гостье.
– Мы здесь по-простому, со свиньями из одного корыта хлебаем.
Славушке отдельной тарелки не полагается.
– Мы вас в зале поместим, – обращается Павел Федорович к гостье. – Тут вам и спальня и будуар.
Правильно произнес: «будуар». Приветливо, но не без насмешки.
Прасковья Егоровна мычит, не понять – одобряет ли, возражает, может, к лучшему, что не понять.
Зал! Два дивана с покатыми сиденьями, обтянутыми черной клеенкой, с деревянными выгнутыми спинками, два овальных стола, киот до потолка, загороженный огромным филодендроном, между окон фикусы, застекленная горка, на верхних полках фарфор, на нижних – книги. Жить можно.
– Я устала, Федя, – говорит мужу Вера Васильевна.
– Иди укладывай детей.
Славушка перебирается к Пете.
– Ну как ты? – расспрашивает брата. – Не обижают? С кем подружился? Бандиты здесь есть?
Петя рассказывает. Прасковья Егоровна с трудом двигается после удара, еле ворочает языком, но по-прежнему все ее боятся, даже Павел Федорович, а когда не понимают, сердится, грозит палкой. Павел Федорович весь в хлопотах. Востроносая Нюрка – кухарка, доверенное лицо Павла Федоровича, и, пожалуй, не только доверенное лицо. Багроволицая Надежда и ее муж Федосей – безземельные крестьяне, заколоченная их изба разваливается в Нижней Залегощи, а сами вот уже восьмой год живут у Астаховых в батраках. Кавалеры в синих мундирах – пленные австрийские солдаты, тот, что пониже, Петер Ковач, не то хорват, не то мадьяр, мало чем отличается от русских крестьян, длинный – Франц Шлезингер, управляющий большим конфекционом в самой Вене, оба направлены на работу в хозяйство Астаховых.
– Как же ты проводишь время? – интересуется Славушка.
– Работаю, – хвастается Петя. – Федосей пашет, а я бороню.
Славушка пугается, что его тоже заставят боронить.
– А в школу ходишь?
– Иногда, но чаще я с Федосеем.
Павел Федорович уже приспособил Петю в работники!
– А бандиты здесь есть?
– Самый главный – Быстров!
– Откуда?
– Председатель исполкома. Всех грабит подряд.
Петя рассказывает о Быстрове. У Дроздовых, помещики тут, отнял пианино. Отнимает хлеб у мужиков. В Орле у генерала Харламова отнял жену…
Петя наслышан о многих похождениях Быстрова, и Славушка замирает от желания увидеть этого разбойника.
– Как же его выбрали председателем?
– Разве не слышал, что все большевики – бывшие каторжники?
Они долго еще говорят, пока сон не смежит их веки.
Проснулся Славушка поздно, в комнатах никого, оделся, побежал через сени в кухню, за столом только Вера Васильевна и Федор Федорович, да Надежда возится за перегородкой у загнетки. Самовар остыл, по столу хлебные корки, яичная скорлупа.
– Нельзя так долго спать… – Вера Васильевна наливает сыну чай. – Пей, пожалуйста.
Чай теплый, спитой, но Славушка рад, что мать не ушла без него.
– Мне пора, Вера… – начинает Федор Федорович и не договаривает. – Завтра утром…
– Как, уже? – Вера Васильевна растерянно смотрит – сперва на мужа, затем на сына. – А как же мы?
– Все будет хорошо, – не очень уверенно утешает жену Федор Федорович. – Для чего бы иначе сюда ехать? По крайней мере, не придется голодать.
Вера Васильевна знает: уговаривать Федора Федоровича бесполезно.
– Можно изменять женщинам, но не принципам, – любит он повторять чью-то фразу.
Все-таки она спросила:
– А ты не можешь…
Он покончил с ее колебаниями:
– Не допускаю, чтоб ты могла любить дезертира.
Надежда понимает эти слова по-своему.
– А почему не любить, коль не дурак? – говорит она, выглядывая из-за перегородки. – На деревне беглец – живой покойник, никуда не скрыться, чего ж любить, а в таком хозяйстве, как ваше, очень даже свободно укроешься…
– Как так? – весело спрашивает Федор Федорович.
– Хоть на хуторе, – поясняет Надежда. – Три года там не найдут!
– Пойдем, покажу тебе наше хозяйство, – зовет Федор Федорович жену…
Ключи от построек висят у двери на гвозде, Федор Федорович по-хозяйски снимает всю связку.
Славушка, как тень, неотступно следует за матерью.
Из просторных темных сеней ход и в кухню, и в горницы, и лестница на чердак…
Чистая половина состоит из четырех комнат, в ближней ко входу – буфет, стол, деревянный диван, столовая, за ней зал, отведенный под жилье Вере Васильевне, рядом со столовой спальня Прасковьи Егоровны, а дальше комната Павла Федоровича, наполовину спальня, наполовину кладовая, здесь в сундуках польты, штуки сукна, сатина, вельвета и деньги, как думают все в доме, хотя никто их не видел.
Громадный двор, налево лавка, амбары, подальше пасека, направо сараи с сеном, с инвентарем, конюшня, коровник, свинарник…
Два чувства борются в Астахове, он презирает это хозяйство, знает, как засасывает оно людей, и гордится им – сколько труда потратила мать, чтобы превратить телегу о трех колесах в такое обилие построек и живности.
Впрочем, живности сильно поубавилось за последний год, часть предусмотрительно продана, часть отобрана, стойла пустуют…
Федор Федорович ведет Веру Васильевну из амбара в амбар, пахнет пылью, мукой, кожей, из сарая в сарай, тут другие ароматы – навоза, сена, кислого молока.
Двор замыкает легкая изгородь, две ветлы у калитки, как два сторожа.
– Огород…
Можно бы вернуться, но Федор Федорович настойчиво выводит Веру Васильевну за калитку.
Вот оно, продолговатое кирпичное здание под железной крышей посреди огорода – радость и горе Астаховых…
Мельница с нефтяным двигателем, построенная перед самой войной, ее так и не успели пустить, возникли затруднения с доставкой нефти, не стало рабочих рук… Эксплуатацию мельницы пришлось отложить до лучших времен.
– И какое же у тебя впечатление? – интересуется Федор Федорович.
– Не знаю, – неуверенно произносит Вера Васильевна. – Зачем это все?
Славушка стоял позади отчима и сдирал с березовых жердей изгороди несчищенную бересту.
Пошли обратно.
Прасковья Егоровна топталась у коровника, стучала по земле палкой, мычала.
– М-мы… м-мы…
Федор Федорович подошел к матери.
– Вам что, мамаша?
Она ткнула палкой в сторону невестки и зашаркала в коровник.
– М-мы… м-мы…
Палкой указывала куда-то в угол.
Федор Федорович догадался: в темном углу пустого стойла, прильнув к земле, сидела курица.
– Снеслась?
– Н-ны… н-ны…
– Сейчас возьму.
Но старуха только что не ударила сына палкой, замычала что-то уж совсем гневно, еще раз ткнула палкой в невестку.
– Н-ны! … Н-ны!
– Она хочет, чтобы я… – догадалась Вера Васильевна.
Старуха действительно хотела бы помыкать невестками, заставлять выполнять свои причуды, даже ударить иногда. Павел Федорович лишил ее этого удовольствия, он рад бы жениться, но старуха не позволяет сыну ввести в дом избранницу своего сердца, роман Павла Федоровича с Машкой Зыкиной длится много лет, и Прасковья Егоровна неизменно именует Машку только одним звучным и непристойным словом, исчерпывающе определяющим ее пол. Другой сын привел невестку без спросу, немолода, небогата, вдова, двое пасынков, зато барыня, хорошо бы подчинить ее своей воле, ткнуть в нее костылем и заставить подать хотя бы это куриное яйцо.