– А что такое парадокс?
– Вы не знаете? Ваши стихи, например. Утверждение нового в действительности. Революция, если хотите!
С чего это Андриевский так весел?
Наконец вот и хутор Кукуевка.
Странно: Быстров живет у Пенечкиных, им уж никак не может быть симпатична революция, а Быстров олицетворение ее в волостном масштабе…
– Парадокс, – произносит вслух Славушка.
– Что? – удивленно спрашивает Андриевский и смеется. – Ах да-да!
Караковая кобылка сворачивает под купы деревьев, – вот длинный сероватый дом, вокруг цветочки.
Андриевский бросает в тарантас вожжи, кобылка трусит прочь от крыльца, сама найдет дорогу в конюшню.
Темноватый коридор, и… бог ты мой, настоящая гостиная, раза два или три видел Славушка такие гостиные в богатых домах, куда случайно попадал с папой и с мамой: козетки, пуфики, портьеры, рояль, экран, пальмы и в зеленой кадке даже араукария.
На втором году революции из взбудораженной русской деревни Славушка попал в гостиную, как после кораблекрушения из бурного океана на тропический остров… Вот тебе и прасолы!
На самом деле все не так уж здесь великолепно; купеческая роскошь, пестрые козетки и чахлые пальмы; Пенечкины сволокли в комнаты, занимаемые Быстровым, все лучшее, чтобы сохранить от возможных реквизиций.
Тишина и пустота.
– Степан Кузьмич!
Андриевский кричит с этаким приятельским подобострастием.
Быстров тут же появляется в дверях.
– А! – Протягивает мальчику руку, уверенно, как мужчина мужчине. – Лаются, говоришь? На большевиков тоже лаются…
– Шура… – зовет негромко, глядя на араукарию, но его слышат, может быть, даже прислушиваются.
Появляется женщина – темные дуги бровей, бездонные глаза, тонкий нос, розовые губы – древняя икона, оживленная кистью Ватто, удивительное сочетание византийской богородицы и французской субретки.
– Разве стихи могут нарушить спокойствие?
– О, еще как! – восклицает Андриевский.
– Что же это за стихи?
И голос у нее необыкновенный, отчетливый и ненавязчивый.
– Прочесть? – предлагает Андриевский.
– Нет, нет, – останавливает Быстров и указывает на Славушку. – Он пострадал, пусть он и читает.
Славушка уставился в окно.
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем…
Революцьонный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
– Как? – спрашивает Андриевский.
– Молодец, – одобряет Быстров, только непонятно кого – чтеца или автора, и осведомляется у жены: – А как тебе, Шура?
– Я знаю эти стихи.
– Нравятся?
– Нравятся, не нравятся… – Александра Семеновна грустно усмехается. – Они переживут нас с тобой.
За глаза Быстрова осуждали за то, что он оставил первую жену, не по себе, мол, срубил дерево, генеральская жена борцу за народное дело не попутчица. Славушка не знает ту, что оставлена в Рагозине, но такая, как Александра Семеновна, во всем свете только одна.
– Дайте-ка нам поговорить, – обращается Быстров к Андриевскому.
– О, понимаю: конфиденция.
Едва Андриевский скрывается, Быстров поворачивает мальчика лицом к себе.
– Часто бываешь в Нардоме? – спрашивает Быстров.
– Часто.
– Дружишь с Андриевским?
Странный вопрос: какая дружба может быть у него с Андриевским?
– Дружу…
– Напрасно, – строго произносит Быстров. – Этот человек…
– Враг? – неожиданно для себя спрашивает Славушка.
– Не знаю, – задумчиво говорит Быстров. – Но ни мне, ни тебе он не друг. Революционный держите шаг. А он – ванька-встанька. Видел такую игрушку? Наклонится и тотчас вскочит.
Быстров всматривается в лицо Славушки.
– Вот ты, значит, какой… – Оборачивается к жене. – А тебе он нравится, Шура?
Александра Семеновна слегка улыбается.
– Я кое-что надумал, – говорит Быстров. – Слушай…
– Может быть, в следующий раз? – вмешивается Александра Семеновна.
– Почему в следующий? – возражает Быстров. – Ничего не надо откладывать. Революционный держите шаг. – Затем он говорит о чем-то таком, что не имеет никакого отношения к Славушке. – Ты, может быть, удивляешься, почему я живу здесь, у помещиков. А зачем жить хуже, если можно жить лучше? Вопхнуться в чью-нибудь избу? Выселить какого-нибудь попа? А здесь и просторно, и удобно, и маскироваться Пенечкиным труднее. Назвались груздями… Коммуна? Так и будьте коммуной. Батраки пашут? Так и вы пашите. Спасайте шкуру, но не задаром. Пенечкины теперь выходят в поле наравне со всеми. Следующий вопрос: генеральская жена. Она действительно генеральская, только не жена, а дочь. Генеральская дочь. Ее отец из тех генералов, которые самим товарищем Лениным допущены в рабоче-крестьянскую армию…
Александра Семеновна хмурится.
– А говорю это я тебе вот зачем, – продолжает Быстров. – Я хочу, чтоб ты мне доверял, как я тебе доверяю, хочу, чтоб ты организовал в нашей волости молодежь.
Он неправильно произносит это слово, все время делая ударение на первом слоге: «молодежь, молодежь».
Подошел к роялю и, стоя, ударил по клавишам, беспорядочный аккорд тут же замер.
– Организуй-ка ты у нас союз юных коммунистов, – сказал Быстров. – Понимаешь, на что я тебя подвигаю? Объединить молодежь на подвиги во имя Советской власти.
Он обломил веточку араукарии и помахал ею перед Славушкой.
– Ты готов?
Славушка ни к чему еще не готов, не готов он объединить молодежь на подвиги во имя Советской власти, и в то же время он не столько понял, сколько почувствовал, что именно сейчас и именно ему предоставляется возможность совершить подвиг.
– Готов, – сказал Славушка, потому что только «готов» и мог он ответить, – это было как клятва в вечной любви.
– Молодец, – похвалил его Быстров. – Сейчас мы с тобой обсудим…
– Может быть, в другой раз? – перебила мужа Александра Семеновна, – Поздно уже!
– Ладно, отложим до завтра, – внезапно согласился Быстров. – Утро вечера мудренее.
– А ты один дойдешь? – спросила Александра Семеновна. – Собак не боишься?
– Конечно, – ответил Славушка. – Собак я нисколько не боюсь.
– Молодец, – еще раз похвалил его Быстров. – Завтра я тебя вызову.
– Спокойной ночи, – сказала Александра Семеновна. – Заезжай ко мне, если захочется, живу-то я постоянно в Ивановке, я ведь учительница там…
Славушка вышел, и собаки залаяли за домом, он боялся кукуевских собак, на крыльце стояла чья-то палка, он взял палку, не так страшно, спустился с крыльца, прошел аллеей, вышел на дорогу и, уговаривая себя ничего не бояться, торопливым шажком припустился к Успенскому.
Петя спал, Вера Васильевна тоже легла.
– Где это ты шатаешься?
– У Быстрова был.
– То есть как у Быстрова?
– Он меня вызвал к себе.
– Зачем ты ему понадобился?
– Хочет организовать Союз молодежи.
– Какой союз… Что за глупости!
– Для помощи Советской власти.
– Ничего не понимаю. Чем ты можешь помочь Советской власти?
– А вот хотя бы… контролировать учителей!
– Ты собираешься меня контролировать?
– Не только тебя…
– У тебя с Быстровым, кажется, ум за разум зашел…
– Знаешь, мама, мы все равно с тобой ни до чего не договоримся.
– Тогда гаси свет.
Он так и сделал, заказал себе интересный сон и заснул, но ему так ничего и не приснилось, а когда проснулся, мама причесывалась, а Пети уже не было в комнате.
– Вставай, вставай, – поторопила Вера Васильевна сына. – Опоздаешь.
– Успеем, – снисходительно сказал он и соврал: – Мне приснился удивительный сон…
Мать торопилась, утром ей не до снов.
– О чем это?
Славушка наскоро сочинил сон.
– Понимаешь: Москва, революция. Идут солдаты. Отряд солдат, понимаешь? С ружьями. На груди у них красные банты. А впереди командир, Исус Христос…
– Глупости какие, – оборвала Вера Васильевна сына. – Я думала, действительно что-нибудь интересное…
Славушка подумал: как же неинтересно – Исус Христос во главе вооруженных солдат? Но спорить не стал. К тому же следовало подумать о себе. Идти в школу неприятно. Так же неприятно, как идти мимо собак. Разница одна, собаки лают, а в школе молчат.
Долго ли будет продолжаться игра в молчанку? Нарочно пошел попозже, позже Веры Васильевны, чтоб прийти к началу занятий, вошел в класс вместе с Никитиным, посторонился, уступая ему дорогу, но тот сам отступил, предлагая пройти Славушке, и с ходу вызвал к доске:
– Ознобишин!
Неужели опять единоборствовать?
– Вы не изменили мнения о своих стихах?
– Нет, Иван Фомич.
– Что ж, ваше право, я держусь более консервативных взглядов, мне ближе муза мести и печали, вам – песен, маршей и революции. На вкус и цвет товарищей нет, оставайтесь при своем мнении, но к следующему уроку попрошу всех – всех! – написать характеристику поэмы, любой по собственному выбору, но обязательно Александра Сергеевича Пушкина. Вы не возражаете?
Иван Фомич улыбается, улыбается Славушка, все обращено в шутку.
– Нет, Иван Фомич, не возражаю.
– Отлично, садитесь. – Затем к классу: – Если у кого возникнут трудности, обратитесь за помощью к Ознобишину, он поможет…
Амнистия! Не просит даже извиниться за «баранов». Поворот на сто восемьдесят градусов. Что за чудо? Все входит в обычную колею.
После уроков Иван Фомич окликает убегающего Славушку.
– Да! – Делает вид, что вспомнил, хотя ничего не забыл и нарочно поджидал Славушку. – Утром заезжал Степан Кузьмич. Просил вас зайти после уроков в исполком.
Теперь все ясно.
Славушка перемахнул Озерну и остановился перед исполкомом. Двум смертям не бывать – вошел в президиум. За большим столом Быстров, сбоку, за дамским письменным столиком, секретарь исполкома Никитин, брат Ивана Фомича, Дмитрий Фомич.
– Заходи, товарищ Ознобишин!
Ого! «Товарищ Ознобишин»… Так к нему еще не обращались!
Должно быть, Быстров только что кричал, губы стиснуты, в глазах молнии.