был не прав; Евдокимов не мог пренебрегать тем, что выглядело, может быть, и наивно, но что сохранилось в его отце и сохранило в нём его живую душу; впрочем, снисходительные замечания Матвеева помогли Евдокимову лучше понять Пронина; Евдокимов подумал, что недостатки Пронина он никогда бы не променял на достоинства Матвеева.
– А вы знаете, что Пронин считался одним из лучших следователей в МВД? – вдруг спросил Евдокимов Матвеева. – Старые чекисты рассказывают о нём чуть ли не легенды. Пронин – это то, что осталось в органах ещё от Дзержинского.
– Да ну? – удивился Матвеев. – Никогда бы не подумал! Старик так любит рассуждать…
– Нет, он умеет и действовать, – сказал Евдокимов…
Они помолчали и, не сговариваясь, прекратили разговор о Пронине.
– Вы, конечно, будете знакомиться с обстановкой? – спросил Матвеев, возвращаясь к делу.
– Разумеется, – сказал Евдокимов.
– Мы довольно тщательно прощупали всю МТС, – сказал Матвеев. – Вероятно, вы займётесь тем же. Это будет неплохо. Может быть, мы что-нибудь и проглядели.
– Конечно, я побываю в МТС, хотя я и не думаю, что увижу больше вашего, – вежливо сказал Евдокимов.
– А может быть и увидите, – скромно сказал Матвеев. – Мы больше привыкли к простой уголовщине, а там где примешивается политика, вам и карты в руки. У разведки, вероятно, иные методы…
– Думаю, дело тут не в методах, – возразил Евдокимов. – Методы часто зависят от индивидуальности работника, а вообще наша работа в каждом отдельном случае требует особого подхода. Следователи похожи на врачей. Каждый лечит по – своему, хотя все преследуют одну цель – вылечить больного.
Они потолковали ещё – и о следственной работе вообще, и о деле, которое привело Евдокимова в Улыбинскую, – правда, Матвеев называл это дело делом Прибыткова, а Евдокимов – делом Савельева, но, в общем, они остались довольны друг другом, так как в конечном счёте преследовали одну цель.
Богиня правосудия
Фемида, богиня правосудия в греческой мифологии, изображается в виде женщины с весами в руках и повязкой на глазах, это, как бы, символизирует нелицеприятность богини, она взвешивает преступления людей, так сказать, не взирая на лица. Скульптурные изображения Фемиды часто украшали залы и вестибюли всяких судебных учреждений во многих странах Европы и, в частности, в царской России… Она призвана была символизировать их объективность, беспристрастие и нелицеприятность.
В советских судебных учреждениях символами, заимствованными из греческой мифологии, не пользуются, но само собой подразумевается, что советский суд более беспристрастен и справедлив, чем где бы то ни было на Западе.
На самом деле это не всегда так. Принципы, положенные в основу советского судопроизводства, несомненно, более совершенны и обеспечивают беспристрастное справедливое отношение к человеку, однако, в практике советского судопроизводства эти принципы частенько нарушались. Недаром в последнее время советская пресса много писала о нарушениях революционной законности, которые имели место в нашей стране, нарушениях, порожденных пресловутым культом личности, которые сейчас исправляются и долго ещё будут исправляться.
Греха таить нечего, вопреки тому, чему учил Ленин, вопреки хорошим и справедливым советским законам, практика наших карательных органов не всегда находилась на высоте, много почтенных людей пострадало от излишней подозрительности, от пренебрежения фактами, от неоправданного рвения роющих землю судебных чиновников.
Резче я не скажу. Было бы наивно воображать, что в годы владычества Берия в органах государственной безопасности работали сплошь карьеристы, бандиты и мерзавцы. Нет, автор этой повести думает иначе. Конечно, если во главе учреждения, ведавшего вопросами государственной безопасности, стоял авантюрист и провокатор, и возле него, и вообще в этих органах, находилось какое-то количество бездушных карьеристов и заведомых негодяев. Но большинство работников в органах государственной безопасности было честными людьми, хорошими коммунистами, искренне преданными партии, советской власти, народу. Избивая таких же, как они сами, честных советских людей, они наивно воображали, что делают справедливое дело.
Мы много беседовали на эту тему с Иваном Николаевичем Прониным, и он не раз говорил мне, что всему виной был, как он выражался, эмоциональный метод, господствовавший в нашем правосудии.
– Да, эмоциональный метод – говорил он, невесело усмехаясь. – Стоит только отдаться во власть эмоциям, как сразу теряешь голову и можешь занести руку на собственного отца…
Пронин подробно объяснял мне, что он подразумевает под эмоциональным методом.
Что уж там было требовать от какого-нибудь следователя, когда глава государства руководствовался в своей государственной практике личными симпатиями и антипатиями! Хотя Сталин не раз очень хорошо и очень правильно говорил о том, что руководитель должен уметь прощать и забывать обиды, на практике всякий, кто был лично несимпатичен Сталину, объявлялся врагом государства. Нижестоящие люди получали готовые решения. Такой-то – враг народа, следует его осудить. Какой-нибудь рядовой следователь, слыша от более высокопоставленного работника, что такой-то – враг народа, не имел оснований в этом сомневаться. Во всей стране был развит культ почитания старших, – к сожалению, не старших по уму и по возрасту, а старших по должности. Авторитет Сталина был столь высок, что все мы веровали в его непогрешимость. Если бы Сталин на каком-либо собрании указал перстом на человека и сказал: «Вот враг народа, ату его!» – То все мы, не долго раздумывая и ни в чём не разбираясь, поверили бы Сталину на слово и немедленно принялись бы улюлюкать. Ничего не поделаешь, слова из песни не выкинешь, приходится сказать, мы так и поступали. Слишком уж мы верили и полагались на то, что кто-то обо всём за нас подумает!
Следователям не дано было собирать факты, они должны были подбирать факты, решение уже было вынесено, арест означал осуждение… Оставь надежду, всяк сюда входящий!
– Ах, дорогой, – грустно говорил Иван Николаевич. – Я знаю, что ты мне сейчас скажешь: ты хочешь всё это оправдать. Да, хочу! Это наша общая вина, а не только тех, кому досталось в удел быть непосредственными исполнителями чужой воли. От того, что ты был счетоводом или журналистом и не принимал непосредственного участия в работе карательных органов, вина с тебя не снимается. Впрочем, журналисты тоже немало улюлюкали на тех, на кого указывали пальцем! Если бы тебя послали на работу в органы государственной безопасности, думаешь, ты действовал бы иначе? Не будь мещанином, не воображай, что ты благороднее и мужественнее других, задним числом это всегда легко делать, нет ничего легче, сохранив у себя даже волосы, плакать о чужих головах.
Происходили прямо-таки чудеса. Достаточно было самому безответственному человечку наклеить на хорошего и всеми уважаемого человека ярлык, как этот ярлык нельзя уже было отмыть никакими химикатами, он въедался в человека сильнее, чем тавро, выжженное калёным железом, случайное и нелепое обвинение делало человека на всю жизнь прокажённым, общение с ним становилось опасным, соприкасаясь с ним другой человек тоже мог легко подвергнуться остракизму.
– Однако Бог с ними, взывающими к справедливости задним числом, – говорил Иван Николаевич. – Излишняя слезоточивость не создаёт успокоения и тоже приносит вред. Но наибольшую опасность я вижу в другом. Множество людей, осуждая культ личности Сталина, слишком чтут свои личности…
Пронин саркастически улыбнулся.
Какой-нибудь самый добропорядочный прокурор обвинив десять лет назад некоего Иванова в намерении ниспровергнуть советский строй на основании того, что Иванову не нравились фуражки с синими околышами, и искренно считая, что красивее синих околышей нет ничего на свете неохотно берётся пересматривать дело этого Иванова; он вынужден это делать потому, что это уже декретировано, в вопросе о цвете пересмотра и сам может, чем чёрт не шутит, усомниться в том, что синий есть наикрасивейший цвет; оберегая самого себя от излишних сомнений, он затягивает рассмотрение дела и не торопится реабилитировать Иванова, он был бы даже рад оставить всё так как оно есть и если бы не неумолимое время, которое заставляет прокурора действовать иногда вопреки собственным желаниям, Иванов и по сей день находился бы в числе отверженных…
Вот этого-то отсутствия нетерпимости по отношению к самому себе Пронин больше всего боялся в людях!
Именно по этой причине Пронин недолюбливал Матвеева, тот охотно принимал заданное за действительное. Он немало поработал над делом Прибыткова и, надо отдать справедливость Улыбинскому районному прокурору, это было умело составленное и вполне обоснованное дело.
Евдокимов внимательное его прочёл и ни к чему не мог подкопаться.
Ну, сначала шли обычные установочные данные.
Фамилия, имя, отчество – Прибытков Евгений Савич, возраст – 53 года, национальность – русский, образование – высшее, специальность – инженер, социальное положение – служащий, происхождение – из крестьян, семейное положение – женат…
Всё самое обычное.
Но на вопрос о судимости следовал не очень-то благополучный ответ – был осужден в 1938 г. за контрреволюционную деятельность к десяти годам заключения в лагерях… Но это – куда бы ещё ни шло, только на основании этого в наши дни Матвеев не решился бы возбудить дело, он действовал гораздо осмотрительнее, то, что было в прошлом, только настораживало, важно было установить, как этого и требовал закон, совершил ли Прибытков преступление, теперь выяснить причины преступления и определить наличие улик, позволяющих содержать Прибыткова под стражей.
Протоколы допросов следовали один за другим.
Обвинить Прибыткова в том, что он уничтожил Савельева, движимый просто классовой ненавистью, было бы и несколько абстрактно и бездоказательно, на такое обвинение Матвеев не решился бы, слишком уж напоминало бы про огульные процессы 1937–38 годов, в наши дни такое выглядело бы юридическим архаизмом.