На Чобу эти атаки не оказывали никакого действия, но, вообще, с этим следовало покончить.
Как-то днём, встретив Марусю в райкоме комсомола, где она подозрительно быстро появилась сразу вслед за Чобой, он совершенно официально попросил её зайти часам к пяти в школу.
– Мне нужно поговорить с тобой, – строго заявил он. – Я вызываю тебя, как секретарь комсомольского комитета.
– С удовольствием, Васенька, – весело откликнулась Маруся. – К тебе я всегда рада.
Вокруг засмеялись, а смущённый Вася поспешил поскорее ретироваться в кабинет к Тарановскому.
Он ждал её точно в назначенный час и Маруся не замедлила появиться.
– Вот и я, Васенька – кокетливо сказала она, садясь перед ним за парту. – Слушаю.
– Видишь ли – начал он, – лучше бы ты звала меня не Васенька, а товарищ Чоба.
– Хорошо, Васенька, – послушно сказала Маруся. – Слушаю, товарищ Чоба.
Так вот, товарищ Коваленко, – внушительно сказал Вася, набираясь мужества для серьёзного разговора. – С ним надо кончать.
– С чем, Васенька, то есть, товарищ Чоба? – наивно спросила Маруся. – Я что-то тебя не пойму.
– Ну, с этим, как её, с этим самым, – твёрдо сказал Вася. – Ты понимаешь меня.
– Нет, Васенька, – сказала Маруся, – Я что-то тебя не понимаю.
– С любовью, вот с чем, – решительно сказал Вася. – И я заявляю тебе об этом, как секретарь комсомольского комитета.
– Но я же тут ничего не могу поделать, товарищ Чоба, – сказала Маруся. – И в уставе нигде не сказано, что один член комсомольского комитета не имеет права влюбиться в другого члена комсомольского комитета.
– Устав тут не при чём, – строго сказал Чоба. – Устав такие вещи не предусматривает. Ты сама знаешь, что твоё поведение неразумно.
– А почему это любить тебя неразумно? – спросила Маруся. – Разве ты считаешь Раю дурой?
– Так то Рая, – мрачно сказал Чоба. – Рая совсем другое дело.
– Такая же комсомолка, как ты и я, – дерзко возразила Маруся. – Значит, Рае можно, а мне нельзя?
– Как ты не понимаешь? – взмолился Чоба. – Я тоже люблю Раю.
– Но ведь ты с таким же успехом можешь полюбить и меня? – возразила Маруся. – И тогда всё, что ты сейчас говоришь мне, ты сможешь сказать Рае.
Невинными глазами она посмотрела на Васю.
– Впрочем, – оказала она, – я думаю, что Рая при своём характере успокоится гораздо быстрее меня.
– Ну, это ты врёшь, – злобно заявил Вася. – Райка, может, ещё дольше, чем ты, не успокоится…
В общем, они так ни до чего и не дотолковались. Несмотря на весь свой авторитет, Чоба так и не добился от Маруси обещания отказаться от попыток завоевать его сердце.
– Всё равно ты будешь мой, – сказала она ему на прощанье и удалилась с таким видом, точно Чоба был повержен ею на обе лопатки.
В тот же вечер об этом разговоре стало известно в станице и предала его гласности сама Маруся.
– Всё равно он будет мой, – повторяла Маруся всем, с кем бы ни сталкивалась, и эта уверенность семнадцати летней девчушки порождала самые различные толки.
Что касается Пронина, он об этой треугольной истории узнал от матери Маруси, когда она пришла к нему жаловаться на Евдокимова. Это была рассудительная нестарая женщина и пришла она к Ивану Николаевичу с самыми добрыми намерениями, – она только не разобралась в слухах, которые нахлынули на неё со всех сторон, и посчитала виноватым в этой истории Евдокимова. Она села перед Иваном Николаевичем с таким решительным видом, точно решила никогда уже больше не подниматься, и заговорила с ним, точно тот был должен ей, по крайней мере, сто тысяч рублей.
– Куда ж это годится, товарищ Пронин? – сказала она, певуче растягивая слова. – На что вы только глядите? Для что сюда поставлены? Привезли к себе парня, уж не знаю, для чего вы его сюда привезли, – а он и примись станичным девкам косы расплетать. Маруська-то моя, слышали? Ей школу ещё в будущем году кончать, а она – «любви все возрасты покорны…»
Да-да, так и сказала, – вот тебе и рядовая колхозница!
Иван Николаевич только головой покачал… Не знаем мы людей, совсем не знаем, и представление о них имеем какое-то позапрошлогоднишнее!
– Я, конечно, и сама могу разузнать всё про вашего гостя, – продолжала мать Маруси Коваленко, – и пожаловаться куда надо смогу, да не хочу вас обижать, потому как надеюсь, что вы ограничите его поведенье и он перестанет её и в кино водить, и шоколадом кормить.
Иван Николаевич ничего толком не понял, пообещал наложить запрет и на кино, и на шоколад, и, как только мать Маруси ушла, тотчас же вызвал к себе Тарановского.
– Что ещё там такое? – недовольно спросил секретаря райкома комсомола. – Распустились твои комсомольцы. Только что была мать Коваленко. Жаловалась на дочь. Говорит, совсем отбилась от рук…
– А что я могу поделать, Иван Николаевич? – обиженно промямлил Тарановский. – Любви все возрасты покорны…
Ответил теми же самыми словами, что и предыдущий оратор, точно они все сегодня сговорились повторять Пушкина. Но Тарановский всё же слышал что-то об этой истории и ввёл Пронина в курс событий, так что вечером Пронин смог упрекнуть Евдокимова уже с некоторым знанием дела.
– Не ожидал я от вас этого, Дмитрий Степанович, – полушутливо, полусердито сказал Пронин, – С вашей лёгкой руки у нас тут полное падение нравов…
Он рассказал Евдокимову о посещении матерью Маруси Коваленко райкома и о беседе с Тарановским.
– Ну, что скажете? – спросил он. – Заварили кашу…
– Не волнуйтесь, Иван Николаевич, всё станет на своё место, – тоже полушутливо, полусерьёзно ответил Евдокимов. – Я её заварил, я её и расхлебаю.
Иван Николаевич пристально посмотрел на Евдокимова.
– Расхлебаете? – спросил Пронин.
– Расхлебаю, – подтвердил Евдокимов.
– Ну, смотрите – сказал Пронин с улыбкой. – Я только хотел предупредить.
Но на следующий день каша заварилась ещё гуще, – Маруся отправилась к старику Лещенко привораживать Чобу.
Она так и сказала подружкам:
– Иду привораживать, раз сказала, что будет мой, так и будет мой, я своего добьюсь.
Но от Лещенко она вернулась ни с чем, – старик отказался ей ворожить.
– Комсомольцев черти боятся, – сказал он ей. – С вами только неприятностей наживёшь.
Как ни упрашивала его Маруся, ни какую благодарность ни сулила, ничто не помогло, знахарь ворожить не согласился.
– Ничего, – сказала Маруся, не унывая, подружкам. – Я старика уломаю, и Ваську он всё равно ко мне приворожит.
Но вслед за этим неудачным посещением знахаря, последовало другое посещение, на этот раз к Марусе, которое чрезвычайно её удивило. В хату Коваленко пришла Анна Леонтьевна Савельева. Дома были и мать, и дочь.
Мать возилась у печки, Маруся читала книжку.
Анна Леонтьевна переступила порог и встала у самой двери.
– Проходи, чего стала, – пригласила старшая Коваленко гостью. – В ногах правды нету.
– Ничего, я постою, – скромно сказала Анна Леонтьевна, прислоняясь к дверному косяку.
Гостья и хозяева помолчали, – хозяева, выжидая с чем пришла гостья, а гостья, не решаясь приступить к разговору.
– Вы извините меня, – произнесла, наконец, Анна Леонтьевна, обращаясь сразу и к матери, и к дочери. – Не моё, конечно, дело мешаться, только об этом все говорят, вот я и пришла.
– А чём говорят? – враждебно спросила старшая Коваленко. – Да не мнись ты, говори!
– Да об этом, как его, о Ваське, – застенчиво произнесла Анна Леонтьевна и вдруг решительно сделала шаг в сторону Маруси. – Брось его, Маша, право слово брось, на шута он тебе сдался.
– Да тебе что за дело? – сердито сказала старшая Коваленко гостье и тут же повернулась к дочери. – Слышишь, что люди говорят? Только мать позоришь, совестно слушать. Дался он тебе…
Маруся упрямо отвернулась к окну.
– Правда, Маша, на что он тебе? – сказала Анна Леонтьевна. – Кругом – парней, да ещё каких, а ты к нему так, точно он тебя присушил.
– Добро бы он присушил, а то сама его присушивает – сказала мать Маруси. – Неудобно даже, комсомолка, а бегаешь к колдунам, молодца привораживать, и люди смеются, знахарь умней её оказался, прогнал.
– Вот, я и пришла, – сказала Анна Леонтьевна. – Об этом поговорить.
В голосе её звучала какая-то тоска.
Маруся недружелюбно на нее посмотрела.
– Об чём об этом? – спросила она не без насмешки.
– Да об этом, о привороте, – тосклива сказала Анна Леонтьевна. – Люби ты его или не люби – дело твоё, только не привораживай ты его, за ради Бога.
– А тебе что? – сердито спросила Маруся. – Далась я вам всем!
– Потому что совесть надо иметь, – сказала мать Маруси. – Девка за парнем бегает… Стыд!
– Ты только не ворожи, не надо, – молитвенно сказала Анна Леонтьевна. – Погубишь парня, ну на что это тебе?
– Что хочу, то и делаю, – упрямо сказала Маруся. – Сказала приворожу – значит всё, не учите, сама знаю, что делать.
Она взяла книжку, с независимым видом прошла мимо матери и гостьи и вышла на улицу.
– Дура – сказала ей вслед мать.
Анна Леонтьевна вздохнула.
– Ох, Маша, Маша, сказала бы я тебе…
И ничего больше не сказала.
Она молча постояла.
– Не пускай ты её к этому знахарю – сказала она матери Маруси. – Нечего ей там делать.
– Её не пустишь, – сказала та в ответ. – Теперь девки не очень слушаются матерей.
– Ну, извиняйте, – сказала тогда Анна Леонтьевна и ушла, и мать Маруси так и не поняла, зачем, собственно, приходила к ним Савельева.
А на утро произошло событие, спутавшее все карты Матвеева.
Вдова тракториста Савельева явилась в прокуратуру и заявила, что она отравила своего мужа.
Она вошла в прокуратуру, спросила секретаршу, где сидит прокурор, та велела ей подождать, она терпеливо сидела, ждала, наконец, секретарша сказала Матвееву, что его дожидается какая-то женщина, он распорядился впустить её, она вошла, села, взглянула исподлобья на Матвеева и ничего не сказала.
– Вы ко мне? – спросил её Матвеев, чтобы ободрить, – многие, придя к прокурору, не сразу решались заговорить о своём деле.