– Мы пришли, – пояснил Оплачко, – произвести у вас обыск.
Лещенко слегка прищурился.
– Это вследствие чего? – спросил он, опять – таки, довольно добродушно.
– Вы тракториста Савельева знавали? – спросил Оплачко.
– Никак нет, – сказал старик и спросил: – Это который помер?
– Да, того самого, – сказал Оплачко. – А его жену?
– Тоже не припоминаю, – сказал Лещенко. – Может и встречал, но не припоминаю.
– Ну, её-то вы должны знать, – сказал Оплачко. – Она к вам ходила, вы ещё ворожили ей.
– Возможно, – сейчас же согласился Лещенко. – Только не припомню.
Он опять добродушно усмехнулся.
– Мало ли их ко мне ходит, – оказал он. – Той приворожи, другой отворожи. Всех не запомнишь и всех не ублаготворишь.
– Значит, вы признаёте, что занимаетесь ворожбой? – строго спросил Оплачко.
– А как же не признавать? – вежливо согласился Лещенко. – На сторожево жалованье не проживёшь.
– Так вот, – сказал Оплачко. – От гражданки Савельевой поступило заявление, что вы якобы с целью приворожить её мужа дали ей какой-то порошок, после приёма которого её муж скоропостижно скончался.
Старик снисходительно посмотрел на Оплачко.
– Порошок, конечно, мог дать, не отрицаю, – сразу согласился он. – Только от моих порошков не только помереть, а даже животом заболеть невозможно.
– Значит, вы признаете, что давали ей порошок? – спросил Оплачко.
– Ей или не ей, сказать не могу, – сказал Лещенко. – Но вообще давал, только не порошки, конечно, а наговорную соль.
– А что это за наговорная соль? – поинтересовался Оплачко.
– Ну, соль, самая простая, – объяснил старик. – Обыкновенная соль. С такой можно и борщ, и щи кушать, только над ней шепчут молитву или заговор на радость или на беду…
Женщины, приглашённые в понятые, переглянулись.
– Извиняюсь, – внезапно обратился старик к Опочко. – А как ваше имечко?
– Николай, – послушно сказал тот, ошарашенный неожиданным вопросом. – Николай Фёдорович.
– Шишига-мушига, ветер на голову, беда на сторону, соль во хлебе, как солнце на небе, просоли любовь раба божьего Николая, глаза и сердце просоли, солоней соленой соли просоли…
Старик забормотал быстро-быстро и не договорил, засмеялся, смотря на Оплачко улыбающимися глазами:
– Вот вам и наговорная соль, – сказал он. – Пошепчешь и отдашь, – какой же от неё может быть вред?
Одна из женщин прикоснулась к локтю Оплачко.
– Скажите всё ж таки…
На всякий случай она хотела перестраховаться и попросила Оплачко сказать, как и было условлено, что они записались в понятые не по своей воле. Но Оплачко не обратил на неё внимания.
– Я всё-таки попрошу выдать мне все ваши лекарства, – сказал он. – Порошки и вообще всё.
– Да, господи, – сказал Лещенко. – с превеликим удовольствием…
– И обыск у вас мы произведём – добавил Оплачко. – Такой порядок, знаете ли.
– Порядок, конечно, соблюсти следует. – Согласился старик и спросил. – Только для порядка и вас и бумажечка какая ни – на – есть, есть, ась?
– Ах, конечно, – заторопился Оплачко. Он достал из портфеля ордер и протянул сторожу. – Пожалуйста.
– Да вы заходите, заходите – вдруг засуетился Лещенко, распахивая дверь и приглашая пришедших в хату. – Обязанность вы должны исполнить.
Он сунулся в дверь, услужливо схватил с порога ведро с помоями, выставил его за дверь, чтобы не мешало, и отступил от двери, с добродушным любопытством посматривая на непрошеных гостей.
– И вы проходите, товарищ Евдокимов, – приветливо сказал он, непосредственно Евдокимову. – Дмитрий Степанович, кажись, не запамятовал, нет?
Евдокимов только полночи не спал, а был сонный и вялый; старик недавно пришёл с ночного дежурства, не спал всю ночь, а сна у него не было ни в одном глазу. Евдокимов поднял голову, пошире открыл глаза, вгляделся. Ну, конечно, перед ним стоял тот самый сухонький коренастый старичок с открытым простым лицом и подстриженной бородкой, с которым он познакомился ночью у квартиры Прибыткова.
– Сторож райпищепромкомбината? – спросил Евдокимов, уже узнав его и улыбаясь ему, как старому знакомому.
– Он самый, – старичок улыбнулся ему в свою очередь. – А то смотрю, не признаёте.
Оплачко повернулся к Евдокимову.
– Вы разве знакомы?
– Немного, – сказал Евдокимов. – Встречались в станице.
Все вошли в хату.
Это действительно было обиталище самого настоящего знахаря, каким его можно было изобразить на картине или в театре. Два подслеповатых оконца, стены очень чисто выбелены известью, ничем непокрытый стол, доски стола тоже выскоблены очень чисто, две скамейки у стен, два венских стула, большая выбеленная русская печь, нигде никаких икон и, между прочим, радиоприёмник – не репродуктор, а радиоприёмник, но повсюду, на стенах, на верёвочках, протянутых вдоль стен, на полках, на подоконниках изобилие всякой сушёной травы – стебли, корни, листья, цветы, такое изобилие, что хата изнутри больше походила на какой-то гигантский гербарий, чем на обычную хату.
– Вот вам и моя аптека, граждане следователя, – усмешливо и с оттенком гордости произнёс Лещенко, произнося слово «следователи» с буквой я на конце и с ударением на последнем слоге. – Берите и владайте.
Он опять сказал не «владейте», а «владайте», и Оплачко так и не понял, по неграмотности ли он коверкает снова или нарочно, издеваясь над пришедшими.
Оплачко посмотрел на Евдокимова, но Евдокимов, буквально, был какой-то сонный, и тогда перевёл взгляд на аптекаршу.
– Товарищ Брук, прошу вас, займитесь, – сказал он и ещё раз обвел взглядом развешанные в хате растения.
– Чего вы хотите? – растерянно спросила Ида Самойловна. – Я не могу так сразу разобраться…
– А чего разбираться, товарищ-доктор? – насмешливо спросил её Лещенко. – Трава как трава, на все случаи жизни.
Маленький и сухонький старичок, он как-то очень легко, как бы пританцовывая, ходил по своей хате точно по сцене, чуть притрагивался жёлтыми морщинистыми пальцами к различным травам и сразу же, не задумываясь, называл и траву, и болезнь, при которой эта трава применялась.
Обыск. Рисунок Анны Леон
– Крапива, – говорил он. – Обыкновенная лесная крапива, остановить кровь – нет лучше средства, а это полынь, тоже обыкновенная трава, эту дают для возбуждения аппетита, а это валерьяновый корень, от нервного расстройствия и для успокоения, людей успокаивает, а кошки от него бесятся и дуреют…
Он притрагивался к своим травам и корням с какой-то нежностью, он действительно всё о них мог рассказать наизусть.
– Ну, как, товарищ Брук? – спросил Оплачко.
– Что как? – спросила товарищ Брук.
– Правильно всё это? – спросил Оплачко.
– Что правильно? – спросила товарищ Брук.
– Ну, вот, насчёт травы, – сказал Оплачко. – Всё то, что он нам разъясняет.
– Отчасти, – сказала товарищ Брук и в свою очередь прикоснулась к каким-то корневищам. – Это, действительно, корень валерианы, но к кошкам он не применяется.
А старик даже не ходил, а порхал по хате и точно любовался каждым стебельком.
– А это мята, – говорил он. – Против тошноты. Это медвежьи ушки, от почек. Липовый цвет хорош при простуде, а корни лопуха или березовые почки пользительны при ревматизме. Против запора корни одуванчика, а чтобы прослабило, тут и кора крушины, и конский щавель, и бузина. Богородицыну травку отваривают при кашле, а если сердце болит – настаивают горицвет, а ежели уж совсем плохо, то и наперстянку…
– Ну, а это для чего? – вдруг спросил один из милиционеров, извлекая из тёмного угла пышный куст засохшего папоротника. – Клады искать?
– Клад не клад, – строго сказал Лещенко насмешливо посматривая на милиционера, – но ежели вы, товарищ милиционер, с глистами, корешки от папоротника очень даже годятся.
Он всё знал, этот старик, и, несомненно, знал больше, нежели товарищ Брук, которая без этикеток не сразу могла назвать все предъявляемые ей растения.
– Ну, хорошо, старик, сядь, – приказал вдруг Оплачко. – Сядь и не мешай, сами во всём разберемся.
Он взял с подоконника пучок какой-то травы и деловито его понюхал.
– Садитесь, товарищ Брук – распорядился он. – Садитесь и переписывайте все эти вещественные доказательства, делайте, как положено, по алфавиту и во всех других смыслах.
Он усадил товарища Брук за стол, а сам повернулся и мигнул милиционерам.
– Действуйте, товарищи, – сказал он. – Посмотрите на печке, за печкой, пройдите во двор, действуйте по всем правилам, как я вас инструктировал.
Понятые стояли у двери и не без тревоги наблюдали происходящим. Что касается Евдокимова, он довольно безучастно сел рядом с Лещенко, точно ничто его здесь не интересовало.
– Ну, а где порошки? – неожиданно и строго спросил Оплачко. – Я рекомендую вам, гражданин Лещенко, не играть на нервах у следственных органов и честно предъявить все предметы своего колдовства.
– Да, господи, – любезно сказал Лещенко и проворно соскочил со скамейки.
Он подошёл к столу и выдвинул из него единственный ящик.
– Да, это целая аптечка! – воскликнула Ида Самойловна, заглядывая в него.
Ящик действительно был разделён на клетки и в каждой лежали какие-то засохшие цветы, порошки, завёрнутые в бумагу.
– Ну, что тут? – требовательно спросил Оплачко, обращаясь к эксперту по лекарствам. – Переписывайте и это.
– Цветочки, – ласково сказал Лещенко.
Он осторожно щепотью клал себе на ладонь цветы – сухие и блеклые, утратившие яркие краски, – голубоватые, жёлтые, розоватые и белые, казавшиеся какими-то серыми, любовно разглядывал их и ссыпал обратно в ящик.
Ида Самойлова глубокомысленно наморщила лоб.
– Мои цветочки, – повторил Лещенко. – Ландыш – он от сердца, васильки – если моча никак не идёт, клевер – при слабости, ночную фиалку дают при поносах, особо, ежели отварить с вином, коровяк от кашля, ну, а ромашку – ее от простуды, и при болях…
Нет, он действительно всё знал и ничего не держал бесцельно!