— Ай, ладно! — беспечно молвил он. — Не хошь стрелить — не надо. Я сёдни добрый. Сколь унесёшь — всё твоё…
Э, нет! После фокусов с цыганским гипнозом я уже был настороже.
— Да не буду я ничего выносить! — нервно отозвался я. — Других вон разводи!
— Чаво? — не понял он.
Или, подозреваю, сделал вид, что не понял.
— Дед! — взорвался я. — Да что ж ты меня за лоха-то держишь?
Расхрабрился? Да, расхрабрился, но, уверяю вас, исключительно с перепугу.
Кстати, «лох» не смутил его нисколько. Как выяснилось, словцо это старикан знал хорошо.
— Пошто ж за лоха? — оскорбился он. — Я к тобе со всей душой…
— Ага! Со всей душой!.. — огрызнулся я. — За сокрытие найденного клада, между прочим, и загрести могут… Недавно вон суд был над чёрными археологами!
Пещерный дед резко повернулся, уставился.
— Над кем?
Я объяснил. Он малость отмяк.
— А, энти… Знаю. Давеча пугнул одного… А про Анчихриста ничо пока не слыхать? — тревожно спросил он чуть погодя. — Не объявлялся ишшо?
Несколько мгновений мы неотрывно смотрели друг на друга. Забрезжила догадка. Были ведь случаи, когда в тайге обнаруживались целые семейства староверов, бежавших от патриарха Никона, потом от Петра и с тех самых пор триста с лишним лет ни разу не видевших ни единой живой души. Ковыряли сохой землицу, питались чем Бог пошлёт, чаяли скорого конца света, ждали, что вот-вот приедет в треклятой своей телеге об одной оглобельке враг рода людского…
Догадка, прямо скажем, хиленькая. Одно дело — тайга, и совсем другое — Нижняя Волга. Попробуй здесь утаись на триста лет! Мигом выявят.
И потом с чего бы отшельнику-старообрядцу подбивать дорогого гостя на этакое бесчинство — в икону пальнуть из пистолета? Хотя… Не исключено, что образ-то еретический, никонианский, по греческим канонам малёванный…
Да и клад в эту картину не вписывался. А вписывался он, между прочим, совсем в иную картину, не помню, правда, в какую. Где-то я что-то когда-то подобное читал. Почему-то была мне знакома и пещерка, и замшелый приземистый бочонок, накрытый иконой, и лежащий поверх неё древний пистолет…
— Антихрист?.. — осторожно переспросил я, а сам всё пытался восстановить читаное. Не восстанавливалось. В памяти по-прежнему зияло обширное слепое пятно. — Да нет вроде, не объявлялся…
— Ну, може, похожий кто…
— На Антихриста? — Я запнулся. Все известные мне политические деятели смотрелись мелковато и на столь серьёзную роль явно не годились.
Однако стоило мне на них отвлечься, слепое пятно исчезло — и память как бы вывернулась наизнанку, предъявив разом и пещерку, и бочки с награбленным золотом, и лежащий поверх иконы пистолет. Изумление моё было столь велико, что даже робость перед древним хранителем клада отшибло напрочь. Я поймал себя на том, что гляжу на него во все глаза — и хихикаю самым неприличным образом.
— Дед! — выговорил я. — Слышь… Хорош под Стеньку Разина косить! Всё равно ведь не поверю…
Он обернулся — и я умолк. Взор старика был жуток.
Глава 1. НАСТИНА ГОЛОВА
В шайке малолетнего Стеньку уважали — знали, что дурак, береглись. Ты ему слово, а он тебя — кистенём. В разбойники проситься пришёл — решил его атаман попытать: способный ты к душегубству, али как? Иди, говорит, покажи себя, каков ты охотник на дикую птицу о двух ногах. Ради смеху, понятно: малец, пятнадцать годков, куда ему! Пошёл. Вернулся с платом, а в плат голова девичья завёрнута, да такая личиком раскрасавица, что крякнул атаман:
— И как только у тебя у Ирода рука поднялась?
А вьюнош этот смотрит и вроде бы не ухватит никак, об чём толк.
— Так и поднялась, — отвечает. — Сабельку перекрестил, помолился: помоги-де, Боженька, булату моему…
— Денег-то хоть много взял?
Изумился Стенька, глянул с укоризной. Ты, дескать, чаво, атаман? Каки-таки деньги? Об деньгах и уговору не было.
Тут-то и смекнули разбойнички, кого к ним Волга примыла.
Встрял есаул (сам из татар):
— Перва встреча, — толкует, заступничает. — Перву встречу и без денег режут. Иначе счастью не бывать.
Насупился атаман. Один глаз прикрыт, другой мигает — и под глаз тот лучше не попадать, потому как атаман Ураков ещё и чародейству был учён.
— Кем служить мыслишь? — спрашивает.
Стенька возьми да и брякни:
— Кошевым.
Усмехнулся Ураков:
— Ишь! Кошевым!.. Тебе тута чаво, Запорожска Сечь? Кашеваром будешь.
Посопел малец, согласился.
А каша у него завсегда пригорала. Хотел его есаул уму-разуму поучить, а тот его уполовником! Заступника-то своего.
Хворосту в костерок не подбросили ни разу, но он почему-то всё не гас и не гас. Огромная сутулая тень трепетала на бугристой стене пещерки.
— Степан Тимофеевич, — жалобно сказал я. — Но ведь ничего этого не было…
— Чаво не было? — встрепенулся старик.
— Атамана Уракова не было… Головы отрезанной не было… Это ж народное сказание…
— Народу не веришь? — Седые брови шевельнулись угрожающе.
Народу… Тут себе-то поди поверь! Смириться с происходящим означало признаться в собственном сумасшествии.
«Больной! — вспомнилось вдруг. — Не занимайтесь самолечением!»
И поступил я подобно старой моей знакомой. Грибочки она любила. Нажарила однажды целую сковородку, отведала — и чувствует: траванулась. Вызвала «скорую», отомкнула входную дверь, а сама села доедать — уж больно вкусно было. Всё равно ведь приедут — откачают.
Так и я. Мысленно пообещал себе непременно показаться, вернувшись в город, дружку-психиатру, а сам с замиранием продолжил беседу.
Независимо от того, представлял ли собой старикан физическое явление или же существовал исключительно в моём мозгу, кое-какие выводы из его речей прямо-таки напрашивались. Было уже, к примеру, ясно, что передо мной отнюдь не историческая ипостась Стеньки Разина, а именно фольклорная, хотя ещё поди пойми, которая из них хуже.
— Степан Тимофеевич! Я ведь это всё у Садовникова читал…
— Садовников?.. — озадаченно переспросил он. — Чавой-то не помню…
— Да как же вам его помнить!.. — вскричал я, истово прижимая к голой груди влажную одёжку. — Он аж через двести лет родился после того, как вас… на Красной площади… ну… четвертовали…
— Четвертовали, да не того… — зловеще усмехнулся старик. — Четвертовали они… Мне Богом суждено до последнего дня клады хранить да от змеёв страдать… Ну и чаво он? Этот твой Садовник…
— Книжку издал, — растерянно сказал я. — «Сказки и предания Самарского края». Песню про вас сочинил… «Из-за острова на стрежень…»
— А-а… — смягчился, покивал. — Песню слыхал… — вздохнул и добавил сокрушённо: — Раньше-то её чаще играли…
— Так что у вас на самом деле вышло? С девушкой этой…
— С которой?
— Ну… чья голова…
А сам подумал: во даю! Допытываться у легенды, как оно всё было не по легенде, — до такого ещё додуматься надо!
— С девкой-то? — Совсем закручинился старик, брови свесил. — С девкой оно, конечно, всё поиначе… Иду энто я в ту сторону, куды атаман велел, а сам мамыньку с тятенькой споминаю. Не стерпел — заплакал. Малой был ишшо… Тут она. Я слёзыньки-то утёр, говорю: «Здравствуй, красна девица, перва моя встреча!» Шапку снял, перекрестился, вынул сабельку из ножны…
— «Взвилася могучая рука с вострою шашкой кверху…» — в восторге подхватил я, вспомнив, как там дальше.
Оказалось, не так.
— Ага… — враждебно отозвался старикан. — Взвилася она там! Развилася… Гляжу на неё, на девицу эту — и не жалаю в разбойники. К мамыньке с тятенькой жалаю…
— Ну? А она?
— Сперва вроде как спужалась…
— Вроде?
— А то! Спужашь таку…
Замолчал. Почему-то внимание моё привлекла глиняная плошка чуть ли не с тазик величиной, притулившаяся возле одной из бочек. Пустая. Для кого ж это, интересно, поставлено?.. А ведь по преданию один из Стенькиных кладов охраняется большим медведем… Вот только медведя здесь не хватало!
— Дальше-то что было? — спохватившись, прервал я затянувшуюся паузу.
— А сам смекай. Обычай каков? Первой встрече, кто бы ни был, голову долой… Ну тут чаво? Тут хитрость одна есть хитрая. Гляжу: шест лежить. Взял я его, смерил в рост девки энтой, что лишнее — от шеста отсёк, и ну его в мелку щепу сабелькой крошить… На удачу.
— А! То есть вы её как бы… символически?.. Позвольте! А откуда ж тогда голова? Вы ж голову принесли… в плат завёрнутую…
— Ты слухай!.. Поглядела — руками сплеснула. «Болезный ты мой! Да куды ж те в душегубцы-то, недовыростку? Чаво те надо? Голову? На…» Берёть, слышь, собе за уши — и голову-то, прикинь, с собе сымаеть…
— Да ладно!.. — вырвалось у меня.
— Вот те и ладно…
— А вы?
Покряхтел, одолевая неловкость.
— Абдраган вдарил.
— Кто-кто вдарил?
— Ужас объял, — угрюмо перевёл он на общепринятый.
— А-а… как же… кровь?
Замолчал старик. То ли припоминал, то ли придумывал.
— Кровь была… — решил он наконец. — Но, знаешь, така… засохша уже… «На, — говорит, — отнеси атаману Уракову…»
— Стоп! — вконец утратив робость, перебил я. — Чем говорит? Она ж без головы…
— Ну, стал-быть, голову в руках держит, а голова говорит… «Отнеси, — говорит, — атаману Уракову, только верни потом. Плат не забудь…» — и даёть мне плат. Повернулась и пошла, безголовая… С тех пор и стали меня в шайке опасаться… А я вижу уважають, ну и давай озорничать! То кистенём кого брязну, то уполовником… Вот они, бабы-то чаво творять, — крякнув, присовокупил он. — Все, почитай, беды от них…
Раздавшееся снаружи шипение было настолько громким и неожиданным, что меня подбросило с плахи. На границе кромешной черноты и подвижного розоватого полусвета обозначились две огромные змеи: одна чёрная, другая пёстрая. Я не слишком хорошо разбираюсь в пресмыкающихся, но таких у нас точно не водится. Без пяти минут удавы.
— Полночь, что ли, уже?.. — недовольно спросил хозяин пещерки, тоже приподымаясь со своего седалища.