Под вечер странный шум привлек внимание бурового мастера. Звук рождался не деревом, не скрежетом металла, а чем-то другим, совершенно непонятным. Прежде всего Кожевников подумал о море — похожие шумы производили волны, когда, отползая, увлекали за собой песок. Он вышел из балка. Навалившийся на него шум сразу захватил. Показалось, что набирала силу буря, и все вокруг скрежетало, гремело, ухало и скрипело. Он торопливо направился к морю, теряясь в догадках, что же происходит в природе. Под ногами пружинила податливая земля, горбатые моховые кочки, перевитые скрюченными стволиками маленьких березок. Чавкала, разбрызгиваясь, вода под его резиновыми броднями. Вспархивали испуганные кулички и бросались в разные стороны.
Впереди блеснули двумя зеркалами залитые водой тракторные следы. В них отражалось серое, дымчатое небо с разводьями облаков. Он перешагнул через них и продолжал идти на неизвестный звук, все еще не в силах разобраться в его странной природе. Теперь он явственно слышал скрежет трущейся земли, пересыпающейся гальки и скрип песка. И вдруг он оцепенело остановился. От гусеничного следа, который разрезал землю острым ножом, отползал огромный ковер с зеленой травой, моховыми кочками, птичьими гнездами, норами леммингов, шаркая по смерзшемуся льду и гальке.
Земля сползала под уклон и открывался лед, кусок вечной мерзлоты, как стальной блестящий лист весь в искрящихся стрелках инея.
Кожевников застыл, пораженный этой картиной.
Остро ощутил свою вину, что позволил трактористу Красной Шапочке здесь проехать на машине, протащить сани с емкостью. А ведь тот проезжал не один раз и сколько же нарезал следов? Работа на буровой еще не началась, значит, тракторист будет ездить каждый день, чтобы обеспечить буровую водой. Потом потянутся тракторы с трубами. А нагрянет парк тяжелых машин, и тундру изрубят на куски стальными гусеницами. Надо немедленно принимать решение.
Скользя по льду, с трудом вскарабкался наверх, повторив путь сорванной земли. Ледяная корка поблескивала, как оголенный череп. Он торопливо шагнул к своему балку, едва сдерживая закипающую злость. В таком состоянии он был во время боя в Берлине, когда брали накал Тельтов. В домах укрылись враги, и он должен был их уничтожить! Но с войной давно покончено. И он не гвардии сержант, а буровой мастер. На его плечи ложится ответственность за эту землю. Главный инженер и Эдигорьян далеко, на «Горке». Сейчас некогда им объяснять создавшуюся обстановку, надо решительно действовать, иначе будет поздно. Щелкнул выключателем радиостанции и рывком пододвинул к себе микрофон. Вспыхнул зеленый настороженный глаз индикатора.
— «Горка», «Горка»! Соедините с Эдигорьяном.
— Сейчас поищем.
— Р-19, вас слушаю.
— Говорит Кожевников. С завтрашнего дня прекращаю работу на буровой, пока не отсыпете дорогу. Трактор изрубил тундру. Земля сползает в море. Я стал свидетелем преступления!
— Какого преступления? — повысил голос Эдигорьян.
— Настоящего преступления перед природой.
— Ваше дело бурить. Не приступите к работе не получите зарплату!
— Пока не будет отсыпана дорога, работы не будет.
— Ой ли?.. Смотрите, чтобы не переиграли…
— Я, буровой мастер, с бригадой в ответе за землю. Завтра пришлю официальное заявление. Без отсыпки дороги забурки не будет!
Эдигорьян раздраженно швырнул микрофон. «Навязал Дед на мою голову сумасшедшего, — подумал он злобно. — С Чеботаревым мы бы сработались без скандалов. А теперь расхлебывай кашу». Мучительно принялся искать предлог, чтобы снять с мастеров Кожевникова.
Глава 9ДАЛЕКАЯ ОДЕССА
В предвечерний час стеклянное здание Салехардского аэровокзала и посаженный на крыше треугольником фонарь диспетчерской прожигались красными лучами заходящего солнца, напоминая огромный аквариум с золотыми рыбками. В сутолоке вокзальной суеты двигались навстречу друг другу бородатые геологи в застиранных штурмовках, с огромными рюкзаками, зажав крепко молотки, поисковики в телогрейках, брезентовых плащах с капюшонами, таща за собой спальные мешки, теодолиты и треногие штативы; сидели в креслах мужчины и женщины с детьми, загородившись чемоданами и вещами.
Аэродром не затихал ни днем, ни ночью. Работал. Динамики, заглушая на время шум моторов и реактивных двигателей, то и дело объявляли об очередном отлете или прилете самолетов из Москвы, Тюмени, Воркуты и Котласа.
В стороне от главной полосы, где на бетонку садились тяжелые лайнеры, начиналось травянистое поле, по границе опушенное мелким кустарником, как шуба-романовка. С этого места начинались владения эскадрильи. На линейке стояли легкие Ан-2 красного цвета и вертолеты Ми-8.
Диспетчеры аэродрома редко оповещали о вылетах Ан-2 и вертолетов, но летчики напряженно работали, как трудолюбивые пчелы. Летали в самые отдаленные экспедиции, поисковые отряды сейсмографов — на Полярный Урал, Ямал и Крайний Север.
Олег Белов любил здание вокзала. Ходил среди пассажиров, ловя обрывки разговоров и бесконечных рассказов об увлекательных путешествиях, необыкновенных находках геологов. По решетчатым ящикам с фруктами он сразу определял группы отпускников. Вокзал для них являлся местом отдыха, как дневка птичьих стай, перед новым полетом в Надым, Тарко-Сале, Таз и Уренгой. Летчик стремился в массе людей отыскать своих пассажиров, которые, как он верил, были беспредельно влюблены в вертолет. И он безошибочно узнавал их по необыкновенным, фантастическим костюмам: собачьим унтам, энцефалиткам, черным накомарникам, высоким резиновым бродням: буровиков, помбуров, коллекторов, шоферов и дизелистов. Вглядывался в нажженные морозом лица романтиков, в воспаленные от снега глаза и старался представить их на буровых или в просторном фюзеляже своего вертолета вместе с тяжелыми грузами. Заочные знакомства укрепляли веру молодого летчика в необходимость его работы. При нем называли поселки и отдаленные точки, куда стремился попасть этот неспокойный народ (бородатые геологи, буровики, сейсмологи и мерзловики), и границы полуострова Ямал сразу растягивались на сотни и тысячи километров. Пока о них он судил по своей полетной карте, исчерченной линиями маршрутов.
Письма матери из Одессы Олег читал нетерпеливо. Казалось, они приходили из другого мира, пропитанные горячим солнцем, сохраняя запах цветущих акаций. Вспоминал о солнечных и беззаботных днях детства. Купание в море, ловлю на самодур селедки и скумбрии. Чтобы не пугать мать, не писал ей о пережитых сибирских морозах, пургах и долгих туманах. Здесь было все по-другому. Синел снег на широкой Оби. Ледоход поражал воображение. По реке медленно проносились огромные льдины, наталкиваясь друг на друга. Высокая вода залила луга, низины и озера.
В дождливые дни солнце встречали, как долгожданный праздник. На аэродроме снег таял быстрее, открывались небольшие поляны, и проглядывали колкая трава и стелющиеся березки.
По дороге на аэродром Олег Белов замечал стайки перебегавших белых куропаток.
Летчики в эскадрильи много рассказывали об удивительной осенней охоте на озерах и реках. Убивали на пролете гусей и уток. Ачкасова называли лучшим охотником. В спор часто вмешивались рыболовы. С удочками и спиннингами они выезжали на Полярный Урал ловить тальму и хариусов.
Олег Белов не знал, отдать ему предпочтение охоте или рыбной ловле.
Томаса Кузьмичева не трогали рассказы охотников и рыболовов. В свободное время он присаживался к столу и занимался чеканкой. Завалил комнату обрезками латуни и алюминия.
Олегу Белову нравилось увлечение друга. Он часами следил за его работой, стараясь научиться увлекательному искусству.
Туманы закрывали летное поле аэродрома. И такие дни летчики эскадрильи проводили в учебных классах, нетерпеливо посматривая со второго этажа на молочные облака. Иногда доносился гул взлетавших тяжелых лайнеров. Они уходили в Москву и Тюмень.
— Живут люди, — вздыхал Томас Кузьмичев и лохматил длинные волосы. — Передовая техника. Полеты без ограничения! Командир! — обращался он к Ачкасову. — Я усвоил: в марте мы не летали. Был месяц Большого обмана по ненецкому календарю. Наступил май — месяц Отела, а я налетал тридцать часов. Как называется месяц туманов? А, командир?
— По-ненецки? — спросил Ачкасов, хмурясь.
— А как же иначе?
— По-ненецки — плохой месяц туманов, — сказал комэска серьезно. — А по-русски — плакал наш квартальный план перевозок.
— Месяц — Плакал план! — засмеялся Олег Белов. Ему все больше и больше нравился малоразговорчивый, неулыбчивый командир эскадрильи. Ачкасов не терпел, когда летчики слонялись без дела по комнате из угла в угол. Особенно раздражал телевизор, и он запрещал его включать в рабочее время.
— Кинофильмы смотрят вечером, — говорил он назидательно и хмурил черные брови, сросшиеся на переносице. — А летают и учатся днем. Время надо уметь ценить. Дни летят быстро, не успел оглянуться — месяца и нет! Смотришь, уже и год прошел!
Олег Белов заметил, что Ачкасов не любил повторять приказания дважды. Никогда он не повышал голоса, но в минуту недовольства у него хмуро сдвигались брови и жгучим становился взгляд. Глаза комэска теплели, когда он рассказывал о своих детях или об очередном вылете на вертолете. Он был влюблен в Ми-8. Говорил о нем, как о живом существе. Приезжая на аэродром, в любую погоду направлялся к своему вертолету и долго стоял около него, а потом не спеша обходил все стоянки машин.
От ангара начинался «железный ряд» — стоянка неисправных вертолетов. На одном меняли лопасти, на других движки или производили профилактический ремонт.
«Железный ряд» всегда расстраивал Ачкасова. Проходя мимо него, он хмурил черные брови. Вызывал к себе инженера эскадрильи.
— На Ямале сорок три дня весна, — говорил он строго, не повышая голоса. — Точно высчитали штурмана. Туман скоро кончится. А на чем будем летать? У меня в эскадрильи несколько экипажей без лошадок!
— Командир, — инженер сосредоточенно листал затертую записную книжку, — все машины выйдут в срок. Даю честное слово!