На четвертый день Иван Тихонович добрался до солнечного города. Вокзальная толчея скоро утомила. Не добившись в справочном бюро ответа, как попасть в санаторий, вышел на широкую площадь. Цвели акации. В воздухе гудели пчелы. Пахло медом.
По тротуару торопливо шагали одесситы в легких белых костюмах. Казалось, мужчины и женщины никуда не спешили.
— Как проехать в Лузановку? — останавливал несколько раз по дороге Иван Тихонович прохожих и, к своему удивлению, получал самые разные ответы, которые его совершенно запутали.
— Садитесь на пятую марку, товарищ майор, — сказала молодая женщина с глубокими ямочками на щеках.
— Куда она вас посылает? — поинтересовалась одна любопытная старуха, держа плетеную корзину с жареными семечками.
— Мне надо попасть в Лузановку.
— Дамочка, вы задурили человеку голову. Когда пятая марка ходила в Лузановку? Товарищ майор, на седьмой марке вы доедете до места.
— Я в Лузановке живу, а вы меня учите, на какой мне марке ездить. Побрехать захотелось? — огрызалась молодая.
Спокойно выслушав перебранку женщин, Иван Тихонович решил идти пешком: и полезнее, и лучше познакомится с городом. Легкий чемодан не оттягивал руку. Неторопливо шагая по улице, вспоминал другие города, где ему удалось побывать после войны.
Приглядываясь к новой улице, Очередько то и дело встречал дома в строительных лесах. Одессой завладели строители.
— Товарищ майор, проход запрещен! — требовательно сказал пожилой мужчина в застиранной солдатской гимнастерке с двумя полосками ранений, держа в руке красный флажок. Загородил грудью дорогу. — Дамочка, я вам русским языком сказал: проход запрещен, — вскинул голову и, словно извиняясь за необходимость задерживать на улице прохожих, сказал: — Товарищ майор, сейчас дом будут взрывать. Я в зоне оцепления. Замучили женщины. Вчера всех жильцов предупредили. Плакаты развесили. А никакой сознательности! Никого не пущу.
Иван Тихонович с интересом смотрел на пожилого мужчину, проникаясь к демобилизованному солдату невольным уважением. Неожиданная остановка оказалась весьма кстати: от долгой ходьбы нестерпимо ныли ноги. После взрыва он продолжит свое знакомство с городом. Начал вспоминать, чем знаменита Одесса: есть оперный театр, памятник Пушкину, морской бульвар. С интересом приглядывался к жителям города, очень шумным и говорливым. Они стояли рядом с ним тоже в ожидании взрыва. И хотя он внутренне подготовил себя, тяжелый взрыв поразил его. Земля дрогнула, и красное облако взметнулось вверх совсем в другой стороне, чем он предполагал, накрыв огромным зонтом улицу, дома и деревья. По крышам тяжело заколотили падающие кирпичи.
— Часто взрываете дома? — спросил Очередько после недолгого молчания у солдата из оцепления.
— Приходится. От многих домов остались одни коробки. В газете напечатан план восстановления города. Разве вы не читали?
— Я приезжий.
— Так и подумал. Не видели вы наш город до войны! Красавец из красавцев. Леня Утесов, помните, как трогательно пел: «Красавица Одесса…» Леня наш, одессит. Вы к нам надолго приехали?
— Подлечиться. Грязевые ванны должен принимать. Добираюсь в Лузановку.
— В Лузановку? Да вы же идете в Молдаванку. Вы слушайте сюда. Пройдете прямо по улице. Никуда не сворачивайте. Выйдете к оперному театру. Там спросите. А еще лучше берите такси. Шоферам не переплачивайте. Они, жлобы, любят сорвать копейку с приезжего. Вам нужен военный санаторий?
— Военный.
Собравшаяся толпа не стала дожидаться разрешения демобилизованного солдата из оцепления с красным флажком, что проход открыт, стремительно рванула вперед, растекаясь по всей ширине улицы.
Иван Тихонович подхватил чемодан и торопливо зашагал, увлекаемый одесситами. Знакомая боль защемила кости ног. Скорее бы добраться до санатория и завалиться в постель.
Подошел к месту взрыва. От дома осталась огромная гора красного кирпича. Тротуар и мостовую завалили половинки. Красная пыль продолжала сеяться с высоты, как мелкий дождь.
Летчик осторожно обходил огромные глыбы, разлетевшиеся по улице. Позволял себя обгонять. На высокой горе кирпичей копошились женщины в разноцветных платьях и кофтах. Рядом с ними работали солдаты в запыленных гимнастерках с темными пятнами пота. Отыскивали целые кирпичи и складывали их рядами, а мусор и куски штукатурки сгребали лопатами в кучи.
— Посторонитесь, товарищ майор, — сказала торопливо молодая женщина. Лицо туго замотано белым платком, только для глаз оставлена узкая щелка. — А то перемажем вас!
Вдруг говорившая женщина бросила ручки носилок и повисла на шее Ивана Тихоновича. Принялась целовать:
— Товарищ старший лейтенант! Иван Тихонович! Товарищ майор Очередько! Какая встреча неожиданная. Радость какая!
Голос целовавшей женщины показался майору знакомым, но он не узнавал ее и терялся в догадках. Белый платок не давал рассмотреть лицо.
— Не узнаете? — женщина торопливо принялась разматывать платок, стряхивая с рассыпающихся светлых волос красную пыль. — Не узнаете?
— Настя! Ефрейтор Настя Белова! — Иван Тихонович почувствовал, как у него дрогнули руки и сердце застучало с перебоями. Он крепко обнял молодую женщину, гладил по волосам, целовал. Забытые воспоминания вернули его к апрельскому дню сорок пятого года, к последнему вылету на Берлин. Подумал о Сергее Ромашко. Перед ним бывшая оружейница ефрейтор Настя Белова. Это она подбегала первой к рулящим самолетам, а если удавалось хваталась рукой за консоль крыла и бежала рядом с машиной, обдуваемая потоком воздуха. И, стараясь перекричать шум мотора и свист винта, громко спрашивала летчика:
«Пушки не подвели? Пулеметы работали?»
Из кабины высовывался по грудь Сергей Ромашко.
Широко улыбался, показывая поднятый кверху большой палец.
«Порядок, гробанул фрица!»
— Товарищ майор, как вы оказались в Одессе? — торопливо спрашивала Настя, не размыкая рук, словно боялась потерять летчика, оказавшегося случайно в городе. — А у меня сын. Олегом назвала. — В глазах стояли слезы. Она взяла чемодан из рук майора и торопливо зашагала по улице, продолжая говорить на ходу. — Не могу поверить, что мы встретились. Прямо фантазия. Я рядом живу. Олежка в детском саду. Устроила с трудом. Пришлось побегать по разным учреждениям.
Майор Очередько не был готов к этой встрече и растерялся. Выйдя из госпиталя, он старался отыскать Настю-оружейницу, но первые его письма приходили без ответа, и он перестал проявлять настойчивость. Ему не в чем было оправдываться, но он почему-то чувствовал себя виноватым не только перед ней, Настей, но и погибшим Сергеем Ромашко и маленьким Олежкой.
— Настя, я в санаторий приехал. Решили подштопать фронтовика, — майор попробовал улыбнуться. — Ванны грязевые буду принимать. Не знал я, что ты в Одессе. Не знал, что ты родила сына!
— Олежка — вылитый Сергей. Вы сами увидите. Мечтает стать летчиком. Суп ест без отказа, чтобы только скорей вырасти. Товарищ майор, как наш полк? Прошел слух: полк расформировали.
— Вранье. Полк существует.
— В полку остались фронтовики?
— А я разве не фронтовик? Полковник Варчук — фронтовик. Ему присвоили звание Героя Советского Союза.
— А вы разве не Герой?
— Нет, Настя. За последний бой меня наградили орденом Ленина. Уходят постепенно фронтовики, — Иван Тихонович грустно покачал головой. — Вот и меня должны скоро демобилизовать: ноги сломанные. Осенью и весной мучение. Кости гудят!
Пройдя несколько кварталов, молодая женщина остановилась перед маленьким одноэтажным домиком с закрытыми ставнями. Открыла дверь ключом и предупредила с особой заботливостью:
— Товарищ майор, осторожно идите, три ступеньки вниз.
Иван Тихонович в темноте натыкался в маленькой комнате на разные вещи. Настя выбежала на улицу и открыла ставни. В комнату ворвался свет, но от этого она больше не стала. Около стены майор увидел узкую кровать. Над ней прибита черная тарелка репродуктора и зеркало. В темной рамке портрет Сергея. На гвозде висел летный шлем с очками и планшет. Он подтянул планшет и увидел под целлулоидом карту Берлина, расчерченную цветными карандашами. На глаза навернулись слезы. Торопливо смахнул их, едва сдерживая себя, чтобы не разрыдаться. Не думал, что вот так придется встретиться со своим ведомым. «Эх, Ромашко, милый Шалфей!» И благодарил случай, что судьба свела его с Настей Беловой.
— Товарищ майор, вы располагайтесь. Отдыхайте, — сказала, появляясь, молодая женщина. Она успела переодеться, и в новом платье выглядела удивительно красивой. Глаза ярко блестели. — Я скоро приду. Возьму Олежку из садика. Он любит военных. Обрадуется, когда увидит вас в форме. Ведь вы с его папой летали!
— Я подожду.
Настя ушла. Иван Тихонович принялся неторопливо осматривать комнату, удивляясь ее бедности, и опять почувствовал свою вину за судьбу Насти. Он обязан был все знать о ней и помогать. Достал торопливо бумажник с деньгами, пересчитал их и тут же решил, что три тысячи рублей оставит Насте. О том, что она нуждалась с Олежкой, у него не было никакого сомнения. Не знал, согласится ли она взять от него деньги. Может быть, обидится. Она была гордой. В полку держалась независимо. Принялся искать, куда бы положить деньги, но в последний момент передумал. Решил сам отдать деньги и объяснить, почему так делает.
В коридоре хлопнула входная дверь. Подталкивая в спину маленького курносого мальчугана со сбитыми коленками, Настя поставила на табуретку сумку с продуктами.
— Вот мой футболист, — сказала радостно Настя. — Полюбуйтесь, Иван Тихонович. Ботинки горят на нем. Не успеваю покупать!
— Здравствуй, Олежка! — майор присел перед мальчуганом и протянул ладонь.
Но мальчуган испуганно жался, прятал маленькую ручку за спину.
— Олежка, поздоровайся с Иваном Тихоновичем, — просила мать. — Иван Тихонович — летчик. Летал с твоим папой. Вместе дрались под Берлином!
Мальчуган вскинул глазенки. Внимательно посмотрел в лицо Ивану Тихоновичу и звонко хлопнул ручонкой по ладони.