— Она в самом деле плохо видит. Катаракту ей в прошлом году снимали с левого глаза. Я специальные очки заказывал для нее в аптеке. Кажется, минус семь.
— Иван, я проголодалась, хочу есть, — просто сказала Настя. — Самолет должен был прилететь раньше, но из-за погоды нас долго не выпускали из Одессы. Я привезла копченую скумбрию. Ты ел когда-нибудь копченую скумбрию со свежими помидорами? Я и помидоры привезла!
— Я тебя угощу муксуном!
— Попробую муксуна, но, честное слово, ты не знаешь, что такое конченая скумбрия со свежими помидорами.
— Сколько сейчас времени? — удивленно спросил Иван Тихонович.
— Не знаю. Где у тебя часы?
— Настя, сейчас три часа! — удивленно протянул Иван Тихонович. — У нас с тобой будет поздний ужин.
— Поздний ужин, как это здорово! Может быть, я спокойно засну первый раз за неделю.
— Я пойду хлопотать на кухню, а ты устраивайся. Направо по коридору ванная…
— Я все найду, найду.
Ивану Тихоновичу редко приходилось готовить себе, он обычно завтракал, обедал и ужинал в столовых. Но, к его счастью, в корзине оказалась картошка, видно припасла заботливая Варвара Савельевна. В целлофановом пакете зеленый лук.
«Нашла Настя чем хвалиться, — подумал он. — Копченая скумбрия!» Достал из холодильника большого муксуна, старательно нарезал осетра, тушку нельмы. Угостит он ее на славу дарами Севера.
Скоро сварилась картошка в мундире. Он с особой старательностью разложил по тарелкам рыбу, украсил зеленым луком.
В столовой застелил стол белой скатертью, нарезал хлеб. Поставил водку и бутылку «Мукузани». Бутылка шампанского могла бы украсить поздний ужин, но ее не оказалось. Закончив сервировку, он поставил хрустальные рюмки и бокалы. Опустился в мягкое кресло и прислушался к шуму льющейся воды в ванной. Потом встал, подошел к окну и раздернул шторы. Небо и земля превратились в сплошное молочное облако. Вглядываясь в утренний сумрак, он понял, что опустился туман. Если бы Настин самолет опоздал еще на час, его бы не смогли принять в аэродроме. Не было бы этого позднего ужина. Он поймал себя на том, что Ил-18 стал для него Настиным самолетом, как и все вещи в его квартире, до которых она дотронется рукой, приобретут особую ценность, войдут в жизнь особым значением, как вошла она.
Наступившая вдруг тишина в ванной заставила его обернуться. Настя в легком шелковом халате стояла, прислонившись к дверному косяку, и с детским любопытством разглядывала накрытый стол. Он почувствовал, что никогда еще не испытывал к ней такой нежности, такой безграничной любви, никогда не желал ее так, как в эту минуту.
Маленькая женщина захлопала в ладоши и заразительно засмеялась.
— Какая прелесть, Иван, ты маг и волшебник! Сейчас я достану скумбрию и помидоры.
— Настя, за окнами туман. Аэродром закроют. Тебе повезло, что ваш самолет приняли.
— Иван, я так рада. Налей мне скорей, я хочу выпить с тобой. За тебя, за нас с тобой, за всех летчиков, за все самолеты в воздухе.
— Выпьем, — с улыбкой сказал Иван Тихонович. — Что тебе налить? Водки или «Мукузани»?
— Водки, фронтовые сто граммов.
Две хрустальные рюмки встретились над столом. От легкого удара поплыл тихий звон, как будто в большой комнате рассыпались колокольчики.
— За наше счастье!
— За наше счастье!
— Тебе понравился мой Олег? — спросила женщина. — Иван, я была уверена, что вы подружитесь.
— Подружились. Настя, у тебя прекрасный сын, я им горжусь вместе с тобой. Я хочу выпить за счастье Олега, за его полеты!
— Я выпью с тобой, Иван! Выпью! Ты не знаешь, как я люблю тебя, не знаешь, дорогой мой человек!
Настю сморила усталость. Глаза стали слипаться.
— Иван, я хочу спать!
Иван Тихонович подхватил маленькую, горячую женщину на руки, и, вдыхая запах духов и шампуни, осторожно понес ее в спальню. Ему вспомнилась первая их ночь в Одессе, такая далекая и почти неправдоподобная. Но та ночь была самая короткая и самая прекрасная!
Глава 21КАТЬКА
Все три дня ветер дул с севера, косо срезая высокие морские волны. В месте сбоя закипали буруны, всплескиваясь белыми рыбинами.
Все три дня Валерка Озимок лежал на спине один в пустой бане на деревянной полке рядом с шайками, пропах затхлой сыростью, уставившись одним глазом в закопченный потолок. Удары ветра сотрясали балок, и он раскачивался, как детский кубик с цветными картинками, из стороны в сторону. Утками-гагарами стонали стены, стояки и стропила крыши.
В первый день парень плакал навзрыд, потом слезы кончились, и он только всхлипывал и болезненно стонал. Избитое тело отекло, правый глаз закрылся напрочь, синяки налились свинцовой чернотой. Он жалел самого себя и не мирился с людской несправедливостью, не прощал состоявшегося «суда» над ним, люто ненавидел Гали Рамсумбетова, проклинал его за дикую жадность.
Валерку Озимка били в Туле не раз и не два, но то было за дело — обворовал с мальчишками кондитерскую палатку, по пьянке выбили окна. Те удары взрослых он принимал безропотно. В детской комнате милиции он дал честное слово Марии Ивановне, что больше не будет связываться со шпаной. Закончил же он потом ПТУ! Больше ни разу не воровал, хотя растяпы как будто нарочно совали в верхние карманы толстые кошельки с деньгами или забывали про свои чемоданы. Хотел вернуться с вещевым мешком на буровую и доказать: не соблазнился он деньгами, а мог бы славно гульнуть на них в Тюмени, угостить дружков! Но ему хотелось утвердиться в сознании людей добрым парнем, доказать, что он ничуть не хуже других.
Бурового мастера он уважал. Он для него был человеком! В культбудке смело заступился и не дал избивать. Теперь не хотелось вспоминать и было совестно, но он вместе с некоторыми рабочими поносил Кожевникова разными словами и считал «чокнутым», верил хитрым подсчетам Гали Рамсумбетова, сколько он терял в зарплате, пока стояли в простое. Он тогда не понял самого главного, не разобрался в людях. Смотрел в рот бурильщику.
Он перебирал одного за другим рабочих бригады. Все они по-разному встретили его возвращение. Одни сочувствовали Гали Рамсумбетову, другие наоборот.
Никогда он не думал, что Шурочка Нетяга окажется таким храбрым и бросится за него заступаться!
В бане часто скрипела дверь, и входила боком Катька. Повариха перед собой несла укрытые ватной телогрейкой алюминиевые миски с едой. Пыталась разговорить Валерку, но он не отвечал ни на один ее вопрос, лежал молча. Она гремела со злостью мисками и сокрушенно вздыхала.
— Покушай, дурачок, — уговаривала она его, как маленького. — Борщ горячий, на второе котлеты с картофельным пюре. Я тебе две котлеты положила. Захочешь — еще принесу. В кружке компот!
Валерка Озимок не притрагивался к мискам, не трогал ломти хлеба, словно это не он кричал обычно громче всех в столовой:
«Катюха, тащи мне добавку!»
Повариха забирала миски с нетронутыми борщами, гуляшами, макаронами но-флотски, обиженно поджимала толстые губы и уходила. Пока ее никто не видел из рабочих, она украдкой плакала за баней. Появляясь у Кожевникова, снова плакала, размазывая рукавом белого халата слезы по лицу, говорила:
— Павел Гаврилович, умрет Валерка с голоду. Умрет. Ничего не ест!
— Дай ему отлежаться, сам встанет. Будет есть. А ты не трогай его пока! — Кожевников озабоченно тер рукой по колючей щетине бороды. Надо было бриться, но ему не хотелось. После «суда» над Озимком бригаду нельзя было узнать, точно рабочих подменили. Они стеснялись смотреть друг на друга, переругивались или раздраженно спорили, не заходили в культбудку играть в бильярд. Напряженная тишина угнетала бурового мастера и не сулила ничего доброго. Особенно не ладилась работа, каждый день что-то случалось: то промыв ротора, то рассыпалась шарошка. Ему было совершенно ясно, что с Гали Рамсумбетовым надо расставаться, и чем скорее, тем лучше.
— Павел Гаврилович, умрет Валерка…
— Вытри слезы и успокойся. Будет жить твой Валерка. Будет еще целоваться!
Катька придумывала разные способы, чтобы поднять парня с деревянной полки и спасти его от голодной смерти.
На исходе был четвертый день голодовки Озимка. Катька вошла в баню, неся в двух мисках ужин. Стоило ей посмотреть на лежащего парня, и она зашлась в злобе: он ничего не съел, несмотря на все ее старания. Она схватила миску с котлетами и со всего размаха грохнула об пол, сама пугаясь прокатившегося звона.
— До каких пор ты будешь изводить меня, паразит! — в сердцах закричала она и, подскочив к Валерке Озимку, затормошила его, задергала. — Почему ты молчишь, истукан?
Вглядевшись в серое лицо парня с темными синяками, увидела открытый левый глаз с остановившимся взглядом. В уголке между распухшими веками показалась слеза, выкатилась горошиной и скользнула по щеке.
Катька опустилась на колени перед верховым, прижалась лицом к его холодному телу, поверив в скорую смерть.
Валерка Озимок не ответил на ласку девушки, как будто она не доходила до него и совершенно не трогала. Пересилив страх и приличие, Катька стала горячо целовать его избитое лицо, не пропуская ни одного синяка я ни одной царапины. Губы ее становились все горячее и горячее, по парня это не трогало.
— Родненький, не умирай! Я прошу тебя! — тихо шептала повариха.
— Катька, тебе не стыдно? — испуганно спросил Валерка Озимок в отчаянном желании понять, происходит ли все это на самом деле или ему приснился сладкий, томительный сон.
— Стыдно! — тихо ответила Катька. Чувствуя сердцем женщины, что добилась победы, еще теснее прижалась к нему, стараясь всем телом согреть его.
— Ты встань, покушай! Борщ еще горячий. Я тебе картошки нажарила, а всех ребят кормила перловкой, — она врала: — Павел Гаврилович так и сказал: «Угости Валеру жареной картошкой». Он подарил тебе три красных помидора. Честное слово. Ты встань, посмотри! Помидоры красные-красные, а до чего сладкие — мед! Павел Гаврилович собрал их со своего огорода. Хотел всех угостить, целый мешок притащил, да видишь, как вышло! Отдал мешок с помидорами мне в столовую. Ты попробуй, дурачок, борщ украинский, настоящи